– А как ты думаешь?
– Спасибо, что ты приехала, Ольга, – Суханов прижался губами к ее уху, ощутил тепло – ее тепло, сморгнул ресницами что-то мутное, мешавшее ему, – мне без тебя было плохо.
– Я знаю, Суханов, – сказала Ольга, – и мне без тебя было плохо. Даже не думала, что так может быть плохо.
– Видать, мы все-таки созданы друг для друга, Ольга, – произнес Суханов неуклюжую громкую фразу. Ольга никогда бы не поверила этой фразе, рассмеялась бы, да и сам Суханов посмеялся бы, но только не сейчас, в другой раз – а сейчас Ольга приняла ее как должное. Но слова все-таки не были холодными, выспренными, несмотря на торжественность и внешнюю дутость, официальную заезженность их что ли, даже более: и он и она в эту минуту понимали, что только такие слова и нужны. Эти и никакие другие.
– Видимо, Суханов, это так, – сказала Ольга.
– Я люблю тебя, Ольга!
– И я тебя, Суханов.
– Скажи, Ольга, когда мы виделись в последний раз, у тебя был кто-нибудь, а? – Суханов зачастил, глотая слова, плюща их зубами. – Только не раздумывай над ответом, говори все сразу, как есть. Меня не надо жалеть, я приму любой ответ. А, Ольга?
Ольга не раздумывала, ответила тотчас же, в ту же секунду.
– Был, Суханов!
Она подумала, что Суханов сейчас дернется, будто подбитый дробью, произнесет что-нибудь резкое, но Суханов молчал.
– Когда мы с тобой расставались, Суханов, – продолжила она, поняв, что молчать нельзя, – я себе места не находила. Даже хотела собрать манатки и уехать из Мурманска.
– Ну вот еще, – пробормотал Суханов неожиданно ворчливо. – Зачем?
– Но тут твое письмо пришло, и все встало на свои места.
– Все встало на свои места, – эхом повторил он ее фразу, оглянулся назад, где в заиндевелом сером пространстве, среди сугробов и тугих снежных хвостов поднялся ветер, сгреб все с земли, заметался по горбам, перепрыгивая с одной макушки на другую, съезжая, будто на лыжах, ловко и беззвучно, а съехав, начинал гоготать победно. Спросил: – Ты замерзла?
– Нет, – тихо отозвалась Ольга, ее дыхание облачком окутало его лицо. Облачко было холодным.
– Замерзла, – вздохнул Суханов, чувствуя, как его отпускает – сказалось напряжение последних дней, проходит боль, внутренняя смятость, он обретает самого себя, прежнего, уверенного в себе человека, – заме-е-ерзла…
– Нет.
– Упрямая, – с нежностью пробормотал Суханов, на губах его возникла далекая улыбка – то ли он вспомнил что-то, то ли увидел некий ободряющий знак, то ли обрадовался тому, что надорванное квелое сипенье, раздававшееся при вздохах-выдохах у него в груди, прошло, легкие работают ровно, без стеснения, то ли решил раз и навсегда, что несмотря на Ольгино упрямство, он уже никогда не выпустит ее из рук.
– Упрямая, – согласилась она.
– Пришла все-таки, – по-прежнему нежно пробормотал он, думая о чем-то своем, о заботах, которые теперь надо будет умножить на два – их-то отныне двое! Впрочем, он неприхотлив, ему все сойдет, и каша сухая, постная, не заправленная маслом, и студень из хрящей и мослов, он – это ползаботы, а вот Ольга – это полторы, две, две с половиной заботы. Вон во сколько раз его жизнь будет беспокойнее.
– Пришла, – подтвердила Ольга.
Уж очень однозначный разговор у них получается, другие в таких случаях надрываются, объясняются взахлеб, а Суханов с Ольгой будто каким особым знамением меченые, говорят неохотно, скупо, слова жалеют. А слов не надо жалеть. Впрочем, что слова! Шелуха, полова – вылетели, и нет их.
Суханов нахмурился – в груди вновь возникло что-то горькое, щемящее, знакомое – не раз допекало в последние дни, – спросил:
– Где жить будем, у тебя или у меня?
– У меня, – ответила Ольга.
– А может, у меня? – предложил Суханов.
– У меня уютнее, – сказала Ольга.
– Мы мою квартиру тоже обиходим, будет уютной. У меня на пароходе, например, самая уютная каюта.
– У тебя на пароходе я не была, а в квартире была. Квартира у тебя, извини, на два балла.
– На пароходе побываешь. Хочешь сейчас побывать? – Он загорелся. – За теми вон горбами наш вертолет стоит, сейчас возвращаемся на судно… Тридцать минут – и ты на пароходе, а? – говорил он с жаром, чуть ли не выкрикивая слова. Он совсем забыл, что вертолетчики вряд ли возьмут человека сверх нормы – это раз; два – Ольге без разрешения капитана Донцова на атомоходе появляться нельзя, а капитан может заупрямиться, сыграть свою игру, и тогда Суханову придется отвечать за самовольство, и три – Ольге надо же снова возвращаться на берег… А как возвращаться, когда ледокол стоит в тридцати милях от Диксона? Не пешком же! Погода начала снова портиться, вон как пысит, снег колючий, жесткий, поверху стелется, ветер гогочет-насмехается, не переставая, дай бог вертолету благополучно до борта долететь. – Хочешь? – продолжал настаивать Суханов.
– Нет, – Ольга вздохнула. – Мне пора возвращаться назад. Сегодня вечером самолет, – она по-ребячьи потерлась лицом о его шарф.
