Пока стояли на рейде да готовились к отходу, Леша умудрился еще порубить и посолить в большой кастрюле капусту, накрыл ее фанеркой, сверху придавил гантелями. Теперь зарядку делать не с чем, гантели заняты.
– Может, в лавке гири попросить, заменить тяжесть на тяжесть, а? – Медведев озадаченно чешет затылок. Хотя по лицу его видно, что шило на мыло не стоит менять, где гантели лежат, там и пусть лежат – зарядку-то все равно делать неохота, тем более в Арктике, где каждый глоток воздуха кажется последним, тело разрывает кашель, человек становится сонным, вялым, и его постоянно тянет опрокинуться набок.
Пока идет акклиматизация, человек перемещается, как амеба, сонно раздвигает воздух руками, предметы на пути ощупывает, главная цель у него – поскорее добраться до дивана, подсунуть под голову что-нибудь мягкое и забыться. Когда организм мало-мальски освоится в обескислороденном сухом воздухе – человек вновь превращается в человека.
– Мне бы твои заботы, гражданин учитель, – хмыкнул Суханов, сел на вертящееся, мертво приклепанное к полу кресло. – Давай, угощай чаем!
– Сейчас, Ксан Ксаныч, – засуетился Леша Медведев, неожиданно проворно выхватил из тумбочки высокий блестящий кофейник, отлитый из нержавейки, – не пройдет и года… – Розетки на ледоколе отличаются от бытовых, бытовые – двухрожковые, а эти – трех, все приборы, которые включают в корабельную сеть, имеют реле: как только нагреются, тут же самостоятельно вырубаются – мера, чтобы пожаров не было.
На Медведева приятно смотреть, когда он работает. Суханов скрестил руки на животе, хмыкнул: у Тургенева, в старой книге, с ятями и ижицами, он как-то вычитал, что человек скрестил руки на желудке. Как можно скрестить руки на животе – это понятно, но вот на желудке?
– А как насчет ведьмедя, Леша? Есть планы?
– Неплохо бы масёныша отыскать. От матери отбившегося, либо брошенку. Живо б из него матроса сделал.
– А штурмана?
– Штурмана нет, ноги у медведя для этого коротковаты, а матроса в самый раз. Штурвал вертеть. – Угрюмое Лешино лицо засветилось, глаза сделались яркими, он заморгал часто, пытаясь на лету поймать солнечный луч, пробивший стекло иллюминатора, поймал, отпустил, послушал самого себя: чем же он наполнен? Леша Медведев был наполнен внутренним беспокойным гудом, жаждой жизни, угрюмой силой и нежностью ко всему живому, что населяет эту белую ледовую несметь: к моржам, к тюленям, к новорожденным белькам, к медведям и песцам, к рыбе сайке, к разной живности, даже чертячей нечисти, умудряющейся обитать в черной холодной воде. До Диксона зверь будет часто встречаться, а дальше нет – много мертвых мест.
Больше всего на севере медведей. Бывает, бежит медведь перед ледоколом, словно заяц, трясет задом, слюну на ходу роняет, пыхтит, рождая клубы пара, словно паровоз, а свернуть не догадывается. А возможно, боится. Ну действительно ровно заяц, угодивший в световую дорожку машины – пока не выдохнется окончательно, не рухнет, даже не попытается выскочить из луча. Приходится ледоколу сбавлять ход, тормозить весь караван и давать возможность медведю оторваться, спрятаться где-нибудь в торосах, отдышаться, с недоуменным видом хапая себя лапой за черный нос, соображая: что же это такое с ним происходило?
А что означает тормознуть караван? Суханову не хотелось бы в такой момент находиться на мостике. Корабль – не «жигули», где надавил на педаль, машина заскрипела, зафыркала и остановилась, и вода – не земля, нужны сложнейшие манипуляции, иначе одно судно слипнется с другим, словно клейкие конфеты-подушечки, и тогда пароходы надо будет разрезать автогеном. Капитаны ругаются так, что вся Арктика затыкает уши, лед проседает, сайка, неосторожно оказавшаяся на поверхности, сама выбрасывается из промоин и дохнет.
Однажды Леша подобрал двух маленьких, бумажно-белых, игрушечных, будто сработанных из нежного плюша медвежат. Оба были смышленые и доверчивые. Видать, мать их погибла либо потеряла, и настолько безнадежно потеряла, что медвежата оказались брошенками. От одних людей медвежата шарахались, на других посматривали настороженно, поуркивали, по-собачьи оскаливая мелкие острые зубы, к третьим относились дружелюбно, а к Леше они просто тянулись, словно бы родственную душу почувствовали, и слушались его, будто привязавшиеся щенки.
Концерты такие устраивали, что вся команда собиралась посмотреть на них – надо же, что плюшевые вытворяют! Леша соорудил для медвежат куб – попросил сварщика, тот спаял несколько листов, получилась вполне приличная емкость, говоря языком снабженцев и бухгалтеров, Леша набирал в куб из-за борта воды и приводил медвежат. Глаза у тех от радости из угольных превращались в желтые, светились, будто костерные угольки, медвежата начинали топотать, приплясывать возле бассейна, подпрыгивать, погуркивать как-то странно, по-голубиному, потом боком, боком, словно крабы, исполняя свой, только им ведомый ритуальный танец, приближались к кубу и, будто бы подброшенные пружиной, с визгом взвивались вверх, перепрыгивали через борт куба. Взбивая тучу брызг, опускались в воду.
