– Если быть честным? – Чириков вскинулся, словно ему в верх живота, в самый разъем грудной клетки, где сходятся слабые кости, ткнули кулаком, горький воздух, который он только что втянул в себя, толчком выбило через ноздри, и он повторил с обиженной печальной интонацией: – Если быть честным… – Не вопрос это уже был, не требование, а некая засечка, утверждение увиденного, он словно бы ставил точку, подписывался под нею и призывал подписаться старшого. Снова вздохнул.
«А ведь я, старшой, все-е знаю», – вертелись у него на языке слова, он готов был сплюнуть их с языка, пустить в пространство – пусть гуляют, пусть Кучумов хоть раз в жизни не краснеет лицом, не наливается яростью и копотью… Хотя он все равно нальется и схватится за ружье. Эх, человек! А ведь он умеет быть и нежным и слезно-благородным, но только в том случае, когда дело не людей касается, не их возни, а чего-то другого, что больше отношения имеет к смерти, чем к жизни… А вдруг еще не все потеряно? Тогда пусть покраснеет, пусть ему будет стыдно перед браконьером… как его зовут, тьфу, голова совсем дырявой сделалась!.. А, Андрей Семенович! Нет, Семен Андреевич! Пусть ему будет стыдно перед Семеном Андреевичем, как стыдно сейчас ему, егерю Чирикову.
Посмотрел на браконьера. Тот сидел отрешенный, словно бы затаился сам в себе – в этой довольно мелкой на вид и костлявой скорлупе жило что-то… в общем, более крупное, чем допускала его оболочка.
Острое лицо браконьера обузилось и стало еще острее, подбородок совсем в шильце обратился, дотронься – уколет. Суеты, движений мельтешни стало меньше в браконьере, потяжелел он, набух, как и Чириков, печалью, и в этом Чириков увидел нечто родственное, сближающее его с браконьером.
– Слышь, – произнес он наконец и посмотрел Кучумову прямо в глаза, измазался о черную краску, хотел было отползти назад, прочь из его глаз и попятился было, но остановил себя, послушал свое сердце – как бьется, послушал дыхание – как оно там, и сделал рывок вперед. – Слышь, – повторил он твердым голосом, – я ведь все знаю, я ведь вчера все слышал, как ты с этим… – повел головой в сторону браконьера, – как ты переговоры вел, как двух соболей заначил. Зачем ты двух соболей с общего кошта стащил. А?
– Кто тебе это сказал? – стискивая глаза в щелки и нехорошо деревянея лицом, спросил старшой. Хрип, исчезнувший у него из голоса, возник снова, стал стремительно разъедать глотку, Кучумов сморщился, словно хватил какой-то отравы.
– Никто, – спокойно ответил Чириков, – я же тебе сказал: сам слышал. Все твои хахи и хихи, все манипуляции засек, а два соболька, «первый цвет», которые ты в сидор определил, я во сне оприходовал. Так что давай, Алексеич, давай, родной, гони одного соболька из тех двух, иначе…
– Что иначе? – хриплым шепотом поинтересовался старшой.
– Иначе стреляться будем, – не дрогнув ни мускулом, ни мышцей, ни жилкой, проговорил Чириков. Сам от себя он не ожидал такой смелости.
– Стреляться? – потемнел лицом старшой, на лоб и щеки у него наползла копоть, глаз совсем не стало видно, даже жидкая тоскливая чернь, и та прекратила сочиться из давленых щелок, он потянулся рукою к ружью.
– Стоп! – пружинисто вскочил с лавки браконьер, сделал остерегающий жест, чтобы старшой оставил ружье в покое, и Кучумов неожиданно послушался, сник, словно бы от браконьера исходила какая-то особая сила. В этот-то момент Чириков и понял все, удивился тому, что старшой, тертый многоопытный калач, ни хрена не понимает, откинулся от своего рюкзака, отскочил на несколько шагов, потом, исправляя ошибку, стремительно метнулся к нему, но браконьер и тут опередил, подхватил чириковский мешок за лямку и отшвырнул в сторону. – Спокойно, спокойно, граждане! Не будем никуда спешить, время у нас есть, – он сунул руку в карман, достал небольшую красную книжицу с тисненым бронзовым гербом. – Сотрудник областного управления внутренних дел капитан Кленов. А зовут меня действительно Семеном Андреевичем, тут, гражданин Кучумов, все правильно, абсолютно все – Семен Андреевич я…
Старшой дернулся от того, что услышал свою фамилию, он ведь не называл ее браконьеру.
– Так что будем знакомы, Федор Алексеевич… – Кленов неожиданно печально усмехнулся, обдал старшого чистым дыханием: несмотря на то что гонка шла на равных и ночевали они в одинаковых условиях, Кленов был опрятнее, ухоженнее охотников, что ли, от него пахло травами, хорошим мылом, ветром и снегом. И еще яблоками, которые на Камчатке не росли. Так отчетливо пахло яблоками, будто он один срубал пару антоновок и ни с кем не поделился. – Я правильно вас назвал, гражданин Кучумов, вы – Федор Алексеевич?
– Правильно, – прохрипел в ответ старшой.
– А вы – Чириков Сергей Сергеевич, – Кленов развернулся, но старшого из взгляда не выпустил, он контролировал его боковым зрением, видать, успел распознать характер – тридцать два года, холост, в тайге не новичок, но еще и не старичок… Все так?
