А вот философская – в кавычках – фраза, давно уже сделавшаяся расхожей истиной: «Все должно быть в меру. Когда все хорошо – это уже нехорошо».
«В лесу говорит о бабах, с бабами – о лесе». Суханов передернул плечами: грубо, примитивно и излишне откровенно.
«Какой самый короткий конец на судне? Рынд-булинь. А самый длинный? Язык у боцмана». Затертая флотская истина, родившаяся еще в те времена, когда царь Петр строил свой потешный флот.
«Человек без чувства юмора едет в автобусе. На остановке садится много людей. Рядом с нашим героем оказывается девушка, наступает ему на ногу.
– Ой, извините!
– Ничего.
– Вы что читаете? – спрашивает девушка.
– «Альтернативу».
– Альтернатива… Что это такое? Что-то вроде ультиматума?
– Да, что-то вроде.
– А кто автор?
– Семенов.
– Это что, из современных?
– Да.
– Не люблю современных, там все о политике. Мне больше нравятся классики. Там думать не надо.
– А я наоборот. Люблю, когда надо думать. На то и голова дана.
– Где книгу взяли?
– В библиотеке тралфлота.
– Это в большом доме, где управление?
– Да.
– Сдавать скоро будете?
– Когда прочитаю.
– Там ведь есть читальный зал?
– Есть, но только очень маленький.
– Ничего. Во время работы спущусь, надо будет прочитать хоть одну “альтернативку”».
А вечером по телевидению показывали очередную серию «Семнадцати мгновений весны».
«Иностранцы трудно понимают русский язык и часто на свой лад интерпретируют известные пословицы. «Хорошая память ухудшает зрение» – так переведена пословица «Кто старое вспомянет, тому глаз вон». «Когда леди выходит из машины – увеличивается скорость». Это: «Баба с возу – кобыле легче».
«Все, что земное – то «хорошо».
«Жители Мурманска – мурмаши».
«Вставить чоп – получить выговор».
«Журнал “За рулем” финны, прибывшие в Мурманск на ремонт, называют единственным мужским журналом в СССР».
«Таксист говорит:
– Перекинь три рубля через плечо!
– Как это?
Оказывается, штраф за ненакинутый ремень – три рубля. Вот что значит давно не был на берегу».
«Крик с причала:
– Вахтенный, позови доктора!
– Нет!
– Он на судне?
– У нас нет доктора.
– Позови кэпа!
На палубу выходит капитан.
– А чего говорят, что тебя на судне нет?
Оказывается, капитана кличут Доктором. Когда-то в мореходке он лечил у одного человека дурную болезнь, о которой не принято говорить вслух, и долечил до того, что эта болезнь стала хронической».
«Счет времени идет от аванса до получки».
«Вместо “алаверды” произносит “алаберды”».
«Только на атомных судах есть специальная служба КИПиА – “контрольно-измерительные приборы и автоматика”, слово же “хипеш” бытует на всех судах. Хипеш – значит, крик, ор, скандал, непорядок. “Ну чего хипеш поднял?” А у нас это звучит по-другому: Ну чего кипиаш поднял?
«К вопросу об изящности фигуры.
– Я не буду глыбой мяса!»
«Что Макаренко пишет – это все ерунда. Без ремня ребенка не вырастишь».
«Бабу-ягу надо воспитать в своем коллективе!
Иронический голос старой остроумной дневальной:
– А я?
– Ты на метле летать не умеешь, прав нет и где тормоза, не знаешь».
«Чихательская конференция».
«Цыганистый калий».
«Рахит-лукум».
«Два врача смотрят на пациента и спрашивают друг друга:
– Ну что, будем лечить или пусть живет?»
Вообще-то хорошо, когда есть блокнот, набитый глупостями, прочитаешь две-три фразы – легче становится: не все еще, так сказать, потеряно, существуют человеки глупее, чем ты, грешный. Хоть это-то вселяет надежду, дает подкормку сердцу и мозгу. Впрочем, книжка эта – обычный набор примитивных истин и глупостей, не обладающих никакими лечебными свойствами, прибегать к их помощи – значит брать мозги напрокат.
Ну а с другой стороны, есть ли иные методы борьбы с усталостью, с раздражением и тоской? Ведь когда находишься в таком состоянии, мир бывает чудовищно темным, любая попытка осветлить его оказывается пустой, отскакивает, как галешник от твердого древесного ствола. Суханов все еще не мог отделаться от ощущения потери, от дождя, вымокрившего его душу – льет и льет, все изжулькал, измочалил, конца-краю слякоти не видно. Казалось бы, по истечении дней должно наступить облегчение, а облегчения нет, Ольга не забывается, не уходит из памяти. Ну будто кому-то нужна сухановская маята. Ольгу надо раз и навсегда вычеркнуть из жизни, но где тот карандаш, которым можно провести спасительную линию, вымарать ее имя?
Видать, человек так уж скроен, что на роду ему написано страдание. Благодаря страданию он очищается от сора и накипи, всего наносного, пустого, чем одаряют его будни.
Судно погромыхивало корпусом – пошли ледовые поля послабее, сильные отжало к берегу, в общем, лед пока хороший, его не только атомоход может давить, а и «морковка», и «полтора фантомаса» – полярные пароходы. Не работа, а удовольствие – ледокол будто бы по чистой воде плывет.
Наверху раздался стук. Суханов отложил тетрадь в сторону и с интересом посмотрел в потолок.
