– Ксан Ксаныч, – Леша вежливо наклонил голову. Суханов неожиданно заметил, он ошибся: Медведев почти не слушал его рассказа, был погружен во что-то свое. В общем, Суханов загнал мяч в пустые ворота. Он гнал мяч, делал пасы, выверты, обманные движения, не видя, что игра давно уже кончилась.
– Пошли для начала в бассейн, – грустным тихим голосом предложил Суханов.
В бассейне вода была крутая, соленая. Ее недавно взяли из-подо льда, пропустили сквозь грелки и подали наверх. Попав в глаза, вода выедала их, щипала веки, вышибала невольные слезы, крепка все-таки была водица в Карском море.
В воде плавал мяч, лицевая стенка была искусно расписана, голубела неземной водой, в которой плавали рыбы и резвились дельфины, вызывающие своей непосредственностью, смышленостью глаз и улыбчивым ртом что-то доброе, на дне среди водорослей лежали обломки греческих амфор, какие-то горшки, облюбованные донными обитателями под жилье, обрезки рифленых колонн и заваленная на спину статуя Венеры Милосской. В общем, пейзаж был соответственный.
Напротив бассейна за дубовой дверью постанывала, покряхтывала раскочегаренная финская банька со старыми истрескавшимися деревянными полками и нержавеющей печкой, в которую были навалены крупные голыши. Надпись, прибитая чуть ли не к потолку, предупреждала, чтобы на камни не лили воду. Не то ведь шибанешь черпак воды на перекаленные голыши – и они вдребезги, на мелкие куски, словно разорванные гранатой. Покалечат, глаза выбьют, скулы своротят набок, а то и живот порвут. А потом, если даже не разорвутся, а только потрескаются, то от таких камней проку мало, пару не жди – они на воду будут реагировать, как песок, и только – впитают в себя и никакой отдачи. Камень для финской печки надо подбирать умело, со знанием и чувством – не всякий булыжник способен держать жар, а только северный, гранитного роду, крепкий. Бывает, что иной человек не находит подходящих камней для бани, тогда берет изоляторы, крошит их, насыпает в металлический куб, но изоляторы, хоть не лопаются и хорошо держат жар, а все-таки материал для баньки неподходящий.
Первое это дело на ледоколе – пропотеть в бане, потом под душ и с разгону в бассейн. Вода покалывает лицо, ест ноздри, веки, быстро приводит в чувство; жаркая одурь, оставшаяся после полка, улетучивается.
Минут через десять в бассейн заглянул встревоженный вахтенный:
– Здесь никто не утонул?
– Что, для ровноты счета покойников не хватает?
– A-а, это вы, Александр Александрович?
Три дня назад пришла радиограмма от начальника пароходства, которая строго-настрого предписывала следить за бассейнами и не пускать туда спортсменов-одиночек. А если они все-таки сумеют прорваться, то наказывать виновных вплоть до увольнения. Но это крайняя мера, а пока Донцов обязал вахтенных каждые двадцать минут проверять бассейн, просекать взглядом воду до дна: не пускает ли там пузыри какой-нибудь неудачливый пловец? Оказывается, где-то в Красном море один моторист пошел ночью искупаться, нырнул в бассейн, а поскольку он плавать умел только теоретически, то вынырнуть ему не удалось. Ахнуло где-то в Африке, а аукнулось в Арктике. Все в этом мире находится рядом, все взаимосвязано.
Есть в бассейне тягучий капроновый фал, к которому можно привязаться и подкачать самого себя – сколько ни плыви, веревка все равно не даст уплыть, она для того и существует, чтобы человек никуда не уплыл, а вот намялся, наработался вволю. Только так в рейсе можно держать форму. Как в космосе. Суханов канат не любил – лучше лишних десять минут посидеть в бане-сухопарке, чем заниматься этим… тьфу! Канат за ногу – и в воду!
– Чтобы не потолстеть, Лешенька, от наших королевских харчей, которых у нас на одну единицу больше, чем на земле: там кормят три раза в сутки, а нас четыре, – Суханов набрал в рот воды и, поморщившись, отплюнул – вода была крепкой, горькой, – надо жить на шесть «б». Что такое шесть «б»? Баня, бассейн, бег, библиотека, баба, бутылка…
– Еще биллиард, Ксан Ксаныч, бадминтон, баскетбол и «бура».
Утром на «Площади пяти углов» у матросской столовой висело объявление: «Товарищи члены экипажа! Первого апреля наш атомоход будет находиться на долготе Диксона. Кто желает совершить вертолетную экскурсию и встретить Всесоюзный день смеха на земле, просим записываться». На длинный, с закрученными концами лист бумаги было уже нанесено десятка три фамилий.
– По-моему, Ксан Ксаныч, это первоапрельский розыгрыш, – сказал Медведев громко, с расчетом на публику.
– А по-моему, нет, – Суханов взялся за карандаш, прицепленный к нитке прямо тут же, у объявления, хотел начертать свою фамилию. Он вдруг почувствовал, каким-то непонятным образом ощутил, что ему надо обязательно побывать на Диксоне, Диксон, он снимет всю налипь с его души, очистит, поможет справиться с болью – вот только как поможет, каким образом, Суханов не знал.
