Здоровяк напружинил полукружья ушей, насторожился.
Интересно, где именно проходит грань, что не позволила медведю подняться до уровня человека, в какой сизой глуби веков она запрятана? До определенной точки все виды на земле развивались одинаково, на равных. А потом один вид отстал, другой вырвался вперед. Где же все-таки находится эта вилка, после которой человек стал человеком?
Вернулся Суханов. Повертел кольцо на руке, выкрикнул:
– Миша, держи! – перекинул через борт.
Кольцо шлепнулось на лед рядом со здоровяком, тот недовольно покосился на обруч, потом недоуменно покосился на людей – не понимал, что от него хотят.
– Давай, давай, крути, не ленись! – Суханов сделал рукой несколько круговых движений. Выдернул из кармана банку сгущенки, показал ее медведю. Здоровяк снова по-собачьи облизнулся, постучал лапами по груди. Нагнувшись, понюхал кольцо, словно хотел уразуметь, из чего оно сделано, – что это такое и с чем его едят, он уже понял, опять посмотрел наверх. – Крути, крути! – засмеялся Суханов, вторично изобразил «мельницу». – Вот так!
Медведь сглотнул что-то твердое, застрявшее в глотке, поморгал обиженно – будто бы боялся, что люди начнут издеваться над ним, потом подцепил кольцо лапой и снова понюхал его. Поморщился – пластмасса есть пластмасса, у химии запах, который радости не доставляет, даже неразборчивый зверь воротит от него морду, – потом нехотя взмахнул обручем и накинул на себя. Суханов похлопал в ладони:
– Молодец! Ву-умный!
Ободренный похвалой, здоровяк крутанул обруч на себе, поддел его лапой, помог бедром и засопел недоуменно, когда кольцо съехало вниз. Поднял его, протащил по телу верх, к шее, снова крутанул. Кто знает, может, это кольцо люди использовали для своих дел не пятнадцать лет назад, а много раньше, в древности, может, длиннохвостые мускулистые ящеры и саблезубые тигры так делали зарядку? Если да, то тогда понятно, откуда у косолапого здоровяка такое умение. А если нет?
– Молодец! – похвалил медведя Суханов. Кинул ему банку сгущенки.
Банка звонко ударилась о лед, откатилась в сторону. Медведь, стремительно сорвавшись с места, прыгнул и по-вратарски точно, будто всю жизнь только этим и занимался, накрыл банку лапами, и подтащил к себе, обнюхал ее, как и обруч, облизнулся и легко раздавил – нажал лапами и банка беззвучно, будто сработанная из прелого никудышного материала, лопнула. Липкое тягучее молоко облепило здоровяку морду, он зажмурился с блаженным видом, облизался. В сгущенке здоровяк знал толк и любил ее.
Потом начал зубасто постукивать, бренчать, обсасывать железную банку, словно вкусную мозговую кость, он даже постанывал, будто ребенок, от удовольствия, и ерзать задом по льду.
– Надо же, ест и не обрезается, – с восхищением проговорил Суханов, – ловкий механизм создала природа. Посмотрел на Лешу Медведева. – Как тебе этот экземлляр? Не приручить ли его? Что молчишь?
– Я никогда не был говоруном, Ксан Ксаныч, – Леша улыбался чему-то своему, далекому, ведомому только ему одному. Наверное, Леша думал сейчас о земле, о надежной крыше над головой, об огне собственного очага и о своих домашних – в каждом человеке, плавающем на севере, в какую-то минуту обязательно возникают сомнения: а правильно ли он поступает, что плавает, живет не по-людски, вдали от дома, сам мается и родных держит в такой маяте? Потом это проходит, обязательно проходит, даже более – человеку делается стыдно за свои сомнения: надо же, какая чушь в голове возникла, ей богу, неловко – он хватается за любое дело и выполняет его с усердием.
Но потом снова наступает момент, и опять моряк возвращается на исходную точку – в голове у него опять возникает недобрый вопрос.
Говорят, у Севера есть особая привада, сродни болезни – человеку Север бывает дороже его самого. Хотя Север и мял его, и морозил, и лишил зубов в тяжелую цинготную зиму, и отвадить пытался, но не отвадил – наоборот, привязал к себе еще крепче. Бывает, устанет человек, изругает сам себя донельзя, бросит все, обрубит концы и укатит куда-нибудь на материк, в теплынь и в яблоневый цвет, а потом, жалкий, усохший, исстрадавшийся, возвращается назад, бьет челом, просит принять на прежнюю работу. У тех, кто плавает на Севере, эта привада бывает вдвое-втрое прочней обычного. Случается, что ночью снятся зеленые мрачные льды, дымящиеся прораны, из которых на поверхность выплескивается тяжелая, металлического цвета вода.
Но льды льдами, а вода водою – больше всего не это блазнится северянину в душные южные ночи, другое – полярное солнце. Солнце бывает особенно дорого, когда показывается в первый раз, высвечивает все надо льдом, красит в слабенький прозрачно-морковный цвет, солнце это немощное, невольно вызывает ощущение оторопи, боязни – а вдруг оно замерзнет на этом лютом холоде, и верно ведь замерзнет, уже застыло светило, окаменело, превратилось в хрупкую янтарную плошку, съежилось и нырнуло вниз, за край земли. Сердце колотится неудержно, громко, кажется – все, конец света наступил, солнце никогда уже больше не появится, оно умерло, и теперь будет властвовать прежняя темень, холодная мгла, ан нет – солнце на следующий день появляется вновь, опять вызывает ощущение нежности и оторопи, боль, печаль и радость одновременно, и вновь, испуганное студью, угрюмостью обледенелого океана, исчезает. Все это будет сниться, бередить, и вот ведь как, не даст покоя человеку. До тех пор не даст, пока человек вновь не вернется на Север.
