– Не передо мной вы виноваты, нет, – не согласился Кленов со старшим, – считай, перед государством, перед обществом, вот перед кем виноваты.
– Вы как статью из газеты читаете… Да что оно для меня, государство-то? – тоскливо Кучумов сжался.
– А для меня – все! – отрезал Кленов.
– Я не про то, я не про то, – заторопился старшой, губы, подглазья у него сделались вываренными, будто у больного, он судорожно искал просвет, хватал ртом воздух, стараясь справиться с собою и не справлялся. – А если нам продолжить вчерашние переговоры, гражданин капитан?
– Какие?
– Ну вчера мы… ну с соболями когда… я их у вас забирал…
– И что же?
– Не могу ли я вернуть их вам, гражданин капитан? И добавить свои, а, гражданин капитан?
– Это называется подкупом должностного лица. При исполнении служебных обязанностей, – Кленов поднял вверх палец. – В протокол я это заносить не буду, но на всякий случай имейте в виду.
– Извиняйте, гражданин капитан! – пробормотал Кучумов. – Но можно ли это… можно к нашим баранам вернуться?
– К каким баранам? – Кленов сделал непонимающее лицо. Возможно, он действительно ничего не понимает, вежливость его притворна, поводит еще чуть и… и отпустит, или наоборот – покажет егерям, где раки зимуют и умеют ли соболя свистеть?
– Ну… К соболям мы еще солидный бакшиш дадим, – это была последняя надежда Кучумова, после чего, он осознавал, его можно будет запаять в обычную консервную банку, швырнуть в кузовок, а там все – здравствуй, горе! Он шатнулся вперед, потом стремительно откинулся назад и врезался затылком в стенку.
– Встать! – вскрикнул Кленов, а видя, что егерь не встает, прокричал что-то яростное, протестующее, дернул к себе Кучумова. – А вот это хужее всего-о-о, – проговорил он жутковатым четким шепотом – все слова можно было разобрать, а в словах все буквы, Чириков никогда не слышал, чтобы люди так говорили, – вздрагивающего темнолицего егеря он держал за воротник. – За это все обещанки, которые дал, заберу назад, понятно вам, гражданин Кучумов Федор Алексеевич?
Встряхнул старшого так, что у того лязгнули зубы, темное лицо сделалось бледным и мелким, чересчур мелким, как вчера у Кленова, все в нем стало уменьшенным, ссохлось, из проткнутой оболочки вытек воздух – Кучумов окончательно перестал быть Кучумовым. А Кленов, наоборот, освободившись от противной, чуждой его нутру браконьерской роли, как от неудобной одежки, портившей фигуру, стал крупнее, заметней – исчезла та самая костлявая рыбья неопределенность, смятость, мизерность, что была раньше.
Чириков сжал глаза. Ему показалось, что он целиком состоит из боли, из тоски и из дыр, и вообще сам он уже не человек, а сплошная дыра. Хотелось плакать, чувствовал он себя плохо. И слабо. Ноги дрожат, подгибаются.
Впереди была неизвестность, предстояло отказываться от всего, что было для него жизнью, смыслом существования, радостью, светом – все это растоптано махом, брошено под ноги. Чириков сглотнул слезы и с ненавистью посмотрел на старшого. Тот стоял немой, отрешенный, ему сейчас было не до напарника. Чириков снова сглотнул слезы – так вот почему снилась Любка, несмело тянулась к нему, а потом уходила куда-то в туман – она прощалась. И прощалась, похоже, навсегда.
– Ну что, граждане спортсмены, на выход! – скомандовал Кленов.
Егери, шатаясь, не веря до конца в происходящее, вышли.
По небу ползла грязная пена, сугробы были покрыты мутью, в глазах рябило. Обрадованная лайка, взрезав воздух серебристым голосом, подкатилась под ноги Кучумова – она настыла на морозе, ей хотелось ободряющего слова, хотелось просто услышать человеческий голос – живет ведь она охотой и для охотников, не будет всего этого, не будет Кучумова и его длинноногого непрочного напарника, она сдохнет, – Кучумов, прохрипев что-то невнятное, ногой отшвырнул лайку в сторону.
Видать, попал под ребра, задел какой-то важный сцеп – у собаки оборвался голос, она беззвучно покатилась по снегу.
– Собака-то при чем, гражданин Кучумов? – Лицо Кленова сделалось чужим, злым, ноздри расширились – не будь он «при исполнении», обязательно перекрестил бы старшого кулаком.
Кучумов не ответил капитану.
Начался путь назад. Чириков шел первым по вчерашнему следу, потом они выбрались на ровный твердый целик. Чириков пытался бороться с нехорошим ознобом, с внутренним плачем, кадык у него слезно дергался, что-то там трещало, словно рвались хрящи, дышать было трудно – ему вообще теперь три или пять лет будет трудно дышать – ресницы смерзлись, во рту было горько.
Он не знал сейчас, где, с чего конкретно начинается жизнь – с первого промелька сознания или с первой песни, услышанной в детстве, с ласки ли, иль, наоборот, с щемящей обиды, со сладкого или с горького, но он уже знал, где и чем она кончается…
Прошли немного, километра два, – и Кучумов начал жаться к своему напарнику.
– Ты меня, Рубель, прости, – прошептал он, едва шевельнув губами.
Чириков шепот услышал – что-что, а на слух он не мог пожаловаться, отозвался также едва слышно, еще не веря в происшедшее:
– Не за что.
