– Неважно, что вначале, а что потом. – В поваренке еще бродили прокисшие остатки бунтарства, хотя он уже понял, что к чему, как понял и то, в каких дураках оказался. – Вы нам вертолет на берег дайте.
– Не дам, – сказал Донцов твердо, – отправляйтесь по своим местам.
– У нас время свободное, где хочу, там и нахожусь – наша вахта кончилась, – проговорил упрямый поваренок.
– Смотрите, как бы она не кончилась совсем.
– Не угрожайте!
– Один мудрец сказал, – Донцов усмехнулся, – он сказал, что число людей, которые погубили сами себя, куда больше, чем число людей, погубленных другими.
Поваренок втянул голову в плечи, покрутил шеей, будто у него был тугой воротник, пробурчал что-то неопределенное: пепелище было не просто пепелищем, а безобразным нагромождением обугленных оплавленных камней, спекшейся земли, черного плотного вара, сквозь который трудно проклюнуться живому ростку.
– Чтобы плавать на судне, надо обладать особым характером, – Донцов грустно поглядел на поваренка, – и этот характер не выдается вместе с метрикой о рождении, он приобретается, он вырабатывается.
«Верно, – Суханов передвинулся в сторону: острая грань косяка резала спину, – моряк должен обладать французской веселостью, итальянской легкостью, английской глубиной и русской твердостью – только тогда он настоящий моряк. Если этого нет, то моряк клюет носом вниз и наступает момент, когда он делается обузой и себе и другим».
– Вырабатывайте морской характер, юноша, – сказал Донцов, глядя на поваренка, потом помолчал немного и, не услышав ничего в ответ, закрыл дверь каюты.
Собравшиеся нехотя разошлись.
– А капитан-то, капитан-то каков, – продолжал по инерции кропотать поваренок. – Даже в каюту к себе не пригласил. Здрас-сте, Александр Александрович, – вежливо поприветствовал он Суханова.
Суханов не ответил.
Есть категория людей, которых не надо держать в памяти: возник человек, прошел мимо и пропал, в тех клетках, которые фиксируют появление подобных людей, ничего не должно остаться, пустота, клетки обязаны сохраниться незанятыми. Или другое: человек, возникнув, совершил поступок, вызвавший изжогу, неприятное чувство – такого человека тоже надо изымать из памяти, нечего ему там делать. Суханов смотрел на поваренка и не видел его.
Но почему одних людей можно вырубить легко, без натуги, не производя никаких хирургических операций, а других выскабливай ножом – не выскоблишь, вырубай тяжелым острым топором – не вырубишь. Что происходит?
Сколько он ни пробовал освободить свою память от Ольги – ничего не получилось. Сидит прочно, приносит боль, щемление, возвращает назад, на землю, в Мурманск, в яркий мартовский день, что помнится до самых мелких мелочей. Впрочем, не так давно это было, чтобы забыться! И вновь будто бы из ничего встает Ольга с озабоченным лицом, внимательным и одновременно отсутствующим взглядом.
Г-господи, да когда же мужчина научится понимать женщину, разгадывать ее душу? Научится – и станут понятными и объяснимыми многие ее непонятные и необъяснимые поступки. Но вот ведь какая штука – достигнет бедный мужчина желаемого, научится разгадывать – и жизнь сделается для него пресной, как сырое рыбье мясо, неинтересной, а спустя некоторое время – и ненужной.
Он вдруг понял, что должен был присоединиться к экскурсантам, поддержать их, совершить хотя бы в мыслях, в желанной думе своей полет на Диксон, убедиться, что Ольги там нет, и вернуться назад, на ледокол! Выходит в таком разе, что не так уж и впустую драл глотку настырный поваренок, и он напрасно придирался к нему… Но он-то, Суханов, как никто знал, что за объявление висело на «Площади пяти углов» и что с вертолетом ничего не получится. Капитан Донцов не лукавил – он не имел права посылать вертолет на землю ради того, чтобы группа полоротых экскурсантов осмотрела заваленный снегом Диксон: а что в нем интересного, в Диксоне-то? Снег да снег, да еще дымы из труб, санный накат через залив, мертво вмерзшие в лед суденышки, отважившиеся здесь зимовать, и звериная топанина вокруг – по весне зверям бывает голодно, они приходят к жилью подкормиться. Иногда кусок хлеба получают, иногда жакан в черепушку – кто на что нарвется.
Чтобы переболеть, отдышаться и забыть кого-либо, то, что было, надо обязательно остановиться, оглядеться внимательно, но как можно на такой скорости остановиться? Ведь мы, люди, все бежим, бежим, бежим куда-то, несемся сломя голову, все спешим, останавливаемся только, когда оказываемся у последнего предела, около ямы, в которой холод и пустота.
Примчавшимся откуда-то ветром сжало ноздри, жестко обхватило глотку – вот-вот, всегда с нами творится неладное, когда мы вспоминаем кого-то близкого, тоскуем, пытаемся разобраться в том, что происходит, но не разбираемся – куда до этого слепому? – а только распаляем себя и, того не желая, причиняем боль. Чтобы вылечиться от хвори, нужно остановиться и переждать, нужно время, нужно попросить прощения – вот только у кого его просить? У Ольги? У Донцова? У Мироныча? Суханов поморщился: при чем тут Донцов и Мироныч? И у Ольги не надо просить прощения, он ее ничем не обидел.
