Но вот лопасти прекратили свой бег и застыли, пригнувшись тяжелыми стеблями к земле, бортмеханик выпрыгнул из трюма, подошел к Косых.
– Тебе что, лохматый, жить надоело? Шарахнет лопастью – полкотла снесет!
Эх, и смешлив летный человек. Молод еще, юморист из «Доброго утра». Косых разжал кулак и отпустил бечеву, врезавшуюся до кровяной красноты в кожу.
– Слушай, друг, в город не передашь, а? – попросил он униженно.
– «Не передаешь»… Посылки отправляй по почте, – усмехнувшись, посоветовал бортмеханик.
– Не оскаливайся. Жена больна, а я здесь… Выбраться никак не могу.
– Надо не на нефти тогда работать, а сидеть в городе.
– Фланец мне нынче к «окурку» приваривать, – канючил Косых. – Это те не птицей вдоль небес летать, а героизьм, рисковое мероприятие.
– В огонь полезешь? – неверяще полюбопытствовал бортмеханик.
– В огонь, – подтвердил Косых, узрев краем глаза, что просеку запрудили буровые рабочие, – пришли разгружать вертолет, – впереди вышагивал Поликашин, резко взмахивая руками, будто строевую ходьбу разучивал. Поликашнна здесь только не хватало! А тот, увидев Косых, направился прямехонько к нему.
– Все передачи супруге? – Голос у него был по обыкновению свеж и громок, будто и не было бессонной ночи, проведенной в работе, не было клейма усталости на лице, фиолетовых разводов под глазами, темных впадин под скулами.
– Говорит, что фланец будет сегодня варить, – вставил бортмеханик.
– Эт-то верно. – Косых даже удивился неожиданной поддержке, посмотрел в упор на бортмеханика, и тот по расширенным жестким зрачкам и зло напрягшейся шее понял, что перед ним не просто жалкий рядовой проситель, который еще порою встречается в селе, умоляя перебросить купленную корову из одной деревни в другую.
– Ну, – спросил Косых, – не ты, так командира попрошу, а тебе не спущу, земля-то ведь круглая, и люди нет-нет, а встречаются.
– Ладно, – помедлив для приличия, согласился бортмеханик.
– Что домой переправляешь? – спросил Поликашин. – Может, и я переправлю…
– Бельишко постирать и, – Косых ткнул в мешок носком сапога, – по мелочи кой-что да пару уток из подпаленных вчера…
– А кому передать? Придет кто? – спросил бортмеханик.
– Теща придет, необхватная женщина такая… Таисией Павловной величают, либо жена-красотка, и не моги на нее заглядываться. Надькой величают. А я знать по рации дам и номер борта сообщу. На вертолетную площадку к пилотскому балку и подойдут, а ты мешок-то выгрузи и оставь в балке.
– Добро, – сказал бортмеханик. – Ты, как утки снова будут падать, отложи для меня пару. Не одна твоя жена утятину любит.
Он слазил в трюм, забросил мешок в пилотскую кабину, успокоенный Косых побрел в столовую, к остывшему утиному супу с индейской приправою, а оттуда на площадку.
Площадка, странное дело, была суха, несмотря на дождь. Косых задрал голову посмотреть, в чем же дело, и увидел, что дождь не долетает до земли – его сжирает пламя.
На площадке уже стоял рослый, с серо-голубыми волосами человек, о котором Косых слышал, что он большой начальник. Еще стояли майор Сергованцев (о нем ходили легенды, и Косых его знал), мастер Сазаков, Кеда с Колышевым, Витька Юрьев да еще какие-то парни, кажется, прибывшие из Тюмени пожарники – на площадке находился весь таежный гарнизон.
Сивоголовый наклонил голову, приветствуя Косых, улыбка тронула его губы.
Косых, ежась от того, что захолодели лопатки, подошел к ящику, механически проверил электроды – не сколупнулась ли обмазка, но электроды были специально подобраны, один к одному… На ящике лежала новенькая фибровая маска с синим стеклом. Рядом был вдавлен в песок бидон из-под молока. Он подошел к бидону, на крышке которого стояла эмалированная кружка с диковинным остролистым цветком, нарисованным на боковине, зачерпнул квасу. Стоял, сосал кисловатую жижу и чувствовал, как леденеет нёбо, ломит зубы, но кружку допил до конца. Потом зачерпнул вторую, но понял, что не осилит, так и поставил наполненную на бидон.
Неподалеку, широко раздвинув ноги в заляпанных глиной кирзачах, ждал пожарник со шлангом наизготове, поигрывал латунным, начищенным до солнечного сияния наконечником. Косых понял – его ждет, окатить водой собирается, и ощутил себя сродни космонавту, готовящемуся взлететь, когда перед стартом каждый хочет внести свою лепту, помочь чем-нибудь. Он важно кивнул и подставил пожарнику спину, тот окатил его, и брезентовая куртка на Косых сразу сделалась деревянной, сухарно-хрустящей, – кажется, сотвори он лишнее движение, начнет ломаться… Косых повернулся грудью, пожарник прошелся несильной струей, от которой приятно защекотало под рубашкой, холодный ручеек пополз за шиворот, остужая плечи и живот, и Косых коротко и нервно хихикнул.
К нему подошел сивоголовый, сказал что-то. Косых увидел, как открылся рот и задвигались беззвучные губы, когда же тот подал руку, он понял, что сивый произносил напутственные слова.
