«Откуда здесь избы? – подумал Чертюк. – Они что, хоромы понастроили себе? Чепуха какая-то…»
Вертолет, растопырив широко расставленные лапы-колеса, осторожно опустился неподалеку от поленницы, подняв столб сырого песка, пулеметной очередью пробарабанившего по борту машины и залепившего оконце, в которое глядел Чертюк.
Сверху спрыгнул бортмеханик, толкнул ногой дверцу. Чертюк поднялся и хотел было выйти, но бортмеханик вытянул перед ним руку, останавливая, а потом растерянно взглянул на потолок, где дрожали, как гитарные струны, тросовые тяги. Бортмеханик, сорвавшись с места, взлетел по лесенке в кабину, но тут же скатился вниз, сказал растерянно:
– Выключили мотор, а он почему-то работает…
– Это фонтан грохочет.
Бортмеханик выглянул наружу и успокоенно махнул рукой – над самым выходом, то тяжело наклоняясь к земле, то вскидываясь вверх, повисла остановившаяся лопасть.
– Смотрю на приборы – двигатель вырублен, а машину, – бортмеханик стер пот со лба, – трясет и трясет. На звук мы не обращаем внимания, только на вибрацию.
Сбоку от поленницы, низко пригибаясь, бежал человек, придерживая руками сползающую с головы каскетку.
– Кого привезли? – хриплым голосом спросил он и облизал росные от пота губы. Широкое лицо показалось Чертюку смешным: нос маленький, глазки маленькие, губы тонкие, а лицо – как рулевая баранка самосвала.
Бортмеханик стрельнул глазами в сторону Чертюка.
– Вот товарища к вам…
И не договорил, потому что Чертюк перебил его:
– Заместитель начальника управления…
– Товарищ Чертюк! – подхватил широколицый и, как почудилось Чертюку, яростно сверкнул своими птичьими, прямо как у воробья, глазами. – Я мастер бурбригады Сазаков.
Последним в поселок бурильщиков, убедившись, что ничего опасного нет, вернулся Иван Косых. Как ни в чем не бывало, он напился воды в сенцах, громыхая кружкой о ведро, а войдя в комнату, увидел Поликашина, небрежно повел головой в сторону факела.
– Во огонек, а?
Поликашин не ответил, он, сумрачно нахохлившийся, сидел в углу, притулившись спиной к выступающему из стены горбатому бревну.
– Что молчишь, дед? Язык проглотил? – Косых, не дожидаясь ответа, шаркнул распоротым сапогом по полу. – Видал, дед, чтобы осетр так сапог сумел распороть? До кости мог зацепить…
– А что, разве осетр? – холодно спросил Поликашин.
– Черт его знает. Может, и железяка, – Косых поморщился, – зацепил не помню где. А осетр мне рвал сапог вообще-то. Было такое, когда в рыболовной артели трубил. Только резиновый сапог-то…
– Трубил ли? Может, браконьерил?
– Опять двадцать пять! Тебе говоришь: белое, а ты талдычишь о черном…
Поликашин шевельнулся в углу, выглянул в окно, блики разбежались по его лицу, делая неузнаваемым, чужим.
– Чего огонь-то не зажигаешь? Фонтан и светит, и греет? – хмыкнул Косых.
– А чего зря электро жечь? Годится еще…
– Экономный ты у нас.
– Не тебе чета… Свое-то ты до полушки считаешь, а чужое…
Добродушие с Косых как ветром сдуло. Он метнулся в угол, ухватил Поликашина за борт ватника.
– Ну повтори!..
– А что повторять-то? – Поликашин спокойно оторвал руки Косых от ватника, проговорил, как обычно, свежо и ровно: – Не распускайся-кось, Аника-воин. Если что, окорот найдется.
Косых круто, как солдат на учениях, повернулся. Сдерживая себя, сказал миролюбиво:
– Язык без костей, им до бесконечности молотить можно. Взял бы ты, дед, свою высоконравственную фразу назад, а?
– Слово не птица, – отозвался Поликашин, – вылетело – уже не вернешь.
– Ладно, философ, – сказал Косых остывшим голосом, – копалуху что ж не сварил?
– Вари сам.
– А ты что, моралист, не будешь мясо?
– Не буду.
– Сыт?
Поликашин не отозвался.
– А кто на вертолете пожаловал? Начальство?
– Начальник…
Косых с придыханием зевнул:
– Пока поспим. Минут шестьсот.
Поликашин шевельнулся, провел ладонью по столу, смахивая с него хорошо видимые в свете фонтана хлебные крошки.
– За копалуху тебя под товарищеский суд подвел бы…
– Больно жирно будет, – отозвался Косых. – Теперь не до товарищеского. Теперь кое-кого настоящим судом судить надо.
В другой избе тоже шел разговор. Едва Федор Федорович Чертюк появился в ней, как попросил пожарче растопить печь, затем, сняв шапку и расчесав седину, спросил у Сазакова, в напряженной позе стоявшего посреди комнаты:
– Как получилось, что ударила нефть? А? Да садитесь же вы! Буровую уже не спасешь, и нефть назад не загонишь.
Сазаков присел на табурет, стоящий к нему ближе других, каскетку пристроил на плотно обтянутом штаниной колене.
– Кто ж знал, что здесь нефть есть? – бормотнул сбиваясь; он почувствовал робость перед этим седым и много повидавшим человеком, облеченным большой властью. – Скважина разведывательная. Геология для нефти неподходящая. Бурим же, чтобы убедиться: нефтью не пахнет. А ею вон как запахло… Земля, куда ни ткни буром, всюду нефтью отзывается.
