– Че? – сипло, страшновато, будто и не человек это был, а оборотень, камчатский бог пихлач, которого часто изображают добрым, а он злой, людей не любит, детишек ворует и ест, выдохнул старшой.
– Может, плюнем и не будем гнаться, а?
– Не-ет! – упрямо мотнул головой Кучумов.
– Тогда передых… на минуту дай передых…
Старшой резко остановился, Чириков не успел тормознуть, ткнулся лицом в его спину и чуть не свалился с ног. Кучумов тоже чуть не свалился, вывернул голову круто, облил напарника черной густой жижкой своего взгляда, хотел выматериться, но не стал – даже на мат силы тратить нельзя. Вытянул из кармана знакомую пластмассовую коробочку – руки его тряслись, были чужими, – сдернул резинку, обнажил нутро, заполненное костяными круглыми семенами:
– На! Погложи!
Чириков безучастно взял щепоть, кинул в рот – семена чуть не выбило обратно дыханием, он зажал рот ладонью, с трудом задвигал челюстями, не ощущая на этот раз ни вкуса лимонника, ни твердости ороговелых семян, разжевал, проглотил, снова взял щепоть.
– Продержись чуть… еще чуть, – прохрипел Кучумов, – скоро мы его достанем, – покрутил головой, стряхивая боль, загнанность, подумал о том, что очень уж незащищен человек, до обидного незащищен, и природа – да что природа, природе надлежит подчиняться, а человеку властвовать – измывается над ним, над венцом, мнет и перетирает зубами, как хочет – слаб он и беспомощен перед природой. Скрипнул зубами. – Продержись!
На этот раз у Чирикова ничего не возникло в ответ – ни злости, ни протеста, ни тоски, он был выжат до остатка. Мотнул только головой, вгляделся в чахлый боярышниковый куст, который снизу подтачивала гниль, – куст скоро сдохнет, – и ему показалось, что снова увидел он в прозрачной редине веток, в неопрятной, не сбитой ветром листве знакомые черты, в следующий миг отвернулся в сторону, вздохнул протяжно – ничего там не было.
Закрутило, закружило Чирикова, понесло куда-то вниз, в преисподнюю, не понимал он уже, куда они со старшим несутся, за кем и зачем гонятся, и будет ли когда-нибудь конец темноте, которую они так безуспешно пытаются преодолеть?
Но не только они одни выдохлись – браконьер тоже выдохся.
Они настигли браконьера к вечеру, в густых и на удивление синих сумерках. Такая звонкая синь только к весне случается, когда день начинает спорить с ночью – кто кого? – и день перебарывает ночь, набирает силу, тогда по вечерам и катится синий звон, от которого рябит в глазах, сердце перехватывает у самого корня – зажимает его кто-то пальцами и оно, как у соболя, перестает биться, но боли от этого никакой нет. Наоборот – возникает ощущение покоя, умершие предки вспоминаются в такую синь, дом и детство…
Совсем близко из неестественно яркого ольховника выплеснулась раскатанная бегом усталая фигурка и пошла пластать «лаптями» пространство – браконьер от усталости шел на лыжах, действительно, как в лаптях – вздрагивающий, совсем не страшный, хотя за плечами у него, стволом вниз, висел дробовик.
Это был стрелок такого же высокого класса, как и Кучумов, – дорогого зверька брал не малопулькой, а дробовыми зарядами, вгоняя в крохотную верткую головенку соболя, которую не каждый промысловик может взять на мушку, всего две дробины, максимум три.
Кучумов проворно сдернул с плеча ружье, прохрипел:
– Рубель, дай один выстрел вверх! Предупреди!
– У меня жакан… Вдруг пригодится?
– Бей!
Прежде чем Чириков выстрелил, старшой прокричал натуженно, хрипло, выворачиваясь наизнанку:
– Сто-о-ой!
Крик будто бы подсек браконьера, дробью рубанул его по лыткам, он проворно втянул голову в плечи, но не остановился.
– Сто-о-ой! – вторично прохрипел старшой, выбил мокроту изо рта и скомандовал напарнику: – Стреляй!
Чириков снова отрицательно мотнул головой:
– Здесь же жакан!
– Стреляй! – яростно прохрипел Кучумов, из глаз его уже не черный плач сочился, не мокрота, а что-то жутковатое, густое, иного цвета, алое – глаза вытекали.
Отбросив от себя посох, Чириков рванул с плеча двустволку, пляшущими пальцами отвел один курок, ощущая, как в нем все противно скулит, каждая жилочка ноет, жалуется на свою жизнь и сам он сейчас ничего, совершенно ничегошеньки не соображает, отставил от себя ружье и выстрелил.
Удар выстрела оглушил его, завалил на спину, еще немного, и он бы упал, но не упал, а перекрутился вокруг себя на лыжах и удержался. Снег поплыл у него под ногами.
– Сто-о-ой! – следом за выстрелом раздался хрип старшого. – Стой, с-собака, сейчас по тебе стрелять буду!
Дернулся браконьер, ход его сбился, ноги ослабли. Он хотел бы сейчас уйти под снег или нырнуть за ту вон голую скальную горбину, где свинец будет ему не страшен, но до горбины еще было идти да идти – прежде чем дотянет, его несколько раз успеют проткнуть свинцом.
– Сто-о-ой!
И все-таки браконьер не остановился. Старшой скомандовал напарнику:
– Бей поверх головы!
Чириков присел.
– Ты что-о-о? – Глаза у него смялись, нехорошо побурели. – Стрелять по человеку?