Похоже, что осаждали капитанское помещение. Каюта Донцова находилась над сухановской, только места мастеру было отведено раза в три больше. Уж не требует ли кто-нибудь добавки к зарплате, увеличения хлебной пайки и увеселительных фильмов по воскресеньям? Суханов натянул на себя тужурку и вышел из каюты.
Капитанский коридор был набит людьми. Тут были даже такие, кого Суханов видел первый раз в жизни: розовощекие посудомойки из камбузной команды, дневальные, убирающие «деревню», мотористы с неотмытыми руками – «внучата» и токари из механического цеха.
В уголке коридора, притулившись к косяку, стоял Леша Медведев и спокойно посасывал чинарик. Лицо у него было отсутствующим – все происходящее его занимало мало, но на всякий случай он держался на виду: мало ли зачем может понадобиться «мастеру».
– Что здесь происходит? – поинтересовался Суханов.
– Отмечаем первое апреля.
– Вертолет?
Медведев промолчал.
– Ты сегодня чего-то похож на классную даму – чопорность и неприступность, бездна достоинства. Тебе бы неплохо, Лешенька, какую-нибудь лекцию в клубе прочитать, а? У нас давно не было лекций, а на пароходе немало молодых людей, которые только и ждут, чтобы их кто-нибудь наставил на путь истинный, прочитал лекцию о вреде курения, правилах хорошего тона и значении прыщей в жизни юноши.
С Лешиного лица исчезло отсутствующее выражение, взгляд ожил, сделался заинтересованным.
Больше всех надрывался поваренок. Гуменюк – Суханов наконец-то вспомнил его фамилию. Вот бы никогда не подумал, что этот скромный человек – самый маленький на судне по должности – способен повысить голос. Когда поваренок появляется в рубке со стаканами чая и тоненькими ломтиками сыра на подносе, он – сама тихость, сама святость. А тут вон как гудит, будто горло у него изнутри вылужено оловом.
– Мастер, вы должны нас отправить на Диксон, – кричал поваренок и острым взором боевого кочета оглядывал собравшихся.
– Я никому, моряки, ничего не должен, – тихим бесстрастным голосом говорил Донцов. – И прошу не называть меня мастером. Еще раз назовете – спишу с судна.
– А у нас профсоюз. И закон на моей стороне! Не выгоните!
«Надо будет этого перевертеня отлучить от походов в рубку, – подумал Суханов. – Слишком много и громко орет. И наглость вон какая! А поначалу кажется: не может этот человек быть наглым, кроток он, как овечка, тих… Обманчива внешность!»
Лицо у Донцова сделалось усталым, бесприютным, недреманное око поваренка не замедлило отметить это, поваренок даже головой затряс от гордости – а-а, допекло, сам капитан стал его бояться. Донцов посмотрел поверх головы поваренка, увидел Суханова, поправил седые, кое-где уже просвечивающие розовой рединой волосы – досадливый жест; Донцов почему-то не проявлял капитанской решительности, тонкий нос его удлинился, сделался унылым, щеки вобрались под скулы – Донцов словно бы утратил самого себя, но вовремя понял, что утратил, и теперь собирался предпринимать некие военные действия.
– Вертолет я вам не дам, не могу, – проговорил он неожиданно жестко, перебивая своим голосом гомон собравшихся.
– Почему? – звонко, будто ярмарочный зазывала, выкрикнул поваренок.
– Есть правило, не мною, моряки, выдуманное и не мною утвержденное: я не могу посылать вертолет за пределы видимости ледокола… А вдруг авария?
– Аварии не будет, – поваренок действовал как заведенный.
– Это первое. Второе: вертолет принадлежит Министерству гражданской авиации, а не Мурманскому пароходству, распоряжаться им вот так – что хочу, то и ворочу, – я не могу. Понятно, моряки?
– Но на ледовую разведку вертолет ходит за пределы зоны видимости, и хоть бы хны, – поваренок не унимался.
Публика в капитанском коридорчике собралась все больше неморская, нелетающая и неплавающая, что такое ледовая разведка, понятие имела очень приблизительное, но раз представитель ее такими словами козырял, то, значит, знал, что говорит.
– Не ходит, – устало произнес Донцов.
– Но как же быть, нас тут двадцать семь человек собралось, – поваренок потряс списком.
«Двадцать семь дураков, – хотел было произнести Донцов, по лицу видно, что хотел, но не произнес, только подумал об этом, – с каждым надо отдельно разбираться и списывать на берег. Бунт на пароходе, этого еще не хватало!»
– Не знаю, – проговорил Донцов.
– Чье же это дело – объявление? Зачем вывесили? – Поваренок начал терять запал, он приподнялся над самим собой, увидел, что внизу вместо добротного строения – пепелище, а он, слепой, все продолжает считать, что это не пепелище, а дворец. – Чье?
– Разбирайтесь, моряки, сами, – сказал Донцов, – и помните при этом о первом апреля. – Оглядел лица тех, кто толпился в коридоре, печаль высветлила его глаза: люди совсем потеряли осмотрительность, повышают голос на капитана, забыв о том, что у капитана – единоначалие на судне, он и бог, и судья, и советская власть, может сводить людей, разводить, принимать роды, брать под стражу, высаживать на необитаемом острове без воды и пищи – он всё и вся, а тут какой-то топочущий отечнолицый человечек, которого он в глаза не видел, требует от него невероятного. Может быть, растереть в муку этого человечка? – Вначале, говорят, родился юмор и только потом смех.