– Глину закачивали? – Чертюк поднялся и, морщась и покрякивая, стянул с себя пальто, свернул его вдвое, положил на кровать.
– Закачивали. – Сазаков нащупал глазами в ноздреватых досках пола неровно обрубленную огромную шляпку гвоздя, окаймленную блеклым ржавым пятном, похожим на силуэт женской головы, и теперь не сводил с него глаз, будто в пятне этом, в шляпке гвоздя заключалась суть ответа. – Я виноват в том, что скважину перелило. Только я…
– Виноваты, не виноваты – не разговор. Думаю, что не виноваты, – непривычным для себя жестким тоном (ох, как он не любил этот тон и как редко к нему прибегал) проговорил Чертюк. – Конкретно, в чем?
– Велел закачивать в скважину облегченный раствор.
– Так. Для ускорения?
– Но никто же не ожидал нефти. Скважина бурилась как пустая. Как непродуктивная. Не ожидали мы нефть, – повторил Сазаков горьким, будто от табака охрипшим, голосом, – нет…
– «Не ожидали», – передразнил Чертюк. – А в результате – целое месторождение. С какой глубины пошла нефть?
– С малой… С девятисот девяноста метров.
– Совпадение какое – облегченная глина и нефть на архималой глубине. Один случай из миллиона. М-да! Идите-ка вы отдыхать. До шести утра. В шесть – аврал. Начнем расчищать площадку…
Наклонившись, он выглянул в окно, всмотрелся в огромный беснующийся язык, в раскаленные, густо переплетенные полосы железа, поваленные на землю, в мрачную глыбу сгоревшей трансмиссии, увидел косматую, плывущую с запада шеренгу облаков, будто спешащую к огню погреться…
Сазаков почти беззвучно встал с табуретки и вышел. Чертюк оперся руками о вымытый до бёлесости стол, подумал, сколько богатства псу под хвост уходит. Ежесуточно.
– Ежесуточно, – подтвердил он вслух, глядя, как на язык пламени уже надвинулся край облаков, и огонь легко пробил его, и красный вымпел пламени заметался вверху, слабо просвечивая сквозь плотное ватное сито.
Много пожаров видел Чертюк в своей жизни – не пересчитать. Он поморщился от проколовшей плечо боли – в который уже раз за сегодняшний день. Боль тоже напомнила об огне, о том, как прорывались они в горячем бою из окутанного дымными космами Днепропетровска к усыпанному осколками речному берегу и первыми переправились на ту сторону, еще занятую врагом. И был рукопашный бой в окопах, жестокий и страшный. Бились кто чем – штыками, саперными лопатками, прикладами винтовок и автоматов. У лейтенанта Чертюка кончились в пистолете патроны, и запасные обоймы были все расстреляны, и он дрался рукояткой, добавляя кулаком, благо силы было хоть отбавляй. А сзади шел ординарец Федя Свищев, прикрывая его, орудовал автоматом, как палицей. И не было в этом странном бою выстрелов – раздавалось лишь сопение, тупые, приглушенные удары, мат да редкие вопли раненых. А потом из боковой ниши выскочил шальной гитлеровец в мокрой и вонючей от пота майке и всадил Чертюку штык в плечо, выдернул и замахнулся во второй раз, и была бы крышка командиру роты, не подскочи Свищев, ударивший гитлеровца расщепленным прикладом автомата. Тот лишь ойкнул сдавленно, заваливаясь на спину… Чертюка переправили через Днепр в медсанбат, а оттуда в госпиталь, и он потерял следы своей роты.
В эту ночь он почти не уснул – до утра пролежал на койке вверх лицом, оглаживая раненое плечо, и забылся уже перед самым рассветом. Но, когда забылся, раздался грохот, будто ахнул залп, от которого Чертюк мгновенно вскочил на ноги, шало закрутил головой. В стене избы, пропоров бревна, как снарядом, застрял синевато-серый камень, окутанный дымом. Еще секунду назад он находился в глубине, фонтан выплюнул его и с силой, как снаряд, всадил в избу, находившуюся к нему ближе других.
Вспыхнул сухой мох в пазах бревен. Чертюк схватил с печки чайник, плеснул через край. В лицо со злым постреливанием ударил пар, ожег щеки. Чертюк, откидываясь назад, плеснул еще.
Потом, уже успокоившись, он подумал, что, доверни камень тридцатью сантиметрами правее, угодил бы в него как пить дать. Мог бы и ноги оторвать, и оторвал бы, в стене избы застряла лишь половина камня, вторая, в ворохе стеклянных брызг, лежала у противоположной стенки. Окно от удара – вдребезги, хрустальное крошево блестело не только на полу, но и на столе, и на одеяле.
Чертюк заткнул окно подушкой. «Придется запретить хождение любопытных по “фронтовой” стороне поселка – опасно», – устало заключил он.
Утром Чертюк облачился в грубую, пахнущую мышами и чем-то залежалым спецовку, напялил положенную по инструкции пластмассовую каскетку и стал мало чем отличаться от рабочих.
– Бульдозер на ходу? – прокричал он Сазакову, тот в гуле фонтана ничего не услышал, крикнул что-то в ответ, но безголосо: люди в этом страшнейшем грохоте походили на выброшенных из воды рыб – открывались рты, и двигались губы, голосов не было слышно. Ревел фонтан. Содрогалась земля под ногами…
Сазаков тронул себя пальцем за ухо, показывая, что ничего не слышит, потом, порывшись в кармане, подал Чертюку блокнот, покрытый разводами машинного масла.