Арендт, 1996, с. 551), — эта формула тотальной защиты выдвинута еще одним нацистским теоретиком Теодором Маунцем.
Врага народа или врага рейха в силу исключительности его преступления можно расстрелять без суда и следствия, судьбу таких преступников решают специальные «тройки», как это было в Советском Союзе, или особые приговоры, практиковавшиеся в фашистской Германии. С обычным вором-грабителем-убийцей — так нельзя; а с преступником, возведенным в статус «ведьмы», который ставит его вне закона, — можно.
Идея чрезвычайно опасного преступника или преступления, ради которого стоит подправить законодательство, сделать его более быстрым на расправу, более радикальным и суровым, осеняет все репрессии. Сейчас, в начале XXI века, самым страшными преступниками признаны террористы. В нашей стране на роль особого преступления претендует коррупция. И вот первая поспешная попытка защититься. Солидные юристы и общественные деятели берут на себя роль «государственных защитников». Они выступают с предложением о введении нового законодательства, на всех уровнях власти дискутируется предложение об отмене презумпции невиновности и введении в Уголовный кодекс положения о конфискации имущества, причем при существующем определении коррупционеров и террористов мера наказания станет значительно более суровой по нескольким десяткам видов преступлений. При этом само понятие особо опасного преступления неизбежно расширится.
Реальность терактов и коррупции не ставится под сомнение. Эти преступления — беда нашего времени. Но любые радикальные меры в масштабах целой страны есть не что иное, как ужесточение режима, которое затронет права и свободы всех граждан. Отмена презумпции невиновности разрушает элементарные основы безопасного существования личности. Теоретически каждый может оказаться в «зоне безответности», когда ты можешь быть обвинен, а дальше — оправдывайся, если сможешь.
Конфискация же имущества по десяткам статей Уголовного кодекса слишком большой соблазн. Мало того, что «могут конфисковать все оптом, имущество и преступника, и его родственников, что на практике частенько и случается» (Латухина, Родин, 2004). Тут еще стоит вспомнить сетования инквизитора Оймерика в XIV веке, что перевелись богатые еретики и на что же жить бедной инквизиции. Материальная заинтересованность — великий стимул для того, чтобы список подозреваемых всегда пополнялся. А в нашей стране при сегодняшнем социальном расслоении на «принцев» и «нищих» конфискация может стать не наказанием за преступления, но самоцелью и даже иллюзией восстановления справедливости, по известной формуле «экспроприируй экспроприаторов».
Так что отмена презумпции невиновности для некой категории лиц плюс конфискация суммируются в уже знакомую нам по далекой и недавней истории предпосылку для всевозможных преследований, переходящих в «охоту на ведьм».
Карнавал на крови
…Миф порождает события.
Когда миф превращается в действительность, чья это победа — материалистов или идеалистов?
Одним из ликов охоты на ведьм оказывается нечто, весьма напоминающее странный карнавал, карнавал на крови. Террор и маниакальная подозрительность оказываются благодатной почвой для почти что карнавальных искажений социального порядка. Законы мирной жизни теряют силу. Вековые ценности опровергаются. «Верх» и «низ» легко меняются местами. По принципу «Кто был никем, тот станет всем». Этот лозунг революционных преобразований, поднятый на щит в ХХ веке, универсален по своей сути, как формула насильственного внедрения в жизнь нового социального порядка. Она программирует гонения, и в любом веке, будь то XVI, XVII или XX, она проявляется в карнавальном и абсурдном разрушении незыблемых в обычных условиях сословных границ и привилегий. Наверху социальной пирамиды оказывается гонитель, охотник, ярый блюститель нового порядка, ибо только эти качества востребованы во времена репрессий.
Откровенное и циничное письмо жене одного из преследователей ведьм, вознесенных потоком репрессий на высшие ступени общественной иерархии, наглядно демонстрирует новый социальный порядок: «Лиза, благодари Господа за то, что ты принадлежишь мне, поскольку выше, чем я взобрался, взобраться уже невозможно. Я обладаю всей полнотой власти над богатым и бедным, над молодым и старым, над мужчиной и женщиной, мальчиком и девочкой, слугой и служанкой, горожанином и крестьянином, рыцарем и дворянином, врачом и лиценциатом, мастером и бакалавром. Я знаю все их хитрости, и ты должна благодарить Господа за это» (цит. по: Роббинс, 1996, с. 271).
Питер Брейгель. Фрагменты из гравюр: Зависть (1557