а превентором тянутся на тросах опрокинутые лебедки, до испуга в груди родилось гордое удовлетворение – он спас превентор, который ни много ни мало, а несколько тысяч стоит, этим превентором они обязательно заткнут горло фонтану, – как вдруг сзади раздалось странное, с присвистом шипение, и Витьку со страшной силой швырнуло из кабины на землю, а сверху на него выплеснулся горящий соляр. Он лежал на спине в полыхающей луже, с удивлением отмечая, что пламя лижет его одежду, его самого, что горят его руки и лужу вперехлест разбрызгивают несколько сильных водяных струй, стараясь сорвать огонь с соляра, но тот уже просочился в землю, питал огонь, как питает фитиль лампу, и ничем нельзя было выгрызть его оттуда.
Очнувшись, Витька первым делом увидел белый потолок над собой и смутно представил, что он в больнице – не мог он умереть, его обязательно должны довезти живым до больницы, а там? – там врачи из мертвых вытаскивают, ставят на ноги.
Был еще один признак больницы – тишина. На фонтане от грохота голова болела и трясло так, что зубы того гляди выскочат, а здесь тишина, настоящий больничный покой. Он увидел над собой лицо, старое, исполосованное бороздами морщин, очень знакомое лицо, – а чье? Витька узнать сразу не смог, потому что лицо тут же заволокло мутной белесой пленкой, будто полиэтиленовой клеенкой накрыто.
Васильич, звучно сглотнув слюну, в который раз вгляделся в черное, чужое лицо.
Витька шевельнул обгорелыми веками и только тут узнал деда – значит, это его лицо он видел над собой.
– Деда, это ты? – спросил он.
– Ага, – отозвался дед.
– Я в больнице? – спросил Витька.
– Нет, – дед замотал головой. – На фонтане мы…
– А почему так тихо?
– Да задавили фонтан. В тот же день, когда рвануло, а ты превентор вытащил… Накинули превентор во второй раз и как кляп забили…
– Хорошо, – сказал Витька, вздохнул глубоко, – а я на бульдозер хотел проситься, думал, работы много будет. Как считаешь, дали бы мне бульдозер, а? У меня права тракториста есть…
– Тебе не то что бульдозер, тебе орден дали, – шепотом сообщил дед. – Орден… А месторождение, мне сказали, назвали твоей фамилией, Юрьевским. Юрьевское нефтяное месторождение, вот как будет официально.
– Ну! – не поверил Витька, потом спросил, частя и путаясь в словах: – Ты не скажешь матери, а?
– Об чем? – не понял дед.
– Ну… Обжегся… Отлежусь… Главное, чтоб она не узнала. Расстроится мать, у нее сердце слабое.
Дед согласно кивнул.
– Спать хочу, – сказал Витька. – Ты иди, я один…
– Ладно, – Васильич поднялся, боднул головой воздух и, перебирая руками бревна на стене, нащупал выход, глотнул на улице свежего ветра.
Постояв так, он неровной походкой пошел к фонтану, молчаливый и отрешенный, лишь беспрерывно гонял кадык сверху вниз, сглатывая сухую, будто чем припорошенную слюну. У фонтана остановился, посмотрел, как из двух отводных труб выхлестывает нефть, а когда нечаянно наклонился, рассмотрел вдруг под ногами овальное нефтяное оконце. Нефть запеклась тонюсенькой корочкой, на которую налипли крупные песчины.
Васильич нагнулся, сковырнул пальцем корочку, под ней обнажилась темно-блестящая, уже загустевшая жижа. Он зачерпнул ее пригоршней, глянул и увидел самого себя, свое небритое старое лицо, и морщины на нем, и глаза, в уголках которых скапливались слабые слезы. Он вздохнул и проговорил, рассматривая черное пахучее озерцо, заключенное в его ладонях:
– Витькина нефть…
Охота на убитого соболя
Очень удивлены были эвенки и якуты, когда лючи (русские) стали требовать от них ясак никчемными соболями. Добыть их было куда проще, чем лосей: соболей в тайге тогда бегало около миллиона. Налог с неженатого охотника в пять соболей и с женатого в десять не считался слишком большим. А камчадалы смеялись над простаками-русскими, когда те променивали им нож всего за восемь соболей, а топор за восемнадцать. Этими никуда негодными с их точки зрения шкурками они подбивали снизу лыжи, чтобы было легче подниматься в гору…
– Какой сегодня день? – спросил егерь Кучумов у напарника, всматриваясь в маленькое пятнышко ручных часов и пытаясь в рассветном сумраке разобрать, что обозначено в крошечном квадратике, врезанном в циферблат: понедельник или вторник, или, может, уже пятница?
В работе да в беге время совершенно исчезает, оно будто бы растворяется – счет ему вести перестаешь невольно, и тогда становится все едино, понедельник сегодня или пятница – в тайге ведь выходных не бывает.
– Четверг, – сипловатым просевшим голосом отозвался кучумовский напарник, проворный, но не всегда легкий на подъем егерь Чириков по прозвищу Рубль. Чирик в простонародье и есть рубль.
