На секунду Суханову показалось, что он оглох. А он действительно оглох – ничего не слышал, все вокруг неожиданно сделалось ватным, чужим, недоступным, в воздухе проступила недобрая краснота, забусила все кругом. В следующий миг почудилось, что его приподняло над полом рубки, отнесло по воздуху куда-то в сторону.
Карта вырвалась из рук штурмана сама по себе, пронеслась простынью над головами и прилипла к стеклу. То ли красный бус, окрасивший все предметы, то ли жаркая огненность дня, то ли собственное нездоровое состояние родило вдруг видение – огромную алую чайку с голодно распахнутым ртом и неровно вытянутыми вдоль туловища голенастыми грязными лапами. Чайка неслась прямо на ледокол, целя крепким клювом в высокие стекла рубки, Суханов покрутил головой, освобождаясь от видения – бред все это, бред! – надеясь, что чайка исчезнет, но диковинная красная птица не исчезла. В последний момент она приподняла свое тело и промахнула над рубкой. Сквозь собственную немоту, сквозь грохот льда, треск переборок и рев двигателей Суханов даже услышал свистящие удары ее крыльев и стремительный шум воздуха. Такой шум создает движение, ветер, проносящийся над землей, сдирающий с деревьев листву. Атомоход лежал на борту. Сейчас прицарапается Донцов, устроит разнос. Хотел отработать машину назад, но не стал – атомоход, лежа на боку, продолжал втягивать свое тяжелое тело на лед.
Чтобы не вылететь в стекло рубки, Суханов уперся ногою в бортик «Магновокса» – спутниковой системы, набычился, словно был обижен на весь Северный ледовитый океан, сгорбился. Как в замедленном немом кино увидел, что штурман взмахнул руками, пытаясь удержаться на табурете, раскрыл рот в крике, но крика не было слышно, округлил глаза – все бесполезно, штурман не удержался и слетел с табурета, понесся по воздуху на Суханова. Суханов подставил ему плечо, штурман с маху врезался, чуть не сбил старшего помощника капитана с ног.
От удара красная пелена рассыпалась, будто была соткана из пыли, сползла на пол, Суханов хотел выругаться, но не успел – немоту прорвало, все вокруг заполнил секущий орудийный грохот.
«Как на войне», – мелькнула невольная мысль. Атомоход задрожал и в следующую секунду провалился вниз. Еще не слыша удара, Суханов понял – приглубая льдина раскололась, атомоход втиснулся в ее плоть, как клин в неподъемный сучкастый чурбак. Полдела сделано, следующие полдела – развести створки льдины по сторонам. Сконфуженный штурман прокричал что-то Суханову на ухо. Суханов понял – штурман извинялся. Прокричал в свою очередь штурману:
– Ты чайку видел?
– Какую чайку? – не понял тот.
– Красную.
– А-а-а, – штурман посмотрел на Суханова, как на ненормального. И верно – тот точно был ненормальным. Ну какие здесь могут быть чайки, во льду, вдалеке от земли? Если только из дурного сна? – Красную? – Штурман нервно рассмеялся. Взгляд его был подозрительным.
Суханов хотел объяснить, что при выходе из Кольского чулка не только он, а половина ледокола видела диковинную красную чайку, невесть откуда взявшуюся, но потом вспомнил, что этот штурман при выходе на вахте не стоял, ему бесполезно что-либо объяснять.
От спаянности с рукоятями управления, от напряжения ныли, тряслись пальцы, ломило плечи, грудь заложило, будто от простуды, горло болело, перед глазами снова замерцал красный бус.
Хоть и тяжела эта работа, а все легче, чем на старых судах, – тут автоматика, кнопки, механизмы разные, на старых ледоколах человек после такой вахты пластом лежал. И все-таки посади сейчас старого капитана на новейший ледокол, он не выдюжит, уйдет, хотя на новом ледоколе во много раз легче работать.
На старых ледоколах, когда доводилось вести караван, капитан не в рубке стоял, а на верхнем мостике, на ветру, один посреди мороза и северного сияния и, прижимая ко рту дребезжащую латунную «громыхалку» – рупор, который переходил в наследство от мастера к мастеру, подавал команды. Это сейчас капитаны сидят в тепле, во время проводки «кофий» попивают, а раньше они жарились на пятидесятиградусном трескотуне, в лед превращались, умирали, но с верхнего мостика не уходили.
– Извините, Александр Александрович! – прокричал вахтенный штурман. – Чуть с ног вас не сбил.
И чего это он решил извиняться?
– Бывает, – Суханов в ответ поднял руку.
На память во время плавания приходят различные случаи из жизни, то, что вызывало раньше изжогу и неприятие, теперь рождает тепло, чуть ли не нежность, неожиданное делается ожиданным, недруги растворяются, а их место занимают друзья, незначительные расплывчатые детали обретают четкие контуры, вспоминались случаи из детства, гуси, воробьи и мухи. Почему-то чаще всего Суханову приходили на память именно гуси, воробьи и мухи. Наверное, и тех и других в его детстве было много. Дикие серые гуси – скромники и тихони по сравнению с наглыми домашними гусями. Гуси домашние и дикие, ушастые и безухие, злые и добрые, краснолапые, босые и те, кто не прочь залезть в обувку – в кирзовые сапоги с резиновой подметкой, либо в высокие хромовые ботинки на шнуровке. Гуси, гуси…
Из розовой дали детства неспешно выплывал гусь Васька – криволапый, рыженосый, с горбатой, тяжело цепляющей за землю гузкой. Про гуся Ваську Суханов сочинял сказки. Про то, как тот летает в синий лес, надевает шоферские очки, тщательно завязывает тесемки, поправляет на носу «консервы» и лишь потом отправляется в путешествие. Из полетов в синий лес гусь Васька обязательно привозит гостинцы – пучок земляники, зажатый в клюве, либо полдесятка белых грибов, насаженных на прочную суровую нитку, или орехи, спрятанные за щеку. Ушло детство и вместе с ним ушел гусь Васька – криволапый, смышленый, любитель новизны и острых ощущений, романтик и философ.