А в Арктике начинается обратное – снится юг, зеленая земля, розовый цвет яблонь, миндаля, ласковое высокое небо, делается больно и неожиданно обидно: это что же выходит, одни живут в тепле и довольстве на благодатном юге, а другие морозятся, надрывают горб на проклятущем Севере? Одним все, а другим ничего, – так выходит, да? И мореход начинает злиться, доводит себя до неистовства. Что-то непонятное происходит в мире…
Впрочем, ничего непонятного тут нет, виной тому болезнь, шаманская привада.
Здоровяк еще немного побренькал банкой, вылизал ее тщательно и отшвырнул в сторону – банка была обработана дочиста, сгущенкой и сладостью уже не пахла. Выражение морды у медведя было какое-то очень уж человеческое: просяще-досадливое.
– Еще сгущенка есть? – спросил Леша.
– Пусть пару раз хула-хуп покрутит – получит, – Суханов прикрылся от ветра, выругался – в рот попало льдистое крошево. Сплюнул. – Эй!
Медведь поднял голову, заморгал черными кавказскими глазками.
– Все понимает. Ну ровно человек, – восхитился Леша.
– До человека ему еще надо пару миллионов лет прожить, – Суханов снова сплюнул за борт. – Ну-ка, покрути, парень, нам колечко. Давай-давай!
«Парень» понял, что от него требуют, рявкнул униженно, показывая, что не будь эти двуногие защищены высоким железным бортом и окажись на открытом месте, здесь, внизу, на скользком льду, он показал бы им, где раки зимуют, но делать было нечего, медведь ушибленно потер лапой зад, снова моляще посмотрел на людей и потянулся за пластмассовым обручем.
– Молодец, – похвалил его Суханов и отправился в каюту за второй банкой сгущенки.
Когда находишься в море, круг развлечений сужен донельзя, буквально до размеров пятнадцатикопеечной монеты, все дела оказываются переделанными – их вообще тут в несколько десятков раз меньше, чем на земле, и все незначительные, третьестепенные, и когда бывает вообще нечего делать, невольно наваливается глухая холодная тоска, во рту появляется горечь, глаза и виски начинает жечь, в груди, под сердцем, возникает что-то каменное, чужое, и давит этот камень, давит, давит, вздохнуть свободно не дает, человек от такого нажима невольно теряет самого себя, в нем происходят изменения. Одни клетки умирают, откладываются в ткани мертвым грузом, причиняют беспокойство, другие нарождаются, делают человека качественно иным. Хуже после этого он становится или лучше – вопрос второй, но он теряет то, что было, и делается качественно иным. У злого, острого на язык человека пропадает злость, запас остроты истаивает, словно ничего и не было, говорливость тоже пропадает, он превращается в молчуна, добряк, наоборот, ощущает в себе нечто новое, начинает сомневаться в самом себе и своей доброте, становится угрюмым, мякиш превращается в кремень, а каменный несгибаемый упрямец вдруг начинает гнуться телом, крениться всем корпусом к земле, в нем словно бы желание врасти в нее, обратиться в булыжник, в злак, в куст, в корень дерева появляется.
Земля, особенно ее северные точки, заставляют забывать о времени. Жизнь в одиночестве, на каком-нибудь маяке или промысловом зимовье – размеренная, медленная. Спешить некуда. Помогает умение молчать и умение слушать. Но самое главное умение – это умение ждать. Сидит охотник на берегу, укрепив свое ружье на самодельной треноге, ждет, когда из воды появится нерпа. Наконец из воды высовывается круглая лысая голова с любопытными сливовыми глазами и сахарной щеткой усов, оглядывает охотника. Охотник стреляет. Думаете, начинает суетиться, швырять в воду кожаные шары «пых-пых», чтобы зацепить нерпу и вытащить ее на берег?
Нет. Он снова ждет. Проходит два часа, и море само прибивает нерпу к ногам стрелка. И так во всем, не только на охоте.
– Умение добыть себе еду – умение номер один на Севере, – Суханов появился в железном проеме двери с угощением для здоровяка.
– О чем ты? – не понял Медведев.
– О жизни на Севере, – Суханов посмотрел вниз, на медведя, который, забастовав, перестал крутить пластмассовый обруч, морщился, недружелюбно постреливал черными круглыми глазками вверх и имел какой-то птичий, обиженный вид. – «О времени и о себе», как иногда пишут в газетах, – Суханов хмыкнул. – Когда оказываешься один где-нибудь у черта на куличках, через пару дней забываешь о том, что существует ухоженный быт, теплый туалет, телевизор и радио, через три дня поток информации, в котором человек купается, словно в быстрой реке, и непонятно, тонет он или нет, отступает назад, исчезает вдали, а с ним исчезают и все тревоги и заботы. С заботами же, Лешенька, уходит и ощущение большого мира. Вот тогда-то человек по-настоящему остается один. Вот тогда-то для него исчезает время – часы можно выбрасывать, он никуда не спешит, он существует сам по себе, а все остальное, матушка земля с ее атомными грибами – сама по себе. Пожалуй, только тут можно понять, что время имеет цвет. Самый настоящий, Лешенька, цвет. Звучный, чистый. Если зима, этот цвет будет белым. Но это не просто белый цвет снега. Снег – это слишком мало, капелька. Белое все. Абсолютно все. Небо белое. Камни. Облака. Дыхание, выбивающееся из глоток оленей. И вон, – Суханов ткнул рукой вниз, – медведи, видишь? Это цвет времени. Люди, они тоже белые. Ты бы хотел остаться один в тундре? Заняться созерцанием, прослушиванием самого себя, как это делали древние философы, а?