– Кому сказали, бей! Не ты отвечаешь – я! Стреляй поверх головы, да по-над шапкой бери, пусть услышит, как свистит жакан, – старшой отплюнулся, ощерил рот, показывая неровные темные зубы.
– Н-не могу! – наотрез отказался Чириков. – Сам стреляй!
– Б-бей, кому сказали!
– У тебя ведь тоже жаканы…
– С-стрелок! – презрительно выкашлял из себя Кучумов. – Мои жаканы на тот случай, если это дерьмо уплывать будет. – Понял? Стреля-яй!
Наклонив ружье под углом, беря много выше головы браконьера, который хоть и скорчился, стараясь быть меньше, и сбавил шаг, а все же уходил, Чириков выстрелил.
– Сто-о-ой! – прохрипел Кучумов что было мочи, заперебирал ногами, застриг ими по воздуху, и Чириков с тупым усталым удивлением отметил, какие у старшого тонкие ноги, ну будто у лайки – такие же кривоватые и высохшие. Побежал Кучумов на лыжах вперед, к браконьеру, а напарнику не оборачиваясь скомандовал: – Перезаряжай ружье!
Браконьер после второго выстрела будто бы на препятствие наткнулся, тормознул резко, оглянулся на преследователей, лицо его было плоским и совершенно неразличимым, переливалось на нем что-то, плыло… Судя по одежде, браконьер был из пришлых – мог с севера в соболий край прикочевать, мог с юга, мог вообще по морю с Большой земли приплыть. Хотел браконьер дальше устремиться, да старшой, остригая тонкими ногами расстояние, вскинул ружье:
– Сто-о-ой, кому говорят!
Рядом со старшим, увязая в колком снегу по живот, обдирая себя до крови, шла лайка. Крендель хвоста у нее увял, свалился набок, уши поникли.
«Почему она молчит, не лает? – возник в мозгу тупой вопрос. А ведь действительно, каждый раз, когда они подходили к добыче, пространство звенело от напряженного серебристого лая, сейчас же голос у собаки словно бы совсем пропал. Совсем пропал. – И какими патронами заряжать ружье, пулями или дробью?» – Чириков закашлялся, стал выбивать из себя холод, боль, сгустки крови, слюну, запаренное дыхание, скатавшееся в комок, а когда кончил кашлять, увидел, что браконьер уже стоит перед старшим, косовато подняв руки. Ружье его валялось на снегу.
Собака – умная тварь – предусмотрительно зашла сзади и отрезала браконьеру путь к отступлению. Чириков вздохнул облегченно, выколотил спаленные патроны из ствола, вставил два новых. Дробь. Жаканы были уже не нужны.
Когда он подошел, браконьер сидел на снегу, лыжи его были воткнуты задниками в наст, магазинный новенький рюкзак распахнут, в нем дорого мерцали, легко пробиваясь своим свечением сквозь сумеречную синь вечера, собольи шкурки.
– Видал, каков кошелек у беглеца? – прохрипел Кучумов, поглядел с интересом на браконьера, проговорил о нем, как о ком-то постороннем: – Умеет орел собольков щелкать, ох умеет! – Обдался иглистым паром, покумекал что-то – на лице его возникло напряжение, брови сдвинулись, образуя единую мохнатую гусеничку, глаза слились в щелочки. – Та-ак, значитца… До зимовья идти недалеко, километра четыре примерно, ночевать там будем. – Скомандовал браконьеру: – Вставай!
Тот застонал, помороженно поскрипел костями и суставами, поднялся самостоятельно. Покачнулся – настолько устал, что собственный вес сбивал его с ног.
– Может, тут заночуем? – Чирикова собственный вес тоже сбивал с ног, голова раскалывалась от колокольных ударов, кости, мышцы болели, не было в теле такого места, которое не кричало бы от усталости, хотелось зарыться лицом в снег и застыть, обратиться в камень, в земляной обабок, в комель березы – во что угодно, только никуда не идти.
– Да, и завтра утром вертолет найдет три холодных красивых трупа…
– Мы ведь уже ночевали в снегу.
– Ночевали, да не здесь. Здесь нельзя.
– Откуда тут… – просипел Чириков, но увидев, что старшой предупреждающе стрельнул глазами в браконьера, проглотил собственный вопрос. Удивился – словно кусок колбасы одолел.
Оглядел браконьера и ощутил невольно, как в нем растет, ширится слепая ярость. Все худое, изматывающее – это из-за него, из-за браконьера, вся боль – и сердца, и глотки, а с болью – тоска, сиротская бесприютность, одиночество – в общем, во всем плохом, что навалилось на них и мешает не то чтобы двигаться, а даже стоять на ногах, виноват этот невзрачный, схожий с неприглядным таежным грибом человек.
Замычал Чириков и, не справившись с собою, сделал шаг вперед, коротко замахнулся и всем телом отбросил кулак от себя:
– У-у-у-у!
В плоских глазах браконьера мелькнуло что-то тревожное, удивленное, он запрокинул голову назад, выставляя маленький костистый подбородок и вильнул в сторону. Кулак Чирикова проткнул пустой воздух – чуть руку себе боец не вывернул, в плече громко хрустнула какая-то костяшка.
– Ты чего-о? – промороженно прохрипел Кучумов, облил напарника жидкой чернотой, выплеснувшейся из глаз-щелок, встал между ним и браконьером. – Сдурел?
– А чего он? – слабым плачущим голосом проговорил Чириков, он теперь твердо был уверен, что во всех их бедах виноват браконьер: не будь его – тихо-мирно совершали б они свой объезд, щелкали собольков на охотничьих делянках – а тут маята, гонка и страшная, сбивающая с ног усталость.