– Так, – ощущая, что тоска, наполнившая его, вот-вот хлынет через край, пробормотал Чириков. Челюсти у него отяжелели, сделались неподвижными, деревянными, плечи задергались, тело пробил немой плач. Но он все-таки отыскал в себе силы, чтобы сдержаться. Из последней мочи, но все-таки сдержался.
– Это не вы за мною охотились, а я за вами, граждане спортсмены, – проговорил Кленов, – не вы меня гнали, а я вас, извините, – он по-простецки развел руки в стороны, хлопнул ими себя по бокам, вздохнул подбито, сожалея о том, что произошло: – Как же вы до такой жизни докатились, граждане егеря?
Не было ему ответа – ни от старшого, ни от младшего. Кленов поглядел в окошко, поймал глазами свет – в окошке стояла лайка, нетерпеливо прядала ушами, перебирала лапами, голова ее была выжидательно склонена набок – надломленная тихая поза, будто лайку чем-то обидели. И верно ведь обидели, сиротою осталась собака, придется ей подбирать нового хозяина.
Отвлекся на мгновенье Кленов, окунулся в жалость, к делу не имеющую никакого отношения, и чуть не ушел в глубь потока: Кучумов беззвучно и легко перегнулся в поясе, ухватился рукою за ружье. Он чуть-чуть не успел, Кучумов, десятой доли секунды не хватило, обрети он этот миг, полмига, подари ему Бог эту невзрачную капелюшку, и все – он снова оказался бы на коне.
Капитан это тоже понял, неуловимо быстро отшатнулся от окна и в то же мгновение очутился перед Кучумовым – реакция, как у пули. Видать, научен был работой и жизнью своей капитан Кленов.
– Не двигаться! – Кленов сжал зубы, выкинул перед собою руку, и Кучумов зачарованно замер. Он смотрел на руку, словно птенец на гадюку, хотел было отвести взгляд, но не смог – под гипноз попал, черная сальная горечь, текшая из глаз, моментально высохла, обнажилось дно реки.
Щеки у Кучумова подобрались, лоб покрылся каплями пота: старшой перестал быть старшим. В руке Кленов держал пистолет.
Тот, кто не знает, что такое оружие и что может наделать обыкновенная пуля, как она пластает живую плоть и крошит мертвую, тот оружия не боится. Кучумов не боялся пистолета, но он знал, что это такое. Отодвинулся в сторону.
– Так-то оно лучше, – одобрил действия старшого Кленов, засунул пистолет в карман.
Плечи у Кучумова затряслись мелко, обиженно, открытым ртом он захватил немного воздуха, разжевал, сглотнул его, но воздух выбило из горла обратно, и Чириков услышал сухой сиплый плач – сам Кучумов не плакал, этот плач сидел в нем, плакала начинка, плакало все, что было Кучумовым, – все, кроме самого Кучумова.
– Это вы, Федор Алексеевич, напрасно, – укоризненно проговорил Кленов, – сырости и так в мире полно, куда ни глянь – сплошная сырость, как изводить ее только? Сами виноваты, Федор Алексеевич. Увы! Прежде чем сделать то, что вы сделали, надо было подумать, а вы поступили наоборот: вначале совершили, а потом начали думать. Раскаиваетесь? Стоит ли? Теперь уж, Федор Алексеевич, надо держаться. Другого выхода нет. И защищаться на суде – там надо палить из ружей, там, а не здесь.
Кленов подошел к лавке, взял кучумовский дробовик, подкинул в руке – легкое ружье-то, на спине мозолей не натирает, выбил из него патроны, потом, подумав, отщелкнул узкое деревянное ложе – уж больно проворный и хитрый этот узкоглазый лысый зверобой, отвернешься от него на миг, забудешься, на луну рот раскроешь – Федор Алексеевич этого момента не упустит, живо оприходует. Крикнуть не успеешь, как в спине свинцовая плошка будет сидеть.
– Что ж, – проговорил Кленов тихо, не меняя печального тона, – пора собираться в обратный путь. Время не ждет.
Чириков встал с лавки и не удержался на ногах – щелястый, плохо оструганный пол зимовья качнулся под ним, поплыл, ноги подогнулись сами по себе, и он снова с грохотом сел. Сжал пальцами виски, пробуя отрезветь, избавиться от слабости и боли, от дрожи, озноба, страха – за эти десять минут его словно бы подменили, он стал другим человеком. Снова попробовал подняться с лавки – и снова неудача. Он никак не мог понять сути того, что происходило, даже более – не верил в происходящее. Это бред, сон, одурь, глупая шутка чумного незнакомца. Что худого они сделали этому человеку? Почему он в отместку старается им причинить зло?
Лицо его было мокрым, лицо Кучумова тоже. Кленов молвил озабоченно:
– Нет, мужики, действительно слишком много сырости… Простудитесь!
– Семен Андреевич! – подал голос Кучумов.
– Не Семен Андреевич, а гражданин капитан. Семен Андреевич – это в миру, в быту, за семейным столом – как хотите! А здесь – гражданин капитан! Вы – задержанный… Все ясно?
Грудь у Кучумова сделалась плоской, слабой, голова по самые уши въехала в плечи – его оглушило желание видеть свет, стать прежним Кучумовыы, каким он был еще полчаса назад. Как повернуть все вспять, нынешний день сделать вчерашним, заморозить каждого на его месте, запихнуть шкурки обратно в кленовский рюкзак, чтоб все было чин чином, шито-крыто, чтоб они сейчас вели Кленова в поселок, а не он их? Они, а не он…
– Гражданин капитан! – кое-как одолел себя старшой, подвигал неслушающейся нижней челюстью, – виноваты мы перед вами с напарником, очень виноваты…