ь юга, как и солнце, на юге изобретены, югом потребляются. Крепкого чая с травами попить. Он усмехнулся: травы-то по большому блату на рынке из-под полы продают разные бабули с усатыми усохшими личиками, вместо мяты могут запросто подсунуть крапиву, вместо чабреца – лебеду, за такими бабулями надо в четыре глаза смотреть. А потом негоже увлекаться травами, сам разных доверчивых дамочек критиковал.
Он пробовал услышать свое сердце, стук его торопливый, заставляющий тревожиться: а вдруг этот стук сейчас оборвется? – но не услышал, сердца у него словно бы не было. Надо отвлечься, вспомнить хотя бы две-три фразы из своей записной книжки, потешить себя, забыться, ан нет – в голове пусто, как в горшке, из которого выскребли все содержимое, голое дно, стенки тоже голые, ничего не задержалось: была сладкая жирная каша и нет ее.
Облизав языком ободранные костяшки, Суханов снова обозлился, обнажил зубы в неестественной чужой улыбке и, коротко размахнувшись, во второй раз сунул кулак в обледенелый бок сугроба, охнул от рези, пробившей руку до плеча. Так ему и надо! Столько лет прожил на свете и все шел по ложному следу, не разобрался в простейшей топанине, оставленной чужими подошвами, из обычной пошлости попытался сплести красивую сказку, а оказывается, такого не бывает – для сказок нужен совсем иной материал.
Вдруг сзади он услышал далекий, зажатый морозом и расстоянием крик:
– Сухано-о-ов!
И в ту же секунду почувствовал, как в грудь снизу толкнулось что-то тугое, вызвало оторопь, разбудило его – он ощутил, как заработало-забилось сердце. Ему показалось, что где-то недалеко горит костер, пахнет чем-то вкусным, хорошо приготовленным, мясом и приправами – вот он, юг, о котором он мечтал три минуты назад, разогретая земля, палая листва и тихая, сведенная почти на нуль затухающая музыка. Суханов круто повернулся и, отзываясь на крик, понесся назад. До него донеслось вновь:
– Сухано-о-ов! – Он не мог понять, откуда идет крик – в снеговых отвалах, в этих высоченных серых горах никого не было.
И тропка, по которой он сейчас бежал, была пуста. Но крик-то все-таки был, не из-под земли же он вытиснут, не духом-призраком он рожден, а живым человеком.
Он бежал на крик, сугробы дергались, подпрыгивали, заваливались то в одну сторону, то в другую, казалось, что они сейчас совсем сомкнутся, сползут к горизонту, обнажат промерзлую земляную плоть, но зима для своих дел выбирала материал прочный, одним только желанием его не возьмешь, – Суханов на бегу всматривался в отвалы, надеясь, что там мелькнет знакомая фигурка, проступит силуэт, но нет, пространство было пустынно, никто в отвалах не скрывался.
– Ольга! – выкрикнул Суханов, взбивая криком оранжевое сеево перед глазами, – только что было чисто, ни пятен, ни брызг, и вдруг целая россыпь горящей крупки, дробленого угля, выбитого ударом из костра.
Пахнет паленым, еще чем-то очень домашним, земляным, лежалым, вкусным.
– Ольга! – снова выкрикнул он. Ему надо было сориентироваться, и когда она отзовется, то он пойдет напролом, прямо через сугробы, сокращая расстояние, но Ольга не отзывалась, будто ее и не было. Но крик-то был, бы-ыл, Суханов его ясно слышал!
Остановился, провел по лицу ладонью, стирая пот. К бровям и ресницам пристал иней. Стер и иней.
Значит, все пустое, все мираж, из квитанции об уплате за газ и электричество не сочинишь блоковских строк, тонущего соломинка не спасет, увы. Спасет только резиновый круг, рука друга, либо веревка, брошенная с берега.
Стоячий морозный воздух шевельнулся, его рассекло какое-то незнакомое движение, сполз в сторону – нет, все-таки квитанцию можно превратить в стихи, – словно бы растворился некий неведомый кристалл, таблетка редкого снадобья, что-то мелькнуло – мелькнуло и исчезло, но исчезло ненадолго – Суханов все же разглядел тоненькую аккуратную фигурку, в глотку попал мороз, что-то сдавило горло, и он закашлялся. Из глаз потекли слезы.
Выбил из себя кашель, извозюканной кровью рукой отер лицо и побежал навстречу тоненькой темной фигурке, так таинственно и непонятно возникшей среди снега, боясь ее упустить, цепляясь за нее глазами.
– Сухано-о-ов! – снова послышался крик Ольги.
Он хотел отозваться, но не смог, не было сил, голоса тоже не было. Черт знает что творилось с ним. Взгляд его был виноватым, словно он совершил проступок и ожидал наказания. Впрочем, наказание было не за горами: он опаздывал на вертолет. Посвященные знают, что такое держать дорогую машину на приколе, не пускать ее в небо. Вертолет приносит деньги только когда находится в воздухе – час полета стоит рублей четыреста, не меньше, а на Севере, с надбавками и разными здешними коэффициентами, бери все шестьсот, такую цифру Суханов слышал от «гроссдеда» – лысого, вечно погруженного в себя, рано состарившегося хрипуна, когда же вертолет на земле – это сплошной прогар. Минусуй рубли, десятки, сотни. Откуда же кричит Ольга? Он снова перестал ее видеть; воздух шевельнулся, стронулся с места и вновь скрыл в туманной своей мороси тоненькую ладную фигурку.