Свет, проливавшийся в окошко зимовья, был серым, скудным. Хорошо, что хоть такой есть, а если пойти по полуострову на север, пронырнуть сквозь пургу, то и такого не будет, и вообще снег так может запечатать в хилой непроконопаченной избенке, что на улицу даже через трубу не вылезешь. Ветер бывает диким, из земли выдирает все, что ему попадается по пути, носится низко, с лешачьим гоготом, затыкает рты, глаза, ноздри; людям, не успевшим вовремя укрыться, кажется, что они сами несутся вместе с этим ветром – иногда, случается, над землей, орут, молят бедолаги о помощи, а помочь им никак нельзя – во-первых, никто крика не слышит, а во-вторых, если услышит, то проку от этого никакого: все равно человека в серой мути не сыщешь.
Сам только сгинешь – ненужная жертва.
– Давай, друг Рубель, умываться, чайку с консервами употребим наскоро, да дальше в путь, – скомандовал Кучумов.
Он был старшим в двойке. Слово «рубль» Кучумов никак не мог выговорить правильно, все «рубель» да «рубель», с ударением на втором слоге. Коряво, но зато точно. Возможно, рубли так и звали далекие прапрапредки, бородатые тихоголосые мужики, промышлявшие зверя в здешних морях, осторожно, на ощупь, без карт и лоций щупающие север, землю камчатскую, и то, что там, повыше этой земли расположено, у самого ледяного надолба, венчавшего глобус… Впрочем, что такое глобус, они не знали и про круглоту земли тоже ни шута не ведали – считали, что матушка-планета плоска, как лепешка, плывет на трех китах и можно добраться до края ее, да сесть и свесить ноги в пространство. Можно и в воде поболтать – киты-то ведь по воде плывут.
Для расчета, купли и продажи путешествующие люди не деньги с собою брали, вместо них – серебряные пластины. Серебряные пластины эти рубили топором, ножом, секирой, саблей – чем придется. Так появился рубль – мера расчета.
Кучумов с Чириковым, как и их далекие прапрапредки когда-то, объезжали ныне охотничьи владения – а это великая территория, половина Франции: ноги стешешь, все мослаки набок собьешь, прежде чем перекатишься с одного участка на другой, да по дороге, глядишь, зверюшка какая-нибудь под выстрел подставится – тоже время отнимает. А ее никак нельзя упускать, ибо всякая лесная животина, даже самая мелкая – это деньги, которых сколько ни зарабатывай – все равно в домашнем хозяйстве не хватает. Несмотря на северные прибавки-плюсы к основной зарплате, на командировочные и полевые. Если б эти прибавки на Большой земле были – они ощущались бы, а что деньги здесь? Магазинные продукты тут дороже, чем на материке, а зелень, свежатина огородная укроп да лук вообще бешеных денег стоят, вот прибавка с прибавкой и схлестываются в смертном бое, в результате остается один воздух.
Охотников ныне мало, по пальцам пересчитать можно, и то, глядишь, свободные пальцы останутся, молодежь на промысел не идет – неохота юному, полному надежд и планов человеку затворять себя добровольно в таежном скрадке – это ведь все равно, что тюрьма или колония, это даже хуже: в колонии побудку сделают, в столовую на завтрак отведут, напоят, кино вечером покажут – позаботятся, словом, а кто на охотничьей делянке позаботится, когда человек один-одинешенек, как перст – и разбудить его некому, и рубаху постирать, и волосы остричь, и в баньке спину подраить – не-ет, молодежь ныне все больше к городским, культурным профессиям тянется, не к лесным. В тайгу ни калачом с намазанным на него маслом и мармеладкой с чаем, ни стопкой водки с хорошей запивкой и солидной закуской не заманишь.
Вот и пустуют охотничьи делянки. Плодится на них соболь – самый популярный и дорогой на Камчатке и вообще в стране пушной зверь, шипит, непуганный, усы топорщит, еще горностаи плодятся, норка – норки вообще под лыжи сами лезут, не умеют уходить от человека, не знают ни повадок его, ни психологии, ни распорядка дня, лис тоже много… Где же вы, охотники, на все это богатство?
Не идут молодые люди на делянки – боятся душу в снегу да в свисте ветра загубить, а вместе с душою и тело, вот ведь как.
Кучумов уже давно работал в охотхозяйстве, Чириков недавно, Кучумов был мохнат, как канюк – все тело в перьях, только голова лысая, будто матовый шар электрического фонаря – так же матово светится, что же касается волос, то волосы на его голове давным-давно истлели, не приняв северного климата – не любят они холода и высоких широт, зубы, слава богу, еще целы, смотрят в разные стороны, редкие, неправильно растущие; Чириков же был гладкокож телом и прическу на голове имел справную, Кучумов не имел привычки тратить слова попусту, Чириков любил поговорить, рассуждать был готов на всякую тему, начиная с положения в Гондурасе, кончая запретом на аборты; Кучумов стрелял так, что одной мелкашечной пулькой мог двух глухарей сшибить, Чириков высаживал из дробовика два папковых магазинных патрона, целя в бородатую угрюмую птицу, затем разинув рот наблюдал, как обозленный глухарь выкашливал из себя ругательство, плевал в сторону охотника и улетал, презрительно выставив в стороны здоровенные голенастые ноги, даже подбирать их не удосуживался – мазал Чириков часто. Наверное, тем и хорошо человечество, что нет в нем штампов, по которым бы лепили одинаковых людей, – все люди разные. И внешностью, и разумом. И, надо заметить, часто подбираются, подлаживаясь друг к другу, крепко спаиваясь – без водки, совсем несхожие, вроде бы даже чуждые, а на деле очень родные люди. Вообще оказывалось – распарь их, и все – никакая песня уже не выведется, голос скиснет на простенькой низкой ноте.