– Значит, только завтра? – сморщившись, спросил он, сожалея, что не сможет сегодня улететь на пожар, не сможет поддержать людей… Самому Чертюку нефтяные фонтаны были знакомы, более того, в Баку он окончил курсы «для высшего командного состава» как раз по тушению подобных пожаров.
– Далеко лететь? – спросил вертолетчик.
– Километров двести.
– Куда именно?
– На двенадцатую буровую, – сказал стоящий у двери мастер. – На Тром-Аганке это…
Вертолетчик помолчал, что-то высчитывая, потом разлепил припухлые губы.
– Пятьдесят километров прибавьте. Двести пятьдесят будет, – поднялся, сунул руки в карманы куртки. – Случилось что?
– Пожар, – вновь подал голос мастер.
– Та-ак, – протянул вертолетчик, тряхнул головой, и на лице его появилось упрямое, даже чуть обозленное выражение. – И-эх, была не была!
И, не спрашивая согласия Чертюка, который после разговора мог переменить решение – лететь ночью на вертолете, не оборудованном специальными навигационными приборами, – жизни может стоить, – вышел из балка.
Чертюк начал торопливо складывать в портфель дорожные причиндалы – бритву, книги, зеркальце, носовые платки, прочую мелочь, взятую из дома, и одновременно думал о том, что каждое новое месторождение – это обязательно новый пожар. Огонь и нефть всегда сосуществуют рядом.
Когда открыли Уренгойское месторождение – около поселка Тарко-Сале на берегу реки Пурпе, вырвался из-под земли газ и сразу же вспыхнул… На месте буровой образовался кратер, который все расширялся и вскоре соединился с рекой. Вода вошла в кратер, и газ пробивался сквозь речную толщу. Зрелище было пугающим: ненцы, привозившие на упряжках оленину, становились на колени, видя огромный, занимающий полнеба столб пламени, черно-рыжие космы, отлетающие на рябоватую поверхность Пурпе. Фонтан задавили лишь спустя полгода после злополучного ночного выброса. Сейчас на его месте – целое озеро, круглое, как монета.
Чертюк торопился, и собственная нервозность, болезненное внутреннее состояние казались ему какими-то жалкими, суетливыми – Чертюк был от природы человеком деликатным и смущающимся, – сейчас его, например, смущало присутствие Васильича, бестолково застывшего у двери, и он не мог отправить его назад – почему-то не хватало пороха. А тут еще платочки, носочки, зеркальце – будто он холеная барышня, не проживет в тайге без надушенной батистовой тряпицы, и Чертюк мысленно поругивал жену… Он попробовал отвлечься, вновь стал думать о пожарах, о людях, работающих на нефти. Да, нефть и огонь всегда сосуществуют рядом – с тех пор, как только человек вонзил в земную толщу буровые долота, чтобы напоить прожорливые двигатели автомашин и тракторов, накормить турбины самолетов и кораблей, добыть сырье для производства духов и тончайших синтетических тканей.
Летопись нефтяных и газовых промыслов – это не только внушительные колонки цифр, добытых земных богатств, это еще и трагический перечень огромных и злых пожаров. Один из самых страшных пожаров случился на скважинах в районе Мексиканского залива. Там взбунтовалась одна из скважин компании «Шелл», ударил нефтяной фонтан, который сразу же превратился в факел. Первые вести об этой катастрофе были краткими и горькими: «Четыре человека погибли, тридцать два тяжело ранены…» За первой скважиной запылали соседние, и вскоре огромный участок земли на берегу Мексиканского залива представлял сплошное море огня. Тяжелый маслянистый дым пожара, гонимый ветром, двинулся на Новый Орлеан.
Справиться с огнем удалось очень не скоро, пришлось бурить новую, так называемую наклонную скважину, закачивать в нее бентонитовую глину…
Чертюк вспомнил некоторые детали борьбы с этим пожаром, о которых читал сам, вспомнил, что тушили его шестьсот пятьдесят первоклассных специалистов, появившихся на пожаре спустя несколько часов; вспомнил, что одну скважину удалось накрыть с вертолетов металлической крышкой; что нефть сильно загрязнила море. Судам невозможно было приблизиться к берегу, потому что в огне море кипело, и долго еще не могли определить, из какой скважины нефть стекает в залив – компании «Шелл» пришлось распылить специальный препарат, и два судна буксировали огромный плот, на котором стояли баки, а команда вручную очищала море от густой нефтяной пленки…
По причиненному ущербу этот пожар сравнивают со знаменитым лесным пожаром 1969 года в Мексике. Убытки в долларах обозначены восьмизначным числом…
– Да. Восьмизначным числом, – вслух повторил Чертюк, застегивая замки портфеля…
– Поосторожнее там, – предупредил мастер и вздернул вверх обросший сахарной щетиной подбородок, указывая на чернеющее в окне балка небо. – Пусть повыше вертолет поднимут, чтоб издали пламень увидеть. Огонь, он ночью заметен километров за сто, как пить дать. Не менее. И еще… Федор Федорович, у меня к вам просьба. На двенадцатой буровой внук мой… Витька… Юрьев. Человек он молодой, родительского окорота нет, полезет куда не следует. Присмотрите за ним, а? А то никого с ним рядом.
Чертюку стало теплее от этой дедовской заботы, и недавняя досада исчезла совсем.
– Ладно, – сказал Чертюк. – Обещаю. Присмотрю.
– Тогда ни пуха, – тихо сказал Васильич и первым протянул Чертюку руку, тот подал ему свою, ощутил ладонью твердые, как дерево, мозольные бугры на ладони мастера.
