Ольга подняла руку и согнула палец. Получилось очень изящно.
– А ты… не это, а, Суханов?
– Нет, не это, – беспечным голосом отозвался Суханов.
– На сорок километров даже чайки не рискуют отрываться от земли. А комары, у них предел двести-триста метров – и все. Двух комаров я даже приручил, – продолжил прежним беспечным голосом Суханов. – Одного на цепь посадил, будку для него сделал – долго мне каюту этот мужик стерег. Отменно стерег, между прочим. Злой был – спасу нет. Цепью брякает, по кругу носится, подвывает, как настоящая собака, зубами лязгает, блох у себя выискивает, либо на цепь накидывается, пытается перекусить. Я его за добрый в кавычках нрав Николашей прозвал.
– В чью же честь?
– Ясно, в чью. Были в российской истории Николаши. А второй комар – из породы чудаков, по прозвищу Кузьма Кузьмич. Сижу я как-то в каюте вечером, работаю, отчет в пароходство пишу, смотрю – появляется. Пролез в иллюминатор, сел на край стола, свесил ноги, глядит на меня и молчит. Пот со лба утирает. А в тот момент мы от берега находились, надо заметить, подальше обычного, километров семьдесят было. – Он хмыкнул. – А ты говоришь, не одолевают? Вон как одолевает! Ноги худые, длинные, как у журавля, на ногах ботинки, шнурки болтаются – видать, комар рассеянный, перед полетом даже шнурки забыл завязать. Сидит, пот со лба продолжает стирать, смотрит на меня молча, вздыхает, чего-то ему надо, а чего – не пойму. Вопросы задаю – не отвечает. Потом уж я догадался – голоден он. Пошел на камбуз, принес ему котлет с картошкой, чаю, на журнальном столике салфетку расстелил, хлеба нарезал – Кузьма Кузьмич за три минуты с едой управился, пришлось за «депе» отправляться. Принес я ему «депе» – смотрю, и это проглотил. Пошел в третий раз. На камбузе повариха удивляется: «Вы, – говорит, – Александр Александрович, сели бы, да в кают-компании поели, чтобы не ходить туда-сюда. Удобнее ведь, – потом подперла голову рукою, спрашивает жалостливо: – Никак поправляться, Александр Александрович, собираетесь?» – «Угу, – отвечаю, – собираюсь, шести килограммов до нормы не хватает». Повариха – за сердце, головой укоризненно качает: «Ужас!» Съел третью порцию Кузьма Кузьмич, смотрю, носом клевать начал. В сон его повело. А потом и вовсе сморило. Поднял я его на руки – легкий-прелегкий. Понятно, почему он три порции съел – голодал на земле. Специально на ледокол прилетел, знал, что здесь накормят, напоят, обогреют. Снял я с него ботинки, шнурки в дырочки вправил, поставил у порога, на кушетке спать уложил. Когда он спал, я свою обувь чистил. Решил заодно и его ботинки почистить. А они дырявые, в двух местах латки стоят, подошва отслаивается. Пошел я в судовой магазин, купил ему новую обувь. Австрийские туфли. С пряжками.
– С обувью ныне плохо, Суханов. Насчет австрийских – это ты перебрал – двадцать два, как в игре в очко. Сплошная «Парижская коммуна» идет, ботинки, которыми хорошо забивать гвозди.
– А у нас своя торговля, морская, особое обеспечение.
– «Березка»!
– Вот именно, по высшему классу. Даже на чеки не купишь того, что есть у нас.
– И что же Кузьма Кузьмич?
– Радовался, как ребенок. Жил у меня целый месяц, каюту прибирал. Дневальные приходят со шваброй и ведром, а у нас все чисто, вылизано. Блестит. Книги читал. Особенно любил переводные романы с французского. Больше всего про комиссара Мегрэ. Еще – «Огонь» Анри Барбюса и «Немного солнца в мутной воде» Франсуазы Саган.
– Образованный комар!
– Очень! Губную гармошку я ему купил. Когда глаза уставали, он садился в кресло и начинал играть на гармошке! Очень трогательные мелодии. Жалостливые. Со зрением у него сделалось плохо, пошли мы к глазнику, очки выписали. Правый глаз плюс четыре, левый плюс два с половиной.
– Разноглазый, бедняга. Во всем виноваты французские романы.
– А потом Кузьма Кузьмич исчез. То ли случайно в воду на ходу упал, то ли на другой пароход перелетел, не знаю. В общем, исчез и даже записки не оставил. Ну хотя бы какую-нибудь цидулю. – Суханов вздохнул. – Ан нет. Ни ответа, ни привета.
– Наверное, влип в какую-нибудь историю. Все-таки интеллигентный комар, вежливый, деликатный, не попрощавшись, не мог удалиться.
– Я так тоже думаю.
– На других кораблях пробовал искать?
– Пробовал. Не нашел.
– Ах, Суханов, Суханов, – Ольга неожиданно всхлипнула, прижалась к нему. Суханов потерся щекою о ее волосы, снова втянул в себя запах ее волос, кожи, и ему сделалось тревожно: показалось, что, обретя Ольгу, он может ее потерять. Помотал головой отрицательно – н-нет. Прошептал:
– То были комары, которые не кусаются.
– Комары вообще не кусаются.
– Кто же тогда кусается?
– Комарихи.
– На старом флоте женщин на кораблях не держали. Сразу за борт. Топили…
– Но где же милосердие? Хотя бы спасательный круг вдогонку.
– Спасательный круг? На это надо разрешение капитана.
– Вот они, мужчины. Вот она, подлинная мужская суть. Женщину за борт, и барахтайся себе в холодной воде, пускай пузыри самостоятельно, греби к берегу, а мужчины на теплом судне плывут дальше.