«Как генерал». – Косых, помедлив еще немного, подхватил ящик с электродами и, прикрыв лицо маской, с места ринулся к огню. И ему показалось на секунду, что со стороны он выглядит большой бесстрашной птицей, к которой сейчас обращены все взоры.
На него действительно в эту минуту смотрели все, кто был на площадке, следили, как неуклюже-гибкая, похожая на жучка-таракана фигура с горбом раздувшейся спецовки на спине преодолевает пятидесятиметровую – перед факелом – полоску земли. Эта полоска наиболее жаркая, самый подступ. От нестерпимого жара здесь полыхает все – земля и камни, краска на бортах бульдозеров и одежда на людях…
Косых скачками продвигался вперед. У самого фонтана жар отпустил, стало легче дышать, и ощущение того, что из грудной клетки выпрыгивает сердце, а он пытается догнать его и накрыть своим телом, исчезло.
Около устья он отдышался, хлопнул рукавицы оземь… На закопченно-мокрый от нефти патрубок колонны уже был надет фланец – ребята сделали это за него. Он подумал о них с неведомой дотоле нежной благодарностью, от которой даже запершило в горле. Оглянулся – да, на площадке были все – и сивый следил за ним, и пожарный майор – безбоязненный человек с внешностью артиста, и все-все-все – даже женщины, были на площадке. Наверное, и тетя Оля пришла из столовой… Затем Косых взглянул вверх, где с клекотным грохотом, будто на землю свалилась бомба, а гул взрыва был непрерывным, – распушил свою шляпу оранжевый, с пробивающейся кое-где чернотой гриб. Гриб злорадно хлопал краями, извивался и все норовил соскочить вниз, облачить Косых в огненный полушубок. У Косых, когда он увидел это, даже колени подломились, он присел на корточки, задрав голову, и, подминаемый ужасом, все рассматривал эту жадную до него заразу… Он вспомнил инструкцию, где говорилось, что вокруг фонтанов собираются газовые облака, ухают время от времени взрывы – может, и сейчас, сию секунду, вокруг него сгущается газовый мешок… Если рванет, раскидает Косых по частям, по макушкам кедров развесит, по веткам, по сучьям. Говорят, что человека в момент взрыва может выбросить из одежды; значит, его брезентовая роба останется комом лежать на земле, в то время как самого его уже не будет на свете? Две крохотные и колючие, обжигающие кипятком слезинки поползли у него по щекам и, соединившись на обросшем щетиной гребне подбородка, сорвались вниз, в песок. Он вывернул беспомощно голову, увидел, что все смотрят на него, чужое внимание придало немного бодрости. Надо было варить фланец. Он достал прут электрода и, воткнув его в рожни плавильника, нечаянно коснулся им фланца. Дуга резанула по глазам алмазным всплеском, и Косых отшатнулся, оставив на фланце быстро тускнеющий комочек расплавленного металла. Он попробовал взять себя в руки, но сердце протестующе гулко забухало в ушах, сигналя об опасности, и он, едва справляясь с сердцем и с гулом в ушах, ткнул электродом в стык фланца с «окурком» колонны. Алмазные брызги опять заплясали перед ним, и Косых, прикрывшись маской, начал варить, почти не видя, что варит и как варит, – перед глазами, словно спроецированный, застыл оранжевый, с легкой чернотой гриб, а в ушах, одолевая грохот, почему-то звучали три фразы: «Шов встык», «Шов втавр», «Шов внахлестку», которые долдонил грубый испитой голос – и Косых дергал методично головой, словно пытался вытряхнуть эти фразы из ушей. Куртка на нем быстро высохла, сделалось жарко, он почувствовал себя будто засунутым в топку; казалось, что на нем должны вот-вот вспыхнуть одежда, волосы. Неожиданно он коснулся маской струи. Фибровые бока ее, будто опиленные, непонятно как удержались на рукояти, середины же со стеклом не было – струей, как ножом, срезало. И Косых не выдержал, заорал на всю тайгу, выпустил из руки плавильник и привстал в рост, не видя уже, как тает прикипевший к фланцу электрод, а синий драгоценный светящийся огонь брызжет металлом на сапоги, окропляет землю вокруг. Косых отпрыгнул от фонтана и захолодел, когда понял, что ему отказали ноги: от звериного страха он даже не мог держаться на них. И пополз на четвереньках прочь от фонтана, зарываясь по локоть в сухую, кипяще потрескивавшую разрядами пыль, ойкая от боли, – на ошпаренных пылью руках вздувались волдыри…
Добравшись до людей, он упал грудью на землю, прижался щекой к холодному боку бидона, прохрипел:
– Не могу… Варить не могу… А заставлять не имеете права. Нету такого права…
Потом произнес единственно разумное, что пришло ему в голову:
– Паспорт на эт-ту работу нужен. Сложная работа… У меня нету паспорта. Нету…
С площадки, низко склонив голову, отчего со стороны казался набычившимся, уходил, глубоко засунув руки в карманы куртки, Чертюк, и шаг у него был неровный, как у плачущего человека, – видно, переживал чужую трусость. За ним, нагоняя, легкой спортивной походкой двигался майор Сергованцев.
Обедали в тяжелом молчании – каждый стыдился произнести первым фразу, все поглядывали на Косых, который уже успел оправиться и теперь довольно ловко орудовал за столом перебинтованными руками. Он первым решил, что молчание за обеденным столом ни к чему, поэтому заговорил, ни к кому не обращаясь: