Но больше всего богов люди изобрели среди писателей – придумали, подняли над собой, сделали недосягаемыми, скучных превратили в занимательных, нудных в умных, назойливых в слепяще-ярких, слабых возвели до уровня гениев. В этом скрыто своеобразное проявление снобизма. «Ка-ак, ты не читал Кафку? Не читал Джойса-а? Не читал Марселя Пруста? Не чита-ал Фолкнера-а? Ну, брат! Ну, даешь! Да ты понима-аешь…»
А брат все понимает. Он пробовал читать Фолкнера, одолел две или три длинных скучнейших главы, и у него скулы свело от зевоты.
И неинтересен ему Кафка с его ужасами, когда обыкновенный яблочный червяк оказывается родным братом красивой женщины и она боится его раздавить, потому что может нарушить собственный род – произойдет смещение, и в результате их фамилия сойдет на нет. Все это высосано из пальца, пахнет прелью и не стоит выеденного яйца. Кафка – писатель, выдуманный снобами для утешения своей гордости и интеллекта. И скучнейший Джойс с длинными описаниями и фразами, похожими на полые трубки, не содержащие в себе ничего, кроме воздуха, и многомудрый Пруст, которому запросто может дать фору иной доморощенный вологодский или тюменский учитель. Любитель пофилософствовать.
Но что Пруст, что Джойс, что доморощенные вологодские философы, когда женщина – такая женщина, как Ольга, – это тоже фетиш. Это даже больше, чем просто фетиш, – это жизнь, это судьба!
Атомоход снова вскарабкался на приглубую толстую льдину, надавил на нее, но та снова не поддалась, и тогда Суханов вторично дал задний ход, потом снова скомандовал: «Вперед!»
Ледокол с маху ударил льдину в бок, вверх полетели искристые твердые брызги, рассыпались веером, отразившись на солнце радужным всплеском, тихо ссыпались вниз. Суханов вновь отработал задний ход, потом опять дал «полный вперед!»
Это была работа – привычная, нудная, вызывающая изжогу, расшатывающая нервную систему.
Работа всегда хороша тем, что в ней можно забыться, прийти в себя, залечить порезы, дать возможность сползти струпьям с кожи, понять, что ты – человек, а раз человек, то должен держаться, жить, не нюнить, должен улыбаться в горькую минуту, выглядеть веселым даже тогда, когда на душе морозно, валит снег, воет ветер и не видно конца светопреставлению.
– Ты еще здесь? – покосившись вбок и увидев поваренка, спросил Суханов. Поморщился: глупее вопроса не придумаешь: где же еще поваренок может быть, раз он находится здесь?
– Вы мне насчет фанты ничего не сказали, – пробормотал поваренок.
В другой раз Суханов позволил бы постоять ему рядом, объяснил, как атомоход колет лед и что за характер у заснеженных соленых полей, если бы в груди так не теснило и так заполошно и надорвано не билось сердце.
– Ты хочешь, чтобы я облез, как те сапоги?
– Простите, – поваренок повернулся и гулко застучал подошвами по ступенькам крутого трапа.
– Чай забери, все равно расплескался, – прокричал ему вдогонку Суханов, но поваренок в обвальном грохоте ничего не услышал.
Справа показалась синеватая движущаяся точка. Еще один медведь. Самого медведя не видно – тает в белизне снега и льда, а вот тень отвязать от себя никак не может, тень выдает его.
Атомоход со второго и с третьего раза не взял льдину, Суханов выругался – надо бы отыскать обход. Но обхода не было. Придется таранить льдину до тех пор, пока не расколется. Да-а, чувствует он себя не ахти как: в нем будто бы что-то отмерло, увяли, сошли на нет какие-то клетки, жизнь стала иметь только один цвет, исчезли все оттенки, полутона, виски сжимала боль и страшно хотелось спать – действовала Арктика.
Хотя мир идет в обратную сторону – меньше спать стали даже грудные дети. А что уж говорить о взрослых? Для иных бессонница стала бичом – и так пробует бороться человек, и сяк, и пилюли глотает, и микстуру, и считает слонов до трехсот и обратно, и настой валерьянового корня готовит, крепкий, от которого человек даже на ходу спать может, – все не помогает, ворочается бедолага в постели, хлопает глазами, страдает, а уснуть никак не может.
Раньше даже обычай существовал: в новый дом на ночь пускали дворнягу. Дворовые собаки – существа умные, с хорошим чутьем. Там, где собака свертывалась клубком на ночь, ставили кровать – это было самое «сонное» место в доме. Сейчас про этот обычай забыли.
Но это там, на земле, а как быть на воде, как тут бороться с удушливо-тяжелым обвальным сном, который наваливается внезапно, подминает под себя, будто снеговой карниз, сорвавшийся с крутого каменного отвеса. Похоже, нет способов борьбы с сонной слабостью – ни кофе, ни чай, ни живительные пилюли, призванные вселять в человека бодрость, не помогают.
