Я проконсультировалась с уголовным розыском. Но никто из знакомых оперов не посоветовал мне ничего сверх того, что я и сама знала. Оставалось ждать, вдруг пропавший объявится сам собой.
Но сам собой он так и не объявился.
Когда отец Олега, Виктор Николаевич, снова позвонил мне, чтобы сказать, что сын так и не нашелся, я подумала, что шансы найти его живым тают с катастрофической быстротой. Чем дольше отсутствует человек — если только он не патологический бродяжка, тем больше вероятность того, что с ним случилась трагедия. Но родителей надо было поддержать, и я в который раз стала обсуждать обстоятельства исчезновения. И вдруг Виктор Николаевич сказал:
— Если бы я еще сразу узнал о его исчезновении…
Я вначале даже не поняла.
— В каком смысле — сразу?
Виктор Николаевич объяснил, что пропал Олег во вторник, а он, отец, узнал об этом от жены сына в пятницу.
— И то случайно, — добавил он, — меня невестка попросила зайти, снять для внучки санки с антресолей. Я в пятницу зашел и спросил: а что ж Олег, санки снять не может? А она мне и говорит: да он же пропал, нет его…
Господи, как же можно было не сказать этого?! — поразилась я про себя. Люди живут не за тридевять земель друг от друга, а прямо в одной парадной. Невестка звонит свекру по мелкой домашней надобности и между прочим сообщает об исчезновении мужа… Ситуация повернулась другой стороной. А дальше стала только усугубляться. Но родители не хотели верить в то, что в семье сына было что-то неладно, а я стеснялась сообщить им о своих подозрениях. До тех пор, пока они сами не сообщили мне о таком интересном факте: к поискам Олега подключились его друзья, и один из них зашел рано утром за фотографией Олега. Он позвонил в квартиру Олега, и дверь — в восемь утра — открыл мужчина в трусах, друг семьи, Дмитрий. А за ним маячила неутешная жена пропавшего мужа, между прочим, абсолютно спокойная. И даже довольная жизнью.
Вот когда я узнала об этом, я тут же позвонила начальнику отдела по раскрытию умышленных убийств Кировского РУВД Андрею Владимировичу Пименову, ныне известному всему прогрессивному человечеству как писатель Кивинов. Рассказав о ситуации, я попросила принять и выслушать родителей пропавшего молодого человека. Мне ситуация теперь представлялась абсолютно однозначной, я даже намекнула Андрею Владимировичу, что при его профессиональном мастерстве работы там на полчаса.
Сотрудники убойного отдела вызвали Виктора Николаевича и внимательно выслушали. Потом выслушали друзей Олега. Постепенно выяснилось, что этот самый Дмитрий, разгуливавший по квартире пропавшего приятеля в семейных трусах, несколько месяцев назад у одного общего знакомого выяснял невзначай, может ли человек умереть от употребления пива, в которое добавлен некий химический препарат. А другого общего знакомого просил этот самый препарат достать.
На самого Дмитрия пришлось потратить немного больше времени; но в целом профессионального мастерства сотрудников убойного отдела оказалось достаточно, чтобы получить от него признание в убийстве друга. По его словам, он давно любил жену Олега, и та отвечала ему взаимностью. Но Олег и слышать не хотел о разводе. (Зная о том, как Олег относится к семье, как он проводит с семьей свободное время, как заботится о них и, главное, как отзывается о жене, я усомнилась в том, что Олег хоть что-то подозревал о закулисных игрищах супруги и приятеля.)
Дмитрий с некоторым даже удовольствием рассказал, что убил Олега ударом ножа, а потом он и жена покойного расчленили труп в ванной и он по кусочкам вывез тело на городскую свалку.
Следователи горестно вздохнули, потому что найти на городской свалке части трупа — дело практически безнадежное. Так и вышло. Несмотря на то что Дмитрий с готовностью показывал, куда именно сбрасывал расчлененку, а опера копались в отбросах, тела так и не нашли. Но дело об убийстве Олега направили в суд. Жена его проходила по делу свидетелем, улик, подтверждающих ее участие в убийстве, добыто не было. Сейчас она почему-то во всем обвиняет родителей Олега, запрещает им видеться с внучкой, а если тем удается перехватить девочку по пути в школу, девочка заученным голосом спрашивает дедушку и бабушку, зачем те продали квартиру.
История болезни
Каждому следователю в своей практике приходится иметь дело не только с проявлениями страстей человеческих в виде убийств, изнасилований, разбойных нападений… Есть еще дела, которые требуют от следователя чуть ли не профессиональных познаний в тех областях, с которыми он до этого сталкивался только как обыватель. Это, например, так называемые «строительные» дела — о нарушениях правил техники безопасности при строительстве или о некачественном производстве работ. Два месяца расследования — и работник прокуратуры, раньше не отличивший бы бетономешалку от сеялки, теперь вполне профессионально рассуждает о преимуществах бетона марки М-300.