Надежда, которая только что забрезжила, пропала, и от осознания этого Суханову сделалось обидно – будто кто-то неведомый мешал ему, какая-то нечистая сила играла с ним нехорошую игру.
Он сбился с бега, перешел на шаг, стараясь выровнять надсеченное, чужое дыхание – будто и не он сипел, надрывался, перхал усталыми легкими – не он, а чужой, – не выровнял, снова припустил трусцой. На минуту представив себе, как жалко и нелепо он сейчас выглядит. Ошибался Суханов – выглядел он вполне сносно, извечное его стремление выглядеть модным, «на уровне», ладным помогало и тут держаться прямо, не горбиться, не петлять по-заячьи, словно он выносил себя из-под выстрела, вот только легкие сипели, да в глотке, прихваченной морозом, булькало, ворочалось дыхание, мешало бежать. Голос вымерз, вместо него возникло что-то шепелявое, незнакомое, вызывающее кривую улыбку и жалость.
– Ольга! – просипел он моляще, сипенье, как ни странно, подстегнуло его и вроде бы даже бодрости прибавило, так иногда подстегивает жалость к самому себе, он убыстрил бег. Усмехнулся невесело: да какой там бег! Дедовское карябанье, перемещение с костыля на костыль, недоразумение, а не бег.
Куда пропала Ольга? Уж не таятся ли в этих сугробах глубокие скрытые колодцы, какие-нибудь норы, оставленные геологами? Те горазды рыть землю – хлебом не корми, дай только какую-нибудь нору вырыть, взять планету за грудки, поковыряться у нее во внутренностях. Геологи в этом отношении похожи на вскрывателей трупов. Только земля – не труп, когда-нибудь ей это надоест. Суханов задел плечом за ноздреватый твердый выступ – по весне все сугробы становятся твердыми, солнце оближет их, вымокрит, будто сука, обрабатывающая слепого щенка языком, снежный сор, что нападает потом, действительно сором становится, – наст бывает крепок, как фанера.
– Ольга-а-а! – снова просипел Суханов, споткнулся, чуть не упал, но вовремя ухватился за кусок троса, вылезающего из сугроба – видать, в снегу зимовала какая-то техника, выровнялся и в ту же секунду столкнулся с Ольгой.
Замер неподвижно, растянул губы в неуверенной улыбке. Он даже не подозревал, что может быть таким неуверенным, робким, словно куренок. Оказывается, может, может быть застенчивым, оглядывающимся на каждый шорох… Особенно, если шорох этот исходит от женщины, которую любит. Он стоял перед Ольгой, будто пробитый током, не мог сдвинуться с места, дышал загнанно.
– Это ты, Суханов? – неверяще спросила Ольга. Глупый вопрос. Она, похоже, находилась в том же состоянии, что и Суханов. – А я кричу, кричу и не могу понять, ты это или не ты?
– Я, Ольга, – он отвернул голову в сторону, подставил лицо ветру – надо было остудить самого себя, вот ведь как.
– Простудишься, Суханов, – сказала Ольга.
Голос заботливый. Совсем не тот, что был в кафе, когда прощались. Суханов захватил ртом побольше воздуха, он почувствовал, что сейчас утонет, захлебнется в жалости к Ольге и к самому себе, в нежности, зашевелил немо губами.
– Ты хочешь что-то сказать, Суханов? – Ольга наклонила голову, кося глазами туда же, куда смотрел Суханов, ей интересно было узнать, что же он там выглядел.
– Я рад тебя видеть, Ольга, – произнес он дежурную фразу. Ничего толкового, путного, глубокого, только эта фраза. Он должен был произнести совсем иные слова, не эти, но все слова куда-то подевались, от былого не осталось даже тени. Слова, слова, слова, единственно нужные, точные, где вы? Чем разворошить огромную россыпь, где слова навалены в беспорядке, кучей, плющат, мнут друг друга? Впрочем, что слова! Не слова важны, другое – свет, что возник в воздухе, брызгами рассыпался в пространстве, озарил все вокруг розовиной, даже недобрые темные отвалы и те посветлели, снег помягчел, раздвинулся, воздух утратил прежнюю жесткость.
Он заморгал благодарно и, чувствуя, что сейчас растечется, размякнет, шагнул вперед, обнял Ольгу.
– И я тебя рада видеть, Суханов, – сказала Ольга.
Он сунулся лицом, носом куда-то за воротник, в тепло, ощутил запах ее волос, втянул в себя – Ольга употребляла только дорогие духи, с неприметным нежным, но очень стойким ароматом, ее духи всегда нравились Суханову.
– Ты давно здесь? – тихо, наконец-то совладав с дыханием, спросил он, снова втянул в себя запах – ее запах, ощутил, как неровно забилось сердце.
– Шесть дней, Суханов. Я жду тебя уже шесть дней…
– Ты получила мое письмо? – спросил он, хотя можно было не спрашивать, но Суханова интересовал сейчас не сам ответ, не содержание, ответ он знал, а интонация, окраска слов. Впрочем, он ведал все и про интонацию, знал, какой она будет, – все замкнулось, одна створка кольца сошлась с другой, но ему было нужно лишнее подтверждение – он не верил в происходящее, не мог свыкнуться с мыслью, что все закончилось. Для этого нужно было время.
Ольга, умная женщина, понимала Суханова. Она сама находилась в таком же состоянии.