– А вам счастливо оставаться, – сказал он. Потом оглядел балок – не оставил ли чего; подумал с сожалением, что работу свою на этом месторождении не успел закончить и на совещание в главке он выйдет неподготовленным.
На улице Чертюк подивился чистому, густо усеянному звездному небу, и ему припомнился разговор с белесым вертолетчиком – ни он, ни вертолетчик не сказали ни слова о погоде, будто ее не существовало вовсе. Никогда не вспоминаешь о погоде, если она хорошая, и последними словами клянешь, когда она оказывается нелетной, – в таких разах погода всегда на уме.
Ми-4 стоял на ровном, хорошо утоптанном пятачке, расположенном на берегу озерка-старицы, самого вертолета не было видно, но горел заметный издали синий огонек в пилотской да светился фонарь в распахнутой настежь грузовой кабине, похожей на судовой трюм, выхватывая из темноты окрашенную в бойкий канареечный цвет скамейку и облупленный бок огнетушителя.
Чертюк, уцепившись за поручни, забрался в трюм, а когда уселся на скамейку, поморщился от боли, впившейся в раненое плечо. В трюм заглянул вертолетчик, удивленно свел светлые, почти невидные на лице брови.
– Уже?
Чертюк кивнул.
– А я думал, вы собираться долго будете…
– Как видите, нет. – Чертюк поднял воротник пальто, отгораживаясь от всего окружающего. Ему необходимо было собраться с мыслями. Вертолетчик истолковал его жест по-своему.
– Взлетим, печи включим. Теплее станет.
– Скорее бы, – не желая разубеждать его, отозвался Чертюк.
Тяжело заерзал, заворочался винт над потолком, в выхлопных трубах защелкали дымные выстрелы, корпус вертолета задрожал, затрясся, будто в падучей. Пока гоняли двигатель на разных оборотах, Чертюк углубился в себя и пропустил миг, когда отрывались от земли, – выглянул в иллюминатор, а огни буровой уже исчезли из виду, лишь смутно ощущалась невидимая, погруженная в непроницаемую сажевую мглу тайга. Он прислушался к стуку двигателя, и вдруг у него в ушах возник знакомый маршевый ритм – вертолетный гул способен настроить либо на сон, либо на музыку.
Минут через двадцать к нему спустился из кабины бортмеханик, прокричал на ухо:
– Огонь уже виден! Но еще далеко!
Чертюк взглянул в иллюминатор – за бортом по-прежнему черная ночь, и по-прежнему никакого проблеска, кроме звезд.
– Вы в кабину ступайте. Отсюда не увидите, а оттуда видно.
Чертюк поднялся по лесенке наверх. Лица пилотов были слабо высвечены горящими приборными циферблатами. Звонко щелкал какой-то счетчик. Чертюк стал вглядываться в ночь. Собственно, самого пламени еще не было видно – просто метались по горизонту розовые сполохи, будто солнце играло за далеким краем земли.
– Еще лететь и лететь, – выпалил над ухом белесый вертолетчик.
Эх, пожар, пожар… Говорят же: «Каждому месторождению – свой пожар», или: «Каждой скважине – свой факел». При обработке скважины в специально вырытый земляной бассейн выливается примерно шестьсот тонн нефти-сырца. Нефть эта густеет до вазелинового состояния, хоть на хлеб мажь, потом ее сжигают. Многие дни она чадит, заплевывая копотью деревья. Мегион, Нижневартовск, Сургут по ночам стиснуты сполохами огней – горит попутный газ – драгоценное топливо, прекрасное химическое сырье. Ну, в Сургуте, правда, эту проблему решили – построили огромную ТЭЦ, в газетах о ней много писали, правительство приезжало. А в других сибирских городах? Нигде – ни в Башкирии, ни в Средней Азии, ни в Азербайджане, ни в Белоруссии – не сжигают газ так безжалостно и откровенно, как в Сибири. Огненные сполохи стали привычной частью пейзажа, вот ведь как! Не притерпелись ли мы к пожарам?
Не знали в эту минуту ни Сазаков, ни Два К, ни белесый вертолетчик, ни мастер Васильич, ни сам Чертюк, никто еще не знал, что уже вскинулись дежурные аэропортов в Тюмени и Нижневартовске, что тревога дошла до Москвы, что с лихорадочной быстротой уже начали грузить на баржи громоздкое оборудование, чтобы успеть до ледостава забросить в Тром-Аганку, за две с половиной тысячи километров. По тревоге подымались спецотделення и пожарные части. Словом, в эту минуту делалось все, чтобы помочь оказавшейся в беде буровой…
Тревожным и ой каким долгим показался ночной полет Чертюку, наверное, из-за того, что был опасен, а может, потому, что он не переносил темноты… Чертюк облегченно вздохнул лишь тогда, когда пошли на посадку, полукругом огибая яркий, ярче горящего ацетилена факел, плоский, верткий, как рыба угорь, и, как рыба угорь, длинный. Сквозь иллюминатор лицо обдало жаром, и Чертюк прикрылся ладонью, стараясь рассмотреть факел, но в это время Ми-4 развернулся хвостом к огню, понесся совсем низко над землей к домам – командир искал площадку поудобнее. Перед глазами мелькали светлые пятна камней, блестко мокрая от растаявшего снега земля, пронеслась поленница дров, на которой болтался красный, с облохмаченными краями флажок, за поленницей Чертюк совсем близко увидел влажный бревенчатый бок избы.