– Не придирайся.
– Я не придираюсь. Я констатирую, кто есть кто и что есть что, – она откинулась назад, внимательно посмотрела на Суханова. – Тебе пора на судно.
Он смежил веки: пора.
– И остаться не можешь?
Суханов отрицательно качнул головой.
– Будут неприятности?
Он снова утвердительно смежил веки; про себя знал, что неприятности будут так или иначе, из-за него уже пятнадцать минут вертолет не может подняться в воздух. Вертолетчики, наверное, костерят его на чем свет стоит, «группа организованных экскурсантов» во главе с горластым поваренком – тоже.
– Не знаю, – ответил тихо, отметил, что в Ольгиных глазах проскользило что-то печальное, одинокое, будто рыбешка какая проплыла, – она переживала за него, по его опавшему худому лицу понимала, что Суханову сложно живется, допекают неприятности – арифметика такого познания нехитрая.
– Я буду ждать тебя в Мурманске, – Ольга отступила на шаг от него. – Слышишь? – Он двинулся к ней, чтобы попрощаться, но Ольга предостерегающе подняла обе руки. – Возвращайся как можно скорее, ладно? – Голос у нее сделался высоким, незнакомым.
Он покорно кивнул, подумал, что Ольга, наверное, потерпела поражение. Поражение в той жизни, которую он не знает, только догадывается, но что такое догадки? Пустое, никчемное, на что не следует совсем обращать внимания. Если будешь обращать, то очень скоро споткнешься и полетишь в костер, как обманутая пламенем мошка.
– О чем думаешь, Суханов? – спросила Ольга, делая еще один шаг назад.
– О тебе.
Ольга моргнула ресницами, сбивая невесть откуда выкатившуюся слезу – она была расстроена, эта расстроенность, слезы, которые он увидел, подсекли его, он качнулся вперед.
– Задержись, Ольга!
– Не могу, – тихо проговорила она, – не могу, не имею права тебя задерживать. У тебя будут неприятности… Я это вижу по твоему лицу.
– Черт с ними!
– Я буду ждать тебя в Мурманске, Суханов! Чем скорее ты вернешься, тем будет лучше. – Она отступила еще на один шаг и неожиданно уменьшилась, будто усохла, прихваченная ветром и сильным здешним морозом. Суханов, сопротивляясь этому, вновь сделал шаг к Ольге, но, подчиняясь ее жесту, остановился. – Мне будет плохо, если у тебя произойдет что-нибудь неприятное.
– Жди меня, – произнес он крылатую фразу, Ольга готовно кивнула, снова отступила на шаг. И так отступала до тех пор, пока не исчезла совсем.
А он остался стоять один на темной скользкой тропке, благодарный и расстроенный одновременно, забыв про вертолет. Потом вспомнил, резко повернулся и побежал к вертолетной площадке. По дороге ему пришел в голову текст, которым ребята Леши Медведева проверяют отремонтированные машинки: «В чащах юга жил-был цитрус».
Выругал себя – действительно, он цитрус! Зеленый, кислый, сводящий зубы и скулы судорогой, ни на что, даже в чай «для духа» не годный… Цитрус, самый настоящий цитрус!
Двенадцатая буровая
Иван Косых проснулся рано утром – на улице едва брезжило, слабенький свет с трудом пробивался сквозь окно, окрашивая комнату с тремя кроватями и печушкой-«козлом» в жиденький серый цвет.
«Самая пора копалух бить, – подумал он и зевнул длинно, с подвывом, потом сделал усилие и сбросил с себя одеяло. – Снег перестал сыпать, – удивился он, – Теперь уж развиднеется. Лишь бы дождь не пошел. Дождь, он часто бывает после снега. А если уж пойдет, то надолго, и тогда вертолета не видать, как собственных ушей. Но не должен пойти, не должен. Значит, Ми-восьмой будет, вот и передам ребятам связку копалух. Надьке вручат. Пусть знает, что муж и в тайге о ней заботится», – думал Косых.
Он оделся, обернул ноги сухой прохладной портянкой, проверил, не трет ли где. Потом, прихватив из чулана малокалиберную винтовку, вышел из дома.
Рождающийся день, раздвинув тайгу, обнажил вырубленную поляну с домиками, в которых еще не было живых огней; склад соляра, расположенный на бугре, у края «песка» – длинной и узкой, как дорога, площадки-аэродромчика, оставленный жившими здесь до буровиков сейсмиками; старый гусеничный вездеход, уткнувшийся радиатором в сучкастый сосноватый комель… Вездеход походил на танк своими формами, защитной окраской бортов и большими колесами-катками; перед ним, как перед подбитым танком, темнела вдавленная в землю гусеница, съеденная ржой. Косых обошел домик с тыльной стороны, нырнул под брезентовый навес, где холодной громадой высился ЗИЛ-131. Мутные фары были похожи на рыбьи глаза. Ездили на грузовике три человека, имеющие права, – мастер Сазаков, бурильщик Жименко и дизелист Косых. Сазакова и Жименко на буровой не было – должны сегодня прилететь, поэтому грузовиком распоряжался Косых. Одной автомашины в бригаде было достаточно, ездить все равно некуда – кругом тайга, болота, зверь и птица; есть места, где вообще не ступала нога человека. Имеется, правда, проложенная бульдозерами пятикилометровая дорога – по ней перетаскивали вышку с первой скважины, когда начали проверять Тром-Аганскую площадку. Та скважина оказалась пустой, вторая, кажется, тоже… Но начальство считает, что площадку надо проверить практически – бурением. А вдруг нефть брызнет?