– Ого, взял метров пятьдесят! – отметил Чертюк, ощутил, как под низко надвинутой, не по размеру выбранной каскеткой запотел лоб, повлажневшие волосы склеились, и, не сдерживаясь, почему-то озлился на собственное недомогание, хотя знал, что в такие моменты как никогда должен быть спокоен и расчетлив. Выждав момент, он дал отмашку красным флажком – пора! – повел ноздрями, учуяв муравьиный запах – газ пришел, начал гулять над головой. Он с надеждой посмотрел в сторону домиков, пожелал – ветра бы, ветра! – будто ветер прятался за серыми, вылущенными дождями и жаркой сухостью бревенчатыми коробками. Но по столбу вспарившего под облако дыма и робкому горестному затишью понял, что ветра не предвидится, осунулся и даже уменьшился в росте, переместил взор на лебедки, на людей, сгрудившихся на изготовку, на гусеничный крап, червячными рывками придвигающийся к фонтану, и толкающий всем корпусом повисшую на крюке грузную карминно-яркую тушу превентора, несуразно нарядную среди строго серого обличья природы, серой нефти, серых фигурок людей.
Что-то сдавило ему грудь, мешая дышать. Хорошо, что в последнее время плечо хоть не тревожит, – всегда в пиковые моменты, когда нервы натянуты до предела и готовы вот-вот порваться, рана смирнеет.
Он вдруг вспомнил о просьбе Васильича приглядеть за его внуком; Виктором, кажется, его зовут… Да, мастер называл имя… А то отец на отдыхе, дед от внука бог знает каким куском земли отделен. Он опять скользнул глазами по группе людей, окруживших правую, ближнюю к нему лебедку, потом переместил взгляд на тех, кто оседлал правую дальнюю, посмотрел на кран – тот все так же упрямо, но все же еще робко толкал превентор вперед – и неторопливо прошелся пальцами по пуговицам спецовки, как по кнопкам баяна, – не только Чертюка, всех, кто был на площадке, стоял у лебедок, одолевало беспокойство.
А Витьке Юрьеву, о котором только что думал Чертюк, было чуждо беспокойство – он стоял у второй лебедки, загнанной в пахучий и липко-мокрый, будто облитый обмылками студня, кедрач. Нашел несколько разбухших, отменно крупных ягодин голубики и возрадовался им, словно никогда не ел, – голубика была сладкой, как виноград благородного сорта – «изабелла» или «абрау-дюрсо». Даром, что ль, в народе голубику сибирским виноградом называют? Потом в упор схлестнулся с чьим-то взглядом; покачиваясь на березовой ветке и вцепившись в нее так прочно, что даже побелели изгибы алых лап, на него печально смотрел крупный старый щур. Знатная пестристость его оперения никак не вязалась с человеческой печалью во взгляде. Вещая и редкая это птица – не каждому повезет увидеть. Витька хотел крикнуть: «Смотрите, щур!», – но вспомнил, что рядом находятся ребята не из их бригады, а совершенно незнакомые вышкомонтажники – чужие, большетелые, плечи по метру… Не поймут они его возликованного вопля, и Витька, растопырив руки, будто хотел обняться со щуром, а заодно обняться со всем птичьим и звериным населением, сделал шажок вперед. Лишь чуть ступил, а взгляд у щура построжал, потемнел, он разомкнул крючок клюва, словно желал заговорить, и, вздыбив перья, упал в голубичную россыпь.
Витька кинулся к нему, взял в руки, а щур уже был мертв. И пожалел Витька, что человечество не изобрело еще живой воды, способной возвращать в этот прекрасный мир людей, зверей, птиц – всех, кто дышит, у кого в груди стучит сердце.
Он положил щура под кедрач и снова встал к лебедке. Подумал, что слишком старым и бесстрашным был вещий щур, коли осмелился, взял да и прилетел к людям умирать у них на глазах, – видно, и птица знает, что умирать на людях легче.
Раздвигая кусты кедрача, подошел Сазаков, невыспавшийся, с тяжелым лицом.
Постоял с секунду молча около Витьки, потом зашевелились его губы: говорить-то говорит, но Витька никак разобрать не может, о чем толкует.
– Как дела, парень? – наконец услышал Витька. Улыбнулся.
– Улыбка у тебя, парень, от уха до уха, – сказал Сазаков. – Шесть на девять…
– Не виноват я, мама с такой улыбкой родила, – ответил Витька.
Сазаков похлопал его по плечу и вновь врубился в кедрач. Кран тем временем уже подал превентор в струю, превентор вошел в нее, как нож в масло. Брызги осколками сыпанули по площадке, будто град пробежал по ней, – взбивая пыль. Затем Чертюк махнул заметным издали красным флажком, и крановщик, отворачиваясь от гипнотизирующей его струи, стал «майнать» превентор – по сантиметру, по миллиметру опуская его на фланец. Вышкомонтажники вдвоем, взявшись за рукоять лебедки, напыжились так, что лица будто вином налились, и закрутили колесо. Трос визжал, потрескивал электричеством, но натягивался исправно.
Так превентор полз вниз, вышкомонтажники сменяли друг друга, и Витьке тоже досталось подержаться за ручку, покрутить. И он, взмокший от напряжения, вращал колесо до тех пор, пока его не оттолкнул – небольно и необидно – рослый и загорелый, вроде бы только что приехавший с юга сменщик. Витька оторвался от колеса, почувствовал, как ладони обдало морозцем, – горяча же была деревяшка рукояти.