И откуда только красная чайка появилась – новый вид арктической летающей «растительности». Никогда не было, и вдруг на тебе – попугай среди ворон. Может, это действительно был попугай, приноровившийся к морской жизни и обретший среди льдов второй дом? Часто бывает – из квартир удирают попугаи, которым надоела сытая жизнь, по-вороньи каркают, путая своим скрипучим голосом и расписным видом публику, в конце концов любителю воли сворачивает голову какой-нибудь дворовый двоечник, либо беглец попадает в лапы зоркой хищной птице – яркое пятно всегда на виду, здесь, среди неприметной чахлой природы надо быть сереньким, чтоб маскироваться под камень и мох, яркое пятно – это яркое пятно, за десять верст видно, либо сам загнется с голоду, либо запутается в электрических проводах и скончается от удара током. Попугаи в Мурманске есть, и немало, но чтобы они имели длинные перепончатые лапы и рыскали среди льдин в поисках рыбы, – такого за ними сроду не водилось.
Из недалекого открытого иллюминатора снова принесся резкий морозный ветер, Суханов сморгнул что-то влажное, прилипшее к ресницам, мешающее смотреть, – такое ощущение, будто он прощается с чем-то или с кем-то и нехорошее предчувствие хватает его за глотку.
Откуда прочное ощущение того, что Ольга находится сейчас на Диксоне?
Во-первых, она может прилететь сюда в командировку. А во-вторых? Во-вторых, Ольга может появиться на Диксоне еще и потому, что он послал ей письмо. Но что значит ныне письмо? Письма в наше время, как и молитвы, утратили прежнее свое значение, изжили себя, как жанр. А ведь прекрасная это была штука – письма. Никакие романы, впрочем, как и никакие документы, не передают в полной мере деталей, красок, воздуха ушедшего времени, как письма. В романе писатель мог что-то приукрасить, изменить, выдумать, а в письмах никогда.
Письмо – это прежде всего факт, это, если хотите, сама история. Суханов иногда больше хорошей прозы любил читать письма – как много в них того, чего нет в хорошей прозе! По письмам можно понять все, что происходило, осознать изнурительный бег времени, подметить детали, частности, по прозе – лишь при наличии хорошей фантазии. Вернуться бы назад, к исходной точке, родиться бы заново и, не зная ничего – ни мук, ни забот, – начать свою жизнь по второму кругу.
Диксон, Диксон… Смешно, конечно, идти сейчас к Донцову и просить вертолет – отказав целой роте, он вряд ли даст вертолет одному человеку. Одернув на себе тужурку – жест скорее машинальный, чем необходимый, иногда человек одергивает на себе одежду, чтобы почувствовать, как сидит на нем пиджак – плотно, подогнанно, словно воинский китель, либо же вольно, мешковато, расхлябанно, что пиджак, что «сидор», все едино; у Суханова не было такой привычки, а тут появилась, – вошел к Донцову.
Капитан сидел неподвижно за столом, подперев кулаком тяжелую голову. Взгляд его был далеким, отсутствующим – Донцов находился в эту минуту не на атомоходе, а совсем в другом месте. Суханов подумал, что в такие минуты нечего делать в капитанской каюте, но отступать было поздно; лицо Донцова дрогнуло, подобралось, капитан вынырнул из темной непроглядной глуби на поверхность самого себя.
– Что случилось? – спросил он. Голос был тихим.
– Николай Иванович, вы любили когда-нибудь?
Капитан поежился, передернул плечи, что-то нежное, печальное возникло у него в глазах, уголки рта поползли вверх.
– Сейчас я как раз думал о своей жене.
– Ради нее вы пошли бы на… ну, в общем, сломали бы хребет горе, если б это потребовалось?
– Горы не ломают, горы перелопачивают.
– Извините.
– Сломал бы хребет, Бога бы за бороду ухватил… А что?
– Если бы другой попытался сделать то же самое – как бы вы отнеслись к нему?
– Отрицательно.
– Жаль.
– Вы о себе говорите?
– Не знаю. – Лицо Донцова вновь сделалось далеким, отсутствующим, чужим. Что-то глодало, допекало Донцова, и видит Бог – не эта стычка с коллективом, иное. Возможно, Донцов переживал трагедию. В минуту горестей людей объединяет несчастье, они безошибочно находят друг друга в самой многолюдной толпе, понимая, что вдвоем устоять против беды бывает легче. – И что же вы хотите, Александр Александрович? – спросил Донцов.
– Мне нужен вертолет.
– Что-о? – Тихость истаяла из донцовского голоса, ее будто бы выдуло ветром, как пыль со стола, глаза сделались жесткими, колючими, замерцала в них бронзовая пороша.
– Мне нужен вертолет, – твердым голосом проговорил Суханов, вытянул голову – что-то защемило в шейных позвонках, холодная струйка пота поползла между лопатками, устремляясь вниз, к поясу – ох и противное это ощущение, когда по спине проползает крапивно-острекающая стылая струйка, – вытянулся сам. Он сейчас усвоил одну истину… Впрочем, что истина, когда она одна? И вообще, одна она или две их, три или четыре, важен не счет – важно содержание. Если Донцов не даст ему вертолета, он уволится с атомохода. Будет ходить на танкере, на сухогрузе, на «фантомасе», «морковке» или что там еще из «овощей» есть – «редиске», «турнепсе», «бульбе», «помидоре», на чумазом портовом буксире, где капитан похож на кочегара, на чем угодно, но только не на атомном ледоколе, не