Побарахтавшись немного, оба вымахивали наружу, отряхивались, снова карабкались на борт куба. Там вставали по стойке «смирно» – пятки вместе, носки врозь, как солдаты на часах, – с незаинтересованно-задумчивым видом вытягивали головы и оба, разом – ну чем не актеры, действительно, настоящие актеры – начинали шумно сопеть, стараясь побольше захватить влажного воздуха, покачивались на ступнях, кренясь вперед, а потом, заваливаясь назад, совершали ловкий дружный кувырок, тут же выносились обратно, вопили обиженно: куб-то – не морская бездонь, оба они до дна достали. Рев был жалобным, со слезой – ну ровно бы малые ребятишки плакали.
Леша успокаивал их, гладил головы.
– Ну что же вы, ребята, – бормотал он, жалостливо морщась, покашливал, обтирал медвежат ладонью, и те подсовывались под ладонь, шмыгали носами.
Медвежата были понятливыми учениками – больше не совершали резких прыжков, хотя потом не раз сосредоточенно прощупывали лапами дно – не понимали, кто же их так здорово огрел. Так того, кто огрел, и не нашли.
Один из медвежат-циркачей по кличке Яшка вскоре погиб. Никто не видел, как это произошло. Видать, он выбрался из вертолетного ангара, где дремал на брезенте, и, оказавшись у борта, был толчком сбит вниз. Когда обнаружили, что Яшки нет, подняли вертолет, обшарили льды, но вернулись ни с чем. Наверное, Яшка угодил под винты.
Леша посерел тогда, перестал разговаривать, хотя работа у него была «говорливая», никто, даже сам капитан Донцов, не знал, как он выходит в эфир, передает и принимает радиограммы, щеки втянулись под скулы – натура у Леши была такая, что он сам предпочел бы оказаться под винтом, но лишь бы не медвежонок. Яшка погиб, а вот второй медведь по имени Тимофей остался, вырос и ни на шаг не отходил от Леши.
У него была странная особенность, впрочем, эта особенность, возможно, вообще присуща медведям: он панически боялся потерять своего хозяина – Тимофею надо было постоянно ощущать своей шерстью лешину ногу, он так и ходил, словно собака, у ноги, впритык, терся шкурой о штаны, и если терял, то делался беспомощным, начинал суетиться, реветь, звать Лешу. Успокаивался только тогда, когда находил его.
У Леши и фамилия-то, словно бы из чеховского рассказа, – Антон Павлович любил давать своим героям фамилии, которые бы точно определяли суть и характер героя, – Медведев.
– Тебе бы в зоопарке работать, а не радио в Арктике заведовать, – посмеивался Суханов, Медведев ничего ему не отвечал, отмалчивался, лицо его делалось далеким, но недовольства не выражало – он и в зоопарке готов был служить. – Пошел бы в зоопарк работать? – спрашивал его Суханов, а Леша на вопрос ноль внимания: он умел, когда это было необходимо, отключаться, вырубать себя из окружения и существовать отдельно. Изредка только лицо его трогала далекая слабая улыбка – это значило, что Леша всплывал на поверхность – и тут же уходил, будто смытый водой, – Леша снова погружался в самого себя. – Нет, не пошел бы, – отвечал себе Суханов грустным голосом, прислушался к дрожанию машин в железной глуби судна, – все медведи севера подали бы коллективную петицию, потребовали, чтобы тебя вернули назад. Как здоровье Тимофея?
Леша Медведев молча приподнял плечи: не знал, как здоровье Тимофея, лицо его поугрюмело, стало жестким, каким-то чужим – ведь не только зверь привязывается к человеку, а и человек к зверю, все у него внутри сжимается, обращается в печеный гриб, орошается горькой слезой, когда исчезает подопечный зверь, – в жизни, в тёке дней образовывается пустота, которую нечем бывает заполнить, боль в этой пустоте ощущается сильнее обычного, малое серое пятнецо, случайно очутившееся на горизонте, превращается во вселенскую хмурь, висит, выгнув грузное пузо, над головой, давит, рядовой порез делается самой настоящей раной, из которой не переставая сочится кровь.
– Ясно, – качал головой Суханов. – Слушай, давай заведем собачонку, а? Одну на двоих. Будем выводить ее на палубу, прогуливать. Желательно, чтоб это был кобелек. Сошьем для него парадный пиджачок с жилетом, купим золотую цепочку на пузо, часы карманные, а? – Суханов вопросительно смотрел на Медведева, тот опять никак не отзывался на вопрос, угрюмо молчал. – Рубашку нейлоновую, белоснежную купим, с твердыми накрахмаленными манжетами, в прорези манжет, чтобы держались, запонки вставим. Я свои лучшие запонки с настоящим розовым жемчугом подарю кобельку, а? На Ямайке запонки покупал. Костюм у кабысдоха будет черным, а жилет малиновым, клетчатым, с искоркой. И галстук с искоркой.
– Кабысдоху тельняшку надо, – наконец прорвало Медведева, – чтоб матросом был.
– И тельняшка будет. И спасательный круг, персональный, по объему талии. А? По праздникам собачка костюм станет носить, а по будням – тельняшку. И капитанскую тужурку с золотыми шевронами. А?
– Донцову это не понравится, – произнес Леша угрюмо, – два капитана на одном судне – это много.