Когда до фланца оставалось всего ничего – полторы-две ладони зазора – зазор этот мизерный, со стороны его хоть в микроскоп рассматривай, и то не разглядишь, а Витька посчитал, что превентор уже сел, осталось только гайки закрутить, вдруг взметнулся в небо огненный вулкан, и вязкий гул вновь заставил вздрогнуть землю под ногами. Огонь накрыл кран, человека, находящегося в нем, и все, застывшие окаменело на площадке, увидели, как из огненного смерча, раздвинув его толстую оранжевую плоть, выскочил крановщик. За спиной его трепетали раздуваемые ветром крылья пламени. Крановщик огромными скачками понесся к опушке, к редколесью пихт и молодых кедров – там протекала Тром-Аганка. Вдогонку стеганули водным жгутом – это очнулся поначалу растерявшийся пожарный, потом с другого конца брызнула трассером еще одна водная нить, струи скрестились, сбили крановщика с ног, пламя затихло, и онемевшему Витьке показалось, что над упавшим плашмя человеком взмыло облако пара. Стоящий рядом Витькин сменщик нагнулся и облегченно вытер полою куртки глаза и лоб.
Потом Витька увидел, что загорелся кран, огонь танцует на брезентовой кабине, а трос, на котором болтается превентор, раскален и уже отдает малиновостью, еще самая малость – и он перегорит, как нитка. Тогда ухнет в пламя превентор, а это значит, пожар будет еще две недели беситься, встряхивать грохотом тайгу, плеваться хлопьями смрада, загаживать землю вокруг. Да и крана другого нет – пока закинут, много времени пройдет.
Все это беспорядочно вертелось в Витькиной голове, одна мысль наскакивала на другую, в какой-то невообразимый хаос погрузился его мозг. Неожиданно он вспомнил свой давешний разговор в столовой о том, что хотел бы сесть на бульдозер, – ведь есть же у него права тракториста, – а Сазаков, сидевший рядом, неверяще глянул на него, усмехнулся, наверное, про себя, и даже бледный перетрухнувший Косых на секунду навел на него тусклое око.
Витька раздвинул спины стоящих перед ним вышкомонтажников, вырвался из собственного минутного оцепенения, бросился вперед и начал отмеривать площадку длинным эластичным шагом, словно вспомнил свои школьные успехи в беге – он хорошо бегал в десятом классе на длинные дистанции.
…Чертюк увидел, как от правой дальней площадки оторвалась долгоногая фигурка, и в первый момент даже не понял, чего она хочет. А потом крикнул с отчаянием, понимая, что человек все равно не услышит его.
– Куда? Хрен с ним, с краном! Сгоришь! – Чертюк твердо знал, что у лебедок в эти минуты стояли бурильщики да вышкомонтажники – люди, для которых крановое хозяйство незнакомо, никто из них никогда – и это бесспорно, считал Чертюк, – не имел дела с кранами, да еще с гусеничными. Помочь этому безумцу было нечем – в любую секунду мог рвануть топливный бак.
А Витька взбивал сапогами буруны пыли. Он не думал о том, что может вместе с краном взлететь на воздух, а только на секунду подивился, почему это кран взбрыкивает, дергается, подпрыгивает, приплясывая из стороны в сторону. И еще он отметил на бегу, что крышу крана огонь уже сожрал и провалился в кабину. Главной Витькиной целью было сейчас добежать до крапа. Быстрее, быстрее, быстрее!
Витька почувствовал, что ожгло рот – треснули спекшиеся заскорузлые губы, и кровь кипящей струйкой потекла по подбородку, с подбородка на шею и за воротник. Он ухватился руками за поручни кабины и закричал от боли – кожа прилипла к горячему металлу, боль словно током пробила все тело, от макушки до ступней. Он перемахнул через гусеницу и с размаху опустился на глухо урчавшее огнем сиденье, отметив подсознательно, что брезентовым штанам жар не страшен, расплавит их не скоро. Сторонясь огня, он натянул куртку на уши, потом натащил ее на голову и, оставив только щель для глаз, глянул в пламя. Ему показалось, что лебедочные тросы провисли, и он с благодарностью подумал – молодцы ребята, с тросами догадались! – не обратив внимания, что тросы накалились, вот и прогнулись, что стоявшие у лебедок не успели бы раскрутить барабаны.
«Работает мотор или не работает? Трясти трясет, а что-то непонятно…»
Он рывком двинул рукоять газа от себя и почувствовал мелкую тряску, от которой зашлись в щекотливом зуде ноги, – двигатель не заглох, работал.
«Теперь надо отжать тормоз и включить заднюю скорость… Да где же она, задняя скорость-то, где? Вот черт! Забыл! Ага… Вот она!»
Витька громыхнул рычагом скорости, добавил газа, кран дернулся, попятился, из пламени вылезло грузное дымное тело превентора и, чертя по земле глубокую борозду, двинулось следом, а огонь стал выплескиваться из окна кабины, будто хотел выброситься на ходу…
На ярком этом, больно режущем глаза фоне пламени, как на экране, все увидели неуклюже сгорбившееся тело Витьки Юрьева.
Вполсилы ударила запоздалая «мортира», вдребезги разнесла стекло кабины, и Витьку с головы до ног окатило водой. С ней пришло на мгновение облегчение. Всего лишь на мгновение – Витька Юрьев даже не успел испугаться предстоящего нагоняя, когда увидел, что вслед з