– Нос будет красный, – предупредил он, – как у пьяницы.
– Это по мне, – усмехнулась Ольга. Пожаловалась: – Я ведь уже шесть дней жду тебя. За это время спиться можно.
– Шесть суток, – поправил он.
– Шесть дней и пять ночей, – уточнила она.
На уточнение он отозвался далекой улыбкой: сравнивал Ольгу нынешнюю с Ольгой той, уже почти позабытой, оставшейся в прошедшем времени, с которой он когда-то познакомился. Все течет, все изменяется – ничего нельзя остановить, ни время, ни жизнь.
– Скажи, как ты догадалась… – начал Суханов, споткнулся: не хватало слов, он никак не мог найти нужное выражение – слишком измотал его нынешний день. Впрочем, хорошо, что измотал – день этот благополучный. Если бы не было этого, то неизвестно еще, что бы он сделал с собой.
– Что, Суханов?
– Ну насчет красной чайки? Нам действительно повстречалась красная чайка. Она долго шла за нами и разевала клюв, будто просила, чтобы ей кинули туда морковку.
– Извини меня, Суханов, – Ольга снова потерлась лицом о его шарф. – Это была глупость с моей стороны… Прости, пожалуйста. Просто какие-то подвыпившие грузчики поймали чайку и выкрасили ее в красный цвет. Извини пожалуйста, Суханов.
– Не за что, – Суханов хмыкнул, – сам люблю розыгрыши. А теперь чайка летает за всеми судами, требует, чтобы ее отмыли. – Он снова хмыкнул. – А мы-то думали, что обнаружили новый редкостный вид, какую-нибудь канадскую диковинку, помесь гуся с попугаем, а оказывается, виноваты грузчики.
– Извини меня, Суханов, – снова попросила прощения Ольга. – Знаешь, бывает с нами, с бабами, такое: брякнем какую-нибудь глупость, а потом запоздало начинаем сожалеть.
– Как все просто. – Он втянул в себя запах ее волос и чуть не задохнулся. Его захлестнуло, приподняло на гребень крупной волны, сердце заколотилось, было боязно смотреть вниз, голова пошла в сторону, он прижал к себе Ольгу, прошептал благодарно: – Маленькая моя!
– Суханов, ты раньше не был таким сентиментальным…
– А сейчас сделался. Во всем виновата ты.
– Разонравиться не боишься?
– Не боюсь.
– Ну и правильно, – Ольга вздохнула, – разговор какой-то детский.
– Не скажи, – начал он, но Ольга протестующе похлопала Суханова ладонью по спине, и он умолк.
– Детский, детский. Самые хорошие, самые добрые, самые надежные люди на свете те, кто сохранил в себе хоть чуточку детства.
– Все мы родом из детства. Есть, по-моему, такая песня… И еще фраза. Точно.
– Есть, Суханов, и песня, и фраза. Только никогда не произноси эту фразу. Она штампованная.
– В таком случае все умные мысли, как, собственно, и все истины, – штампованные. Их часто приходится повторять.
– От повторения истины не тускнеют. А песню никогда не пой. Плохая!
– Хорошо, – согласно проговорил он. – Спорить с женщиной – слова тратить.
– А ты не трать, Суханов, ты соглашайся.
– Ладно, – он снова посмотрел на снеговые серые горбы, за которыми скрывался вертолет.
– Чего вертишься, как школьник за партой?
– Н-не знаю, Ольга, – медленно проговорил он, – мне кажется, что тебе холодно.
– Нет, мне не холодно, – Ольга погладила Суханова рукой по спине, вызвала улыбку: Ольга действительно относится к нему, как к малому ребенку. Что-то новое.
– Тебе, правда, не холодно?
– Правда, Суханов.
Он должен сказать ей что-то важное, найти единственно верные нужные слова, признаться в своем отношении к ней, поведать, что значит Ольга для него, а вместо этого – какой-то необязательный разговор, полусветская болтовня… Холодно – не холодно… Нет, мне не холодно, – трогательная, наивная забота, но все-таки она детсадовская.
– Тебя что-то тревожит? – спросила Ольга.
– Нет, не тревожит, – сказал он, – тут какое-то иное слово нужно… Заботит, что ли. – Он замолчал. И без того было понятно, что не речь главное, не жесты, не обрадованный блеск глаз, главное другое – то, что они вот так стоят, сжатые морозным воздухом, понимают, кто они есть на белом свете и что дальше им предстоит идти по дороге вдвоем. Путь этот будет непростым, им придется подлаживаться друг под друга, ведь они, и Суханов и Ольга – оба «я», характер начнет рубиться с характером.
– Что же тебя заботит?
– Ты!
Ольга рассмеялась.
– А меня – ты!
– Я это прекрасно понимаю, – сказал он, – было бы странно, если б это выглядело иначе. Про себя знаю одно, Ольга, – голос его сделался твердым, – без тебя мне, увы, жизни нет. – Подумал, что опять слишком выспренно говорит, Ольга сейчас обрежет его, но Ольга не обрезала, она действительно все понимала, и ее в эту минуту заботил он, Суханов. Осознание этого принесло ему удовлетворение.
Она подняла голову и через сухановское плечо посмотрела на высокие шевелящиеся горбы снега, с которых ветер сдувал последнюю перхоть, произнесла задумчиво:
– Летом, наверное, здесь комаро-ов…
– Больше, чем положено по разнарядке. Ледокол проходит километрах в сорока от берега, – он специально перевел мили в километры, – так они даже на ледокол залетают.