Сам Диксон был ему неинтересен. Диксон интересен только для новичка – полоротого любителя поглазеть, подивиться на Север, но не для Суханова – Суханов много раз бывал на Диксоне, знает тут чуть ли не каждый дом, ел и пил там в разных компаниях, ходил на замусоренное, отечное мерзлотное кладбище поклониться знакомым могилам, удивлялся тому, как умеют моряки преподнести иного неприметного робкого парня, отдавшего Богу душу в Арктике, – даже бывалые волки раскрывают в изумлении рот. Впрочем, бывают и скромные надписи. «Матрос Витя Артюхов, 19 лет. Погиб при выполнении задания в Арктике». Этого скромного матроса Суханов знал. Когда меняли подсеченную льдиной лопасть винта – мучительная операция, без которой, увы, не обойтись, водолазу Артюхову придавило на глубине шланг.
Жаль, что список этот – первоапрельская шутка. Обратить бы сон в явь, но как?
В последнее время первоапрельские шутки измельчали, люди держат ухо востро, что ни ухо – то топорик, напряженно поднятый вверх, словно у волка, чуящего охотника, купить человека трудно. Такие шутки случались раньше, когда моториста заставляли отпиливать лапу у якоря, штурмана посылали накрывать марлей, чтобы не нарушился арктический климат, трубу, теперь такие шутки уже не проходят, максимум, что делают – вызывают повариху в радиорубку под предлогом, что ее домогается Москва, и испуганная потная женщина громко колотит твердыми задниками шлепанцев по металлическим ступенькам трапа, поднимаясь в отсек радистов, либо гонят артельщика к капитану, хотя мастер и не думал его вызывать, а когда утихомириваются мелкие круги, артельщика посылают к мастеру во второй раз. Допускаются любые розыгрыши, кроме одного: изменения курса у судна. И все равно, все эти попытки разыграть кого-либо, увы, жалкие. Нет того размаха, что был раньше. Правда, существует вещь похуже, чем изменение курса, – это если кто-нибудь пустит слух насчет того, что в трюм поступает вода… Это та утка, которую из ружья влет не сшибить. Скорее уж она сшибет, чем ее…
Диксон, Диксон. Что-то неодолимо тянуло Суханова на Диксон, а вот что именно – он понять не мог: вспыхивала внутри какая-то боль, разгорался костер, освещал своим пламенем все вокруг, заставлял морщиться. Может быть, Ольга? Но какая связь между Ольгой и Диксоном? Диксон, Диксон… Метеостанция, ресторан и почта, десяток пятиэтажных домов, аэродром, откуда старичина Ан-24 ходит в Мурманск и в Норильск, полсотни вездеходов, полсотни бродячих собак и несметь консервных банок, валяющихся на улицах, кладбище и радиопункт – вот и весь Диксон. Но Диксон – это земля, а какой человек, находящийся в море, откажется от возможности побывать на земле?
– Сам-то полетишь на Диксон? – Суханов толкнул Медведева в плечо.
– Не-a, – Медведев сощурился.
Суханов оттянул карандашик на нитке, отпустил, тот с глухим стуком приложился к скрутку бумаги, соскользнул с нее и в следующий миг был пойман ловкой уверенной рукой.
– Записываетесь на экскурсию, Александр Александрович?
Суханов повернул голову, увидел поваренка – улыбающегося, чистозубого, с веселым взглядом. Этот человек знает, что такое жизнь, как она хороша, когда убыстряет свой бег и как будни превращает в праздники. Но Суханов не хотел, чтобы жизнь убыстряла бег, не хотел, чтобы праздник накладывался на праздник. Когда праздников много, они приедаются, человек жиреет, делается ленивым, ему ни до чего, кроме собственного желудка, нет дела.
– Записать вас, Александр Александрович? – спросил поваренок.
– Я уже записался, – сказал Суханов. Неплохо было бы, если б ложь оказалась правдой, и хорошо все-таки побывать на Диксоне, зайти в ресторан, выпить водки, съесть кусок мяса и черной икры, подышать воздухом. Хотя здесь тоже воздух, но это воздух моря, а на Диксоне – воздух земли.
Он вспомнил, как разошелся с Ольгой, самую последнюю минуту – она свернула с тропки в одну сторону, он в другую, и все – вот так просто они и разошлись; что-то жесткое, чужое стиснуло ему горло, Суханов почувствовал, что сейчас ресницы у него склеятся, мотнул головой, противясь этому, – он не ребенок, чтобы реветь, размазывать соленую мокреть по щекам, он – моряк, серьезный человек… Но что делать, если человек оказывается в пустоте? Жизнь для такого человека либо убыстряется – но это убыстрение не праздничное, а совсем наоборот, – либо останавливается совсем. Из состояния пустоты выбираться трудно. Надо просто-напросто все вышибать из мозгов, всю память. Чтобы от прошлого ничего не осталось.
Вытесняя Ольгу из памяти, Суханов подумал о том, что ни разу не встречал в Мурманске первое зимнее солнце. Последний раз мурманчане видят солнце в конце ноября, – и то всего лишь несколько минут, – потом солнце свалилось за неровный обрез земли и исчезло на целых два месяца – жутких, долгих, серых, когда каждый ждет не дождется конца этой вязкой трескучей темени.
Мужики в полярную зиму скучнеют, становятся бранчливыми, раздражительными, свежая дорога делается для них накатанной, разбитой, неторенная тропка – изжеванной, темень и фонари на улицах вызывают отвращение и растерянность, разбираться в своих ощущениях они не желают, считают во всем виноватыми других и потом, спустя месяцы, удивляются, ощупывают себя изумленно: неужели это все происходило с ними? В последние числа января их хватает трясучка – зубами стучат от нетерпения: когда же появится солнце?