«Жди, брызнет, – усмехнулся Косых. – Только деньги на ветер брызнут».
Как всякий охотник, он знал, что в предзимье глухари и глухариные самки – копалухи – выходят на песчаные придорожные куртины клевать кремешки. Зимой они питаются хвоей, а хвоя, известное дело, жесткая, сухая, остистая, переваривать ее, что проволоку, вот глухари и перетирают хвою в желудках кремешками. Убей сейчас глухаря, вскрой брюшко, так в распластованном «пупке», на ороговелой пленке среди складок будут лежать большие, в половину воробьиного яйца, голыши. Когда же вспарываешь желудок глухаря, убитого весной, то вместо голышей там поблескивают тонюсенькие прозрачные пластинки. Все, что остается.
Глухарь в предзимье доверчив и сонлив. Человека, если пеший идет, подпускает метров на семьдесят, а грузовик и вовсе за лесного зверя принимает – позволяет подъехать близко и взлетает из-под колеса.
Косых завел машину не сразу – мотор, остывший за ночь, капризничал минут десять, прежде чем заработать, да еще несколько минут пришлось гонять его вхолостую, чтобы прогрелся. Пока прогревался, Косых извлек из кармана нераспечатанную пачку патронов, вскрыл ее – капсюльные задки патронов поблескивали матово-черным. Целевые – с ровным завесой пороха, с хорошо подогнанной пулей.
Полюбовавшись патронами, открыл ящичек в приборной панели, положил пачку на приступку; винтовку же с выдвинутым затвором приспособил рядом. Вот и все приготовления.
Он натянул кепку на глаза, ограничивая козырьком сектор обзора, чтобы взгляд был сосредоточен на дороге, и выехал из-под навеса.
Дорога, пересекая вертолетный «песок», спускалась к Тром-Аганке – узкой, на редкость спокойной и рыбной протоке, отрывающейся километрах в десяти от реки Ялмы и километров через двадцать вновь соединяющейся с ней.
За поворотом Косых сбавил скорость. Мотор на низких оборотах завыл натужно, требуя свободы, быстроты.
– Но-но, зверюга, – успокаивающе предупредил Косых машину.
Дорога то скатывалась под радиатор, то лентой уходила вдаль, врезаясь в неподвижную стену кедровой тайги. Косых старательно объехал две заполненные мерзлой водой глубокие рытвины, подумал, что охота сегодня может выйти неудачной – ветер поднимается, а глухарь от ветра за поваленными корчами прячется, там его не углядишь, не выгонишь… Все к тому, что глухарь сегодня на дорогу не выйдет. Выбраться, что ли, из машины да побродить по тайге, вспугнуть птицу?.. Но кто же стреляет глухаря малокалиберной пулей, когда он, вспугнутый, взлетает из-под ноги? Ровно что в пустое небо палить. Нужны ружье, дробовые заряды.
За поворотом он заметил, как с дальнего облыселого кедра молнией сорвалась палюшка – черная тетерка – и низами ушла в сторону, виляя между стволами. Палюшка вселила в Косых уверенность: значит, есть птица!
На брошенной бурильной площадке он развернулся, объехал гору отработанного железного хлама, а вырулив на дорогу, увидел, что метрах в пятидесяти от него на свежую колею выскочила едва приметная серенькая копалуха и принялась решительно ковыряться клювом в песке.
– Сумасшедшая, что ли? – недоуменно пробормотал Косых.
Он сбросил скорость, машина теперь еле ползла, подкрадываясь к птице. Копалуха, спокойная, доверчивая, деловитая, и внимания не обращала на приближающуюся смерть. Когда до птицы осталось метров семь, Косых дернул рукоять тормоза. Копалуха удивленно повертела головой и, словно не было машины, вновь принялась выклевывать камешки из пробитой в снегу колеи.
– Счас я тебя и приголублю, – сказал Косых, вгоняя патрон в казенник. – Счас и откроем счет.
Он отворил дверцу кабины, пристроил ствол на ребровине полуопущенного стекла, как на упоре. Зная, что копалуха не улетит – не углядит она человека, сидящего в кабине, целился долго, основательно, нащупывая мушкой корень шеи. Потом плавно нажал пальцем собачку и, еще не услышав выстрела, увидел, как подпрыгнула копалуха и грузно шмякнулась оземь, заметелила крыльями по колее, взрыхляя и разбрасывая в стороны снег.
– Один – ноль, – сказал довольный Косых, выколачивая дымную и теплую гильзочку себе на ладонь – пустые стакашки патронов он обменяет в городском комитете ДОСААФ на полные пачки.
Он подошел к копалухе – та перестала уж биться, – поднял с земли, с несколько запоздалым удивлением заметил, что правое крыло птицы вроде бы меченое, будто помазано чем-то пегим с редким изумрудным оттенком – похоже, какой-то жидкостью, может, чернилами?.. Но нет, цвет был природным. Косых попытался припомнить что-либо, связанное с меченой копалухой, но на ум ничего не пришло, и он, подхватив птицу, зашагал к машине. Закинув копалуху в кузов, сел за руль, повернул ключ зажигания.
«Это тебе, Надежда, на рагу. Рагу из глухарки, а? Будет чем носы соседкам утереть».
Он потянулся, зевнул, потом скомандовал, включая скорость:
– Ну, зверюга, попылили дальше. Покамест один – ноль, а надо бы два…
Уже у самого «песка» у него неожиданно забарахлил и заглох мотор. Косых выругался, но делать было нечего, пришлось вылезать из теплой кабины. Он забрался на бампер, открыл капот и сразу понял, в чем дело, – с головок двух свечей сразу соскочили колпачки. Косых приладил их, проверил. Колпачки сидели слабо – на головки надо бы навернуть проволоку, но подходящей под рукой не было. Пришлось отложить операцию до деревни…
Хлопнув капотом, он спрыгнул на землю и только теперь поразился какой-то стылой покойничьей тишине, окружавшей его. Даже кедры, кланявшиеся ветру, гнулись бесшумно, без привычных стенаний и потрескивания. Он ступил на обочину дороги, поскользнулся на ягеле. Оленьего корма – ягеля в тайге полным-полно – бумажно-белый, пористый, похожий на синтетическую губку мох сверху был сух до ломкой жесткости, а снизу влажен – корнями он воду собирает, – поскользаешься на нем, как на затянутом тонкой коркой коровьем «блине».
На глаза попалась идеально круглая поляна, полная перезрелой, обкаленной снегом голубики; листья голубики, похожие на летящие капли, были красны – настолько красны на чистом снегу, что даже глаза резали. Косых нагнулся, взял несколько ягодин в щепоть, съел – голубика оказалась приторно-сладкой, слюна от нее сразу сделалась густой и тягучей, как от варенья, а когда сплюнул, увидел, что она дегтярного цвета. Неподалеку призывно синели горошины спелой шиксы – ягоды, которая, когда возьмешь ее в рот, кажется сладкой, а раздавишь языком – жгуче-горькой. Косых поддел кустик шиксы сапогом, синие горошины попадали в снег.
Вернувшись в деревню, загнал машину под навес и, прихватив с собой мелкашку, вошел в дом. Там уже плескался у рукомойника помбур Поликашин.
– Завтракать пойдем? – с порога весело закричал Косых.
«Не пьян, но в настроении», – определил Поликашин.
– М-м-угу, – промычал он.
– Намного ввинтились в землю за ночь? Не знаешь? – спросил Косых.
Поликашин, худенький пожилой человек, прополоскал рот и выпрямился. На мохнатых бровях его блестела вода, щеки голубели после бритья.
– Что-то голос у тебя звонкий. Как у пионера.
– Есть причина. Так намного?
– Ненамного. Если до Америки бурить, то еще далеко. Инструмент поднимать пришлось, сработанное долото меняли… Так, считай, вся смена на долото и ушла.
– Не горюй, Поликашин. Главное – не дрейфить, прорвемся. А я вот копалуху бабе на рагу подстрелил, – похвастал Косых небрежно, – пусть соседей поудивляет.
– Ишь ты, – вдруг ехидно произнес Поликашин, – на беззащитную птицу ходить до зубов вооруженным! Да еще на машине… Дать тебе лук в руки и стрелы, как в древние времена, вот и иди добывай копалух на рагу. Посмотрел бы я тогда.
– Ты что, не с той ноги встал? – удивился Косых. – Все стреляют, и я стараюсь.
– С той, – буркнул Поликашин. Он подошел к скамейке, на которой, свесив крыло, лежала убитая копалуха. Поликашин приподнял ее за крыло, подержал на весу, словно обдумывая что-то. – Знаешь хоть, кого ухлопал? – Он опустил копалуху на лавку, осторожно подложил под птичью тушку меченое крыло. – Ты же Катьку застрелил.
Тут у Косых словно ум прояснился – вот что он пытался вспомнить, стоя посреди дороги. Катька – ручная копалуха. Собственно, ручной копалуха была довольно условно…
Весной, когда буровая была еще на старой площадке, трое рабочих пошли с плетушками на берег Тром-Аганки, где, кроме пихт, кедрача и сосны, росли еще березы и осины, а смешанные сырые места очень любят первые весенние грибы – сморчки и строчки. На подходе к речушке наткнулись на глухариное гнездо, свитое на земле под кустом краснотала. На гнезде сидел бородатый красавец самец – видно, самку недавно сменил, еще не успел обровнять оперение после полета. Увидев подходивших людей, глухарь беспокойно завертел головой из стороны в сторону, но не поднялся – боялся гнездо застудить. Один из грибников изловчился и накрыл плетушкой глухаря вместе с гнездом. Глухарь даже не шевельнулся под корзиной. Когда ее подняли, увидели, что голова глухаря безжизненно склонена на пышную грудь – птица была мертва. Сняли с гнезда, смотрели, и в чью-то раскрытую ладонь упала с клюва капля крови – глухаря сразил удар, который случается и у людей, – разрыв сердца. А гнездо было полно крупных серо-коричневых яиц.
Как оглушенные, стояли буровики у гнезда, пока не свалилась на них с ближайшей сосны отощавшая от сидения на яйцах копалуха; не пугаясь людей, она подковыляла к гнезду, привычно устроилась на нем. Увидев это, люди попятились прочь от глухариного гнезда – ни у одного из них не поднялась рука на птицу.
Потом специально приходили подкармливать копалуху, узнавали ее среди сотен других глухарок, наполнивших тайгу, узнавали по диковинному черно-изумрудному пятну на правом крыле. А кличку Катька ей дала повариха тетя Оля. Катьками она величала все ручные существа, будь то прихлебатель-кобель, ворюга-кот или ручная добрая коза, – все для нее были Катьками. Кличка привилась. Потом переехали на новую площадку, копалуха с выводком глухарят осталась на старой. И вот теперь угодила под пулю…