– Р-разговорчики! – бодро выкрикнул Кленов, будто егери уже находились в тюрьме, получили срок и теперь совершают разрешенную законом прогулку по замкнутой дорожке. А слева и справа у них, спереди и сзади – стены, стены, каменные стены, которые даже птица не одолеет, не то чтобы человек. Чириков сбавил ход, оцепенело посмотрел вниз, под ноги, потом молча покосился на Кленова, идущего на лыжах сбоку.
Морозный снег был твердым, держал хорошо, в некоторых местах, обдутых ветром до зеркальной гладкости, он вообще спаялся, сделался очень прочным и мог держать людей без лыж: по такому снегу удобно и волкам ходить и оленям – едокам и еде, преследователям и преследуемым. Кучумов проследил за взглядом Чирикова, вновь немо шевельнул губами:
– И я о том же думаю.
Не слышно было, что сказал Кучумов, – ни голоса, ни шепота, лишь сухой парок поднялся над головой, но был он совсем иным, чем пар дыхания, Кленов это облачко засек, приблизился:
– Р-разговорчики!
Лицо у Кучумова сделалось узким, тело невольно подобралось – очень уж опасно приблизился к нему капитан из областного управления внутренних дел, его можно лыжным посохом садануть в бок – и привет, гражданин начальник, прогуляйся-ка под сугроб, поиграй в «подснежники». То, чего Кучумов не смог сделать раньше, он хотел сделать сейчас: оцепенение прошло, старшой решил действовать.
«Подснежники» – это трупы, упрятанные под снег, в тайге такие трупы даже с собакой отыскать трудно, наперед собаки их обязательно отыщет зверь, возьмет что надо, а когда труп вытает весной – будет он уже обглоданным, страшным, с выеденными внутренностями и жутковатой усмешкой на зубах. Черепа имеют обыкновение улыбаться, похоже, что мертвые всегда смеялись и будут смеяться над живыми. Хоть и трясет Чирикова от вида «подснежников», сыпью кожу всякий раз обметывает, когда он вспоминает таежного мертвеца, увиденного однажды, а сейчас… сейчас Чириков не против, чтобы Кленов стал «подснежником». Пусть съедят его соболя и лисы, раз он решил причинить егерям зло. На зло надо злом и отвечать.
Чириков понял Кучумова, едва приметно кивнул, Кучумов понял Чирикова. Теперь нужно было выбрать удобный момент, выждать – главное, выждать и все рассчитать. Время у них есть, путь впереди немалый.
А Кленов опасности не чувствовал. Вид у него был строгим и в ту же пору беспечным – он был еще молод, капитан Кленов, ровесник Чирикова, но по опыту, надо полагать, уступал Кучумову. И уж намного уступал Кучумову и Чирикову, вместе взятым.
Прошли еще километра полтора. У Чирикова тем временем сомнение родилось – а надо ли… это самое… с Кленовым? Может быть, пронесет, если отходить от той точки отсчета, в которой они сейчас пребывают, но стоит им поднять руку на красноперого, на милиционера то есть, тогда уж точно не пронесет: как пить дать, забабахают по их кибитке камни да ломики служивых людей – и отвалят им за содеянное по высшей мере.
Когда берется самая верхняя планка – жить становится туго, Чириков сжался, побледнел. Потом ведь так может случиться, что не одолеют они Кленова – хоть и хил и мелкокостен на вид капитан, но он у себя в милиции явно проходил особые тренировки: ткнет один раз пальцем в глаз – потом лежи-валяйся в снегу, стони, кричи, безглазый. От ощущения того, что может произойти, в Чирикове невольно захрустели на ходу кости, душа отделилась от тела, поплыла сама по себе над снегом, Чириков попробовал ее догнать, накрыть грудной клеткой, словно корзинкой, но душа оказалась проворнее хозяина.
И услышал Чириков скулеж – далекий, писклявый, жалкий, это был его собственный скулеж. Попробовал задавить его, но оказалось, что он ни глоткой, ни ртом уже не владеет. Кучумов тоже услышал скулеж, вскинулся на ходу – ему сделалось чуть веселее, чем полчаса назад, и уж куда веселее и лучше, чем утром после объяснения с Кленовым, – все-таки ясный месяц показал свой светящийся краешек, впереди замаячила надежда:
– Ты чего это, Рубель?
Не удержался Чириков, всхлипнул и Кучумов, державший ухо востро, сориентировался точно:
– Стоп, гражданин начальник!
– Чего, чего? – Кленов не думал прекращать движения. – Дорога еще начало размотать не успела, нам идти да идти, а вы уже командуете «Стоп»!
– Человеку плохо, разве не видите?
Хотя и не намерен был Кленов останавливаться, а все-таки притормозил, сдвинул лыжи узким плугом:
– Ну?
– Давайте малость передохнем. У него легкие слабые, сдает человек. Разве не видите? – Кучумов ткнул рукою в напарника, Чириков встретился со старшим глазами и вздрогнул – это были глаза лиса, приготовившегося к прыжку: сейчас Кучумов прыгнет и перекусит Кленову глотку.
«Не надо-о-о», – что-то противное, тоскливое заныло в Чирикове, в груди раздалось буханье – внутренний кашель, Чириков кашлял, не раскрывая рта, – кисти рук ослабли, оросились потом.
«Рубель, подсоби!» – попросил глазами старшой.