Вообще-то существует, наверное, порода чемпионов, неутомимых людей, которым человеческие слабости неведомы, и они относятся к ним с насмешкой: пустое, мол. Такие люди есть даже у них на судне, ходят независимые, нахохленные, поигрывая накачанными мышцами. При встрече с ними у Суханова под ложечкой обязательно возникает невольный холодок – человеку ведь ничто человеческое не чуждо, и если среди уязвимых «венцов природы» заводится хотя бы один неуязвимый, которому ни бог, ни черт не страшны, все ему по плечу, то окружающие начинают думать о собственной бренности, о том, какое все же, в сущности, слабое существо человек, и от этих мыслей им делается горько.
В мозгу забился красный воспаленный костерок, перед ним, будто по команде неведомого колдуна, неожиданно вытаяла из воздуха Ольга, ясный день утратил свою яркость, рубка поплыла в сторону, скрежет льда под днищем атомохода удалился, и Суханов протестующе покрутил головой; внутри возникла досада – что-то он никак не может взять себя в руки, не мужик, а манная каша.
Вновь дал задний ход, ледокол задрожал, попятился, взбивая винтами зеленые фонтаны воды, из-под носа тяжело и беззвучно выметывались большие куски льда, приподнимались над водой, словно бы хотели посмотреть, что происходит вокруг, опускались в воду. Машина слушалась хорошо. «Действительно, к чайной ложке пришвартоваться можно, – невольно отметил Суханов, – легко работается». Легко-то легко, но после четырехчасовой вахты пальцы ознобно подрагивают, не слушаются, в висках стоит звон, лицо серое, кожа на щеках обвисает, делается дряблой, пористой, и кажется, что это не ты сам стоишь на мостике, а какой-то другой человек.
Развернув судно боком к приглубой льдине и приметившись носом к длинному глубокому порезу – след спайки, если удачно угодить в него, то льдина развалится пополам, как тыква, и в развал можно будет втиснуться, – Суханов снова дал полный вперед. Атомоход с маху врезался в льдину, приподнялся, взбираясь на скользкое огромное тело, пополз вверх. Корпус болезненно затрясся, до Суханова донеслось натуженное кряхтенье машин, Ольга, возникшая было перед ним, пропала. Суханов подумал, что может снова отработать назад, но в нем будто бы что-то заело, возникло ощущение, которое возникает в минуту раздражения, когда бывает охота поквитаться с обидчиками. Он упрямо боднул головой воздух, словно бы сам лез на льдину.
Корпус атомохода дрожал, будто в падучей, но Суханов не отступил, и ледокол начал дальше втаскивать свое огромное железное тело на льдину.
Вахтенный штурман подскочил к Суханову, прокричал на ухо:
– Большому кораблю – большой айсберг.
– Иди на свое место! – не сдержался Суханов.
– У этой льдины толщина метров двести!
– Такого льда здесь нет!
Штурман засмеялся и, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, балансируя руками, будто гимнаст на канате, побрел на свое место. Карта сползла со стола на пол, он поднял ее, прокричал что-то Суханову издали.
– Ну давай, давай! – пробормотал Суханов.
Ледокол продолжал лезть на приглубую льдину. Суханову показалось, что льдина должна сейчас располовиниться, разойтись в стороны, но льдина и на этот раз не поддалась, она будто бы огромным зубом проросла до самого океанского дна, и надо на уши стать, чтобы разбить ее. В горле вспух болевой комок, Суханов попытался проглотить его, но комок был жестким, непроглатываемым, и Суханов подумал, что он простудился, передернул рычаги, вновь отработал задний ход, потом опять дал полный вперед – он точно знал, он нюхом, печенками, селезенками, костями своими, черт побери, чувствовал, что ледовое поле можно взять только в этом месте – и ни в каком другом. Поморщился от боли – какой-то странный все-таки застрял в глотке комок, может, действительно, он из тепла вымахнул на холод полюбоваться медведями и попал под сквозняк, которых на любом пароходе не меньше, чем электрических волн. А волн, тех столько, что человек порою ходит, окруженный сиянием, будто святой, к чему ни прикоснется – обязательно искру вышибет, так и со сквозняками – скручивают в два счета – был человек здоров и свеж, как огурчик, а через три часа – кандидат в покойники: нос заострился, на лбу испарина, вместо щек – всосанные воронки, уши согнулись в рогульки, кожа на лице и руках помертвела, пальцы холодные, ногти синие. Атомоход дернулся, из-под носа сверкучим хрустальным веером сыпануло ледяное крошево, заискрилось радужно.
Корпус у атомохода толстый – миллиметров пятьдесят легированной стали, в носу и того больше, удары о приглубые льдины, айсберги и плавающие скалы судну неопасны, но все равно каждый раз такие удары вызывают неприятное ощущение: а вдруг! А вдруг грецкий орех располовинится?
Атомоход закряхтел ушибленно, Суханов отрабатывать назад не стал, стиснул зубы недобро, будто сам, лично, своими руками пытался разломить тяжелое твердое тело льдины, и бесполезность попыток злила его, он морщил лоб, остро чувствовал опасность и гасил в себе эту остроту. Атомоход уже наполовину вскарабкался на льдину, Суханов боковым зрением усек, что штурман удивленно отложил карту в сторону, сжал глаза в щелки, поглядел на прочный, заваливающийся набок нос судна, треск усилился, забил все звуки вокруг, на треск наложился новый треск, потом раздался глухой, будто бы сдавленный чем-то удар, и атомоход лег на борт.