Все в мире взаимосвязано. И прежде чем ухлопать муху или пищевого муравья, поселившегося в квартире, следует подумать, а надо ли это делать? Ведь все-таки живая душа…
Однажды Ольга была в гостях у Суханова. Беседовали все больше о незначительном, о пустяках – разговор не клеился, и это раздражало Суханова. А тут еще муха невесть откуда взялась, крапчатая, коричневоглазая, голосистая.
– Хочется убить, а убивать нельзя. У нас однажды из-за такой мухи человека с зимовки списали, – мрачно объявил Суханов.
– А как с зимовки можно списать человека из-за мухи?
– История и не такое знает, – Суханов потянулся за газетой. Муха села на край стола, начала умываться. Суханов примерился и хлопнул ее газетой. Неудачно. Помял только. Муха поправила крылья, проворно отбежала в сторону.
– Болеть теперь будет, – усмехнулась Ольга, потерла пальцами виски. Попросила: – Ты не добивай ее, Суханов, ладно? Я на нее загадала.
– Хорошо, не убью.
В следующий раз, когда встретились, Ольга внимательно оглядела квартиру.
– А где муха?
– Уехала.
– Как уехала? Куда? – серьезным тоном спросила Ольга.
– Ты ведь правильно в тот раз заметила: муха будет болеть. Я купил ей путевку в Трускавец и отправил подлечиться.
– А ты молодец, Суханов! – Ольга рассмеялась.
Он втянул ноздрями воздух, задохнулся от чего-то горького и нежного одновременно, ему показалось, что у него вот-вот должно остановиться сердце, что-то оборвется в нем, рухнет обвально, причинит боль – боль эта будет затяжной, разрывной, измотает его до одури, превратит в подобие самого себя, в тень, застонал, не боясь, что его услышит вахтенный штурман, да и что вообще можно услышать в этом грохоте? – мотнул головой протестующе: опять Ольга!
Когда же наступит минута, что сведет на нет его мучения, подрежет память, и он сможет вздохнуть спокойно, а?
Штурман приблизился, начал что-то выкрикивать ему на ухо, частить, глотать слова, размахивать перед лицом ладонью, Суханов улыбнулся подбадривающе: подумаешь, сверзился орел с табурета! Не робей, воробей! Небольшая это проблема – рыбу ножом есть!
– Я как-то на «Сибири» пассажиром шел, мне выделили каюту по левому борту – начальника экспедиции, и подселили преподавателя из Питерской мореходки. Парень был мирный, скромный, грамотный, сколько дважды два будет, знал, и все время пытался работать, двигал вперед науку – считал что-то на логарифмической линейке, на пишущей машинке тексты одним пальцем отстукивал – словом, ученый был человек!
Штурман внимательно слушал Суханова, но вот только что он там слышал – одному Богу было известно; судя по немым нереагирующим глазам – ничего, тем не менее Суханов продолжал выкрикивать слова – не прерывать же рассказ на середине. Моряк, который прерывает собственный рассказ, – моряк только наполовину.
– Когда рубили лед, ученый человек грудью колотился о стол, очки на носу пальцами придерживал, зубы во рту считал – не выпали ль, а потом от удара о поле ледокол резко накренился, как сейчас, кресло под ученым человеком выдрало вместе с болтами из пола, он выбил дверь и вылетел в коридор. Метров восемь одолел. Вот это был полет, не то что твой!
– Что попало-то? Айсберг? – штурман, любопытствуя, округлил в крике рот.
– Он! Ледокол забрался на него и лег набок. Винты сухие, крутятся в воздухе, свистят, грохочут, а все впустую.
Сложная это вещь, когда ледокол на боку, а под ним железный монолит, потом и кровяной юшкой изойдешь, прежде чем чего-то достигнешь. Выходов тут немного. Из ста – один, из двухсот – два. Надо раскачивать ледокол, чтобы он не вмерз в монолит, переворачивать с боку на бок. Для этого нужно переливать воду из цистерн одного борта в другой, и наоборот – и так бессчетное количество раз, пока ледокол не сползет с айсберга.
Прошли пятьдесят метров – снова приглубая льдина, снова грохот, от которого из челюсти вышелушиваются зубы, с табуретов сверзаются штурманы и жизнь делается однообразной и очень темной.
И все-таки никогда не променяет Суханов эту беспокойную жизнь, грохот и беспросветную тоску на уют земли, хотя так много думает о ней, трудное плавание на уютный дом, тепло очага и мягкую сонную жену. Даже если женой будет Ольга. Воспоминание об Ольге снова отозвалось в нем острым приступом. «Ну что ты нашел в ней, Суханов? Было бы к чему цепляться… Наплюй и забудь. А, Суханов! Не истязай себя».