А есть еще дела, связанные с врачебными преступлениями. Конечно, все следователи изучали судебную медицину, а некоторые даже кое-что запомнили из курса и пытались применить на практике. Но когда сидящий перед тобой доктор с уверенным видом сыплет медицинскими терминами в расчете на то, что ты не поймешь и половины сказанного и отстанешь наконец — пасуют даже опытные следователи.
Может быть, поэтому дела о врачебных нарушениях так редко доходят до суда. Да и следователю, который хотя бы раз был на вскрытии и видел воочию хаос человеческих внутренностей, иногда приходят мысли о том, что легко рассуждать о врачебной ошибке в тиши кабинета, листая медицинские документы. А когда перед тобой вскрытые полости живого человека и секунды на принятие решения — можно ли осуждать врача за то, что у него дрогнула рука или что он выбрал неверное действие?
Но совсем другое дело, когда врач причиняет вред больному по злому умыслу.
Как-то я расследовала одно из врачебных дел — в отношении анестезиолога, погубившего, в прямом смысле слова, молодую и здоровую роженицу. Все это было в платном роддоме; любимую жену и счастливую будущую мать, находящуюся, несмотря на схватки, в приподнятом настроении, повезли в операционную: неправильное предлежание плода продиктовало необходимость кесарева сечения. Муж и будущий отец, заплатив в кассу родильного дома немаленькую сумму, сидел за стенкой.
Вдруг люди в белых халатах забегали, из операционной понеслись крики и ругательства; кто-то кричал, что женщине пробили трахею, что дыхательная смесь вместо легких поступает в желудок. Муж безуспешно попытался выяснить, в чем дело, но от него только отмахивались. Спустя час к нему подошел хирург; опустив глаза, он поздравил мужчину с отцовством, родилась замечательная девочка.
— А жена? — дрожащим голосом спросил мужчина.
Жену его, вернее ее тело, в эту минуту везли в морг. Она скончалась во время операции. Хлопали двери, ходили озабоченные врачи; несмотря на ночной час, был вызван главврач. Практически на глазах у безутешного мужа пожилой анестезиолог Пинчук бросил на стол главврача роддома заявление об уходе.
Но утро вечера мудренее, и поутру господин Пинчук, одумавшись, свое заявление забрал. И остался работать в роддоме. Отцу и вдовцу проникновенным голосом принесли извинения: к сожалению, его супруга пала жертвой внезапно, прямо во время операции, развившейся ураганной инфекции, в чем никто, кроме Господа Бога, не виноват. И результаты вскрытия это подтверждали. Трахея, по данным патологоанатомического исследования, оказалась без повреждений, в материалах от трупа лаборатория нашла признаки «лейкоцитарной пневмонии» (так было написано в заключении), и следы такой же инфекции найдены были в анализах новорожденной девочки.
Вдовец — молодой, полный сил мужчина, без памяти любивший свой жену, страстно желавший ребенка — отказался верить в то, что в устном и письменном виде внушали ему все без исключения инстанции — от комитета по здравоохранению до городской прокуратуры: мол, трагическая случайность, судьба, но ни в коем случае не врачебная ошибка, и уж тем паче никак не халатность. Он правдами и неправдами выцарапал из роддома историю родов и стал искать независимых экспертов, которые сказали бы ему правду. И дошел до Военно-медицинской академии.
Там посмотрели в патологоанатомический диагноз и ужаснулись. Один из экспертов сказал — и позже написал в своем заключении, — что ни о какой ураганной инфекции не может быть и речи и что «лейкоцитарная пневмония» — это такой же оксюморон, как и «дождь, падающий сверху». Дождь не падает снизу, и не бывает иной пневмонии, кроме как сопровождающейся повышением в крови уровня белых телец — лейкоцитов.
Получив от экспертов справку, вдовец добился наконец возбуждения уголовного дела. Тем более что от сотрудников родильного дома начала наконец просачиваться дозированная информация о том, что пожилой и заслуженный анестезиолог, он же заведующий реанимационным отделением, был в ту ночь вульгарно пьян. Как, впрочем, и в другие свои смены, не так уж редко. И нетвердой рукой пытаясь интубировать роженицу, с такой пьяной удалью вводил ей в гортань эндотрахеальную трубку, что действительно пробил трахею, изо рта у бедной женщины пошла кровь.
Анестезиолога вызвали на допрос в районную прокуратуру. Женщина-следователь, которой он давал показания, с трудом ориентировалась в сложной медицинской терминологии, которой он сыпал, сидя перед ней развалясь, положив ногу на ногу. Она приняла на веру и трудности интубации, и загадочную «лейкоцитарную пневмонию», и уже готовила постановление о прекращении дела: «на все воля Божья». Но тут взмолились судебно-медицинские эксперты, давшие заключение о преступных действиях анестезиолога. Видя, что дело движется к бесславному концу, они пришли ко мне в следственную часть городской прокуратуры (я была следователем по особо важным делам) и чуть на колени не встали, убеждая меня попросить это дело себе в производство.
— Мы сделали такую экспертизу, — взывали они, зная о моей слабости к судебной медицине, — а все псу под хвост, этот Пинчук вертит следователем как хочет.