– Мы не четыре шеврона нашему славному кабысдоху приделаем, а три, как у меня, – сказал Суханов, – будет любимый пес не капитаном, а старшим помощником. И еще… Поскольку на Севере часто летят зубы, то мы вставим нашему любимому псу зубы металлические. Из червонного золота.
– Фарфоровые, – Леша Медведев поугрюмел еще больше, – из кузнецовского фарфора.
– Ох, Леша, Леша, – Суханов укоризненно качнул головою, – нельзя допустить, чтобы дедушка отечественного фарфора господин Кузнецов перевернулся в гробу от такого кощунства. Негоже оскорблять память господина Кузнецова. Итак, вернемся к нашему кабысдоху.
– Он мерзнуть будет, – сказал Леша.
– А зимняя одежда на что? Бушлат соорудим, ватные штаны. А потом, у него шерсть богатая, лохмы во все стороны. Носки себе из лишней шерсти свяжем. А, Леша?
– Ноги у него все равно отмерзать будут. У всех собак на кораблях отмерзают ноги. Потом у них от этого ревматизм развивается. А ревматизм – это все, финита! Собака сдыхает.
– Наша не сдохнет. Мы ей, кроме носков, башмаки стачаем. Впрочем, нет, не башмаки! – Суханов приставил палец ко лбу. – Лапы у пса ведь длинные, мягкие, как уши, и мы к подушечкам приклепаем перчаточные кнопки. По три штуки на каждую лапу. Они будут как подковы у лошади. А к боку приладим пупырышки, на которые кнопки застегиваются. Точно, – Суханов весело потер руки. – Тогда собаку будет легко транспортировать. Пристегнул лапы к боку, чтобы не мешали, сунул кабысдоха в баул и поехал куда надо. В отпуск, на юг.
– Собаку необязательно носить, собака сама может бегать, – прежним угрюмым тоном проговорил Леша Медведев.
– Она и будет бегать. Цокать кнопками по железной палубе атомохода, как лошадь копытами. И от холода защита – не будет голыми лапами по железу… И удобство, – Суханов говорил, речь его была вроде бы веселой, и тон веселый, а вот глаза выдавали – раньше не были такими; глаза, загнанные внутрь, смотрящие в себя, посветлевшие от внутреннего напряжения и некоей оторопи.
Что-то с Сухановым происходило, маялся он, а в чем крылась причина этой маяты – Суханов не говорил. Медведев пытался понять – не получалось. Да и не маг он, не колдун, чтобы распознавать чужие мысли. Для этого надо хотя бы начальные курсы ведьмаков или шаманов окончить, но какой из Леши шаман? Из него колдун, как из английской королевы капитан атомохода.
И вообще не надо стараться быть проницательным либо нарочито непроницательным – это все от лукавого, надо быть самим собой. Быть самим собой – самое естественное состояние. И все равно, если человеку плохо, то его боль, его озноб передаются, будто ток по проводу. Сереет, делается хмурым дневной свет, белые льды становятся темными, вода в промоинах начинает недобро куриться. Правильно сказал один писатель – чужой боли не бывает. И если у человека существует чужая боль, то на такого человека уже нельзя надеяться – подведет.
– Обо что высокая дума, Алексей Николаич? – поинтересовался Суханов.
– О наших и ваших.
– Это, значит, о технарях и летунах. Об атомщиках и судоводителях.
Суханов часто задумывался над тем, почему у судоводителей не всегда ладятся отношения с физиками.
Атомщики – голубые «технари», инженерия высокого полета, для них главное – это ядерная реакция, расщепление частиц, создание энергии, способной управлять миром, а разное там бултыханье в соленых лужах, долбежка льда и проводка караванов – дело десятое, пристяжное. Тем более здесь, на атомоходе. Тут они главные, атомщики – они, а не судоводители. Отсюда и высокомерие, и отсутствие единства – даже в баню и на обеды в кают-компанию атомщики и судоводители ходят порознь. Никакие приказы капитана, никакие увещевания Мироныча не действуют.
– На флоте есть плавсостав и есть моряки. Есть еще сезонники, – сказал Медведев. – Плавсостав – те, кто плавает, моряки – те, кого возят на судах, катают, а сезонники – это атомщики. Мы, грешные, – он скосил грустные глаза в сторону, – радисты, которым больше темень ведома, чем свет, мы тоже сезонники.
– Вы-то почему?
– По кочану да по кочерыжке, – дал детский ответ Медведев.
Потому эта вилка получается, что атомщики, заканчивая тот же физтех или какой-нибудь другой мудреный факультет, считают, что после защиты диплома им прямой путь в академики, каждый второй обязательно Иоффе либо Ландау станет, а то и Эйнштейном, а их вместо этого – в гремящую железную банку, где ни света, ни воли земной, ни воздуха, ни твердой почвы под ногами, сплошные морские неудобства. Поначалу это было интересно – работать на атомоходе, море за бортом, нарядная командирская форма хорошо сидит на фигуре, а потом сделалось невмоготу. И атомщики откололись, попытались вознестись над судоводителями, но потолки тут невысокие, железные, твердые, шишка на темени вскакивает быстро – приземлили атомщиков. Приземлить-то приземлили, а вот перегородка осталась. Случается, атомщики прикладывают судоводителей, те в долгу не остаются, парируют какой-нибудь мудреной фразой: «Конфигурально выражаясь, я придерживаюсь диаметрально противоположного мнения по поводу транспортировки жидкого соединения водорода с кислородом в пористо-сообщающихся сосудах», и иной атомщик, размышляя над фразой, начинает недоуменно хлопать глазами. А это обычная народная поговорка «Не носи воду в решете», перевернутая с ног на голову.
Конфликты между моряками и атомщиками – глухие, неясные, закупоренные в яйцо. Мореходы, перед тем как явиться на судно, пять лет вместе варятся в одном котле, в училище плотно притираются друг к другу, обитают в одной комнате в общежитии, задыхаются, рвут жилы, когда проходят практику на парусниках, учатся, если хотите, чувству локтя, а на физтехе такого предмета, как «чувство локтя», нет.
«В случае ядерной войны только атомщики, наверное, и останутся в живых… Будут сидеть там, глубоко внизу, в бункерах, лапу сосать, это их и спасет», – подумал Суханов и посмотрел себе под ноги.
– Если хочешь победить противника – обними его, – сказал он.
Медведев в знак согласия молча кивнул.
– В войне не бывает победителей и побежденных, в войне все бывают побежденными.
С этим Медведев тоже был согласен.
– В этом походе мы тебе обязательно подходящего косолапого найдем. С льдины сымем, – Суханов втянул в ноздри воздух: запахло знаменитым лешиным чаем. – Будет образцово-показательный воспитанник.
Леша Медведев сиротливо стрельнул глазами вбок: Тимофей был лучшим его воспитанником, покорным, умным, добрым, до сих пор, когда Леша вспоминает о нем, внутри что-то начинает трепыхаться и он давит сам себя, душит внутреннее беспокойство. Ощущает себя в эту минуту человеком очень уставшим, изношенным, одолевшим длинную каменистую дорогу, трудную, бесконечную. Даже не верится, что он может одолеть ее, но он одолел и теперь вот, распластанный, мятый, недвижно лежит на земле и не знает, что делать дальше. Даже более – ему кажется, что он не знает, жить ему или же умирать.
Тимофея – огромного, доброго, с пушистой кошачьей шерстью, – подарили президенту одной из северных стран. Тот принял подарок. Хотя и осторожно – все-таки вон какая гора, этот медведь, подомнет, и вскрикнуть не успеешь, но подарок принял. Передал поводок молчаливому светлоглазому человеку, одетому в безукоризненный серый костюм. Когда гостей обносили шампанским, то Тимофей, сохраняя достоинство и некую чиновничью важность – бедняга не догадывался, что у него уже новый хозяин, – тоже взял с подноса бокал. Двумя лапами сжал его, но не раздавил, поднес к носу и, по-детски недовольно сморщившись, чихнул.
Окружающие сдержанно улыбнулись. Тимофея эти сдержанные улыбки ободрили. Он аккуратно вылакал шампанское из бокала.
Вскоре Леша Медведев узнал, что его воспитанника поместили в знаменитый зоопарк. Однажды, не выдержав, он пришел к капитану Селенкову, подменявшему Донцова, – вещь на атомоходе обычная, тут капитаны имеют дублеров – и, глядя куда-то вбок, в темный угол, где высился неуклюжий железный сейф, заявил, что хочет списаться с атомохода.
– К-как так? – удивился Селенков. Обычно все на атомоход просятся, а не списываются. – А в чем, собственно, дело?
– Хочу налево, в загранку сходить, – чистосердечно признался Леша Медведев.
Селенков покрякал в кулак недовольно, оглядел недоверчиво Лешу Медведева – тот вроде бы не походил на человека, который способен променять мужественную жизнь в Арктике на паршивую загранку. Неужто начальник рации купился цветастым красивым тряпьем, которое торговые моряки привозят буквально из каждого рейса.
– Это ты серьезно?
– Серьезно, – отозвался Леша.
– Твердо решил? – Селенков отказывался верить тому, что слышал.
– Твердо.
Но ничего твердого у Леши не было, через минуту Селенков расколол его. Леше Медведеву просто надо было повидать своего подопечного. Но как повидать Тимофея? Не сядешь же в поезд, а если и сядешь, то он не довезет… Надо было сплавать «налево». Селенков позвонил кадровикам, и через месяц Медведев уже находился на сухогрузе, плывущем по угрюмому морю в ту светлую северную страну, всматривался в настороженную муть пространства, выискивал там что-то важное, нужное, единственное, что было ему крайне необходимо, не находил и морщился, словно его ударили в поддых ребром ладони.
Прибыв в столицу светлой северной страны, Леша Медведев первым делом отправился в зоопарк, вольно расположившийся в вековом сосновом лесу. Наверное, не всем птицам и зверям нравилась сосна, но воздух в зоопарке был чистым, в нем отсутствовала та самая спертость, затхлость, нездоровая тяжесть, что бывает почти в каждом зоопарке, как ни чистят его, ни «продувают» – воздух все равно смердит, а здесь вони не было, над загонами, благодаря сосне, стоял чистый здоровый дух.
У каменистой кручи, нависшей над бассейном, где темнела вода, стоял Тимофей, огромный, подросший, равнодушный ко всему – ему надоела толкотня, сосны, приторные улыбки людей, предлагающих мороженое, сосиски со сладкой горчицей, румяные горячие булочки, размером с его лапу, которые продавали неподалеку от медвежьих угодий, и конфеты в жестких прозрачных обертках, он скучал, по ночам ему снились льды, черное зимнее небо, дымные прораны среди застругов, заиненный атомоход, на котором он плавал, и угрюмое тяжелое лицо человека, так неожиданно бросившего его. Умей Тимофей плакать – обязательно заплакал бы. Он горько морщил нос, стискивал глаза в щелочки и втягивал дульцами ноздрей горький смолистый дух, прополаскивал им нутро, словно настоем, и, будто невкусный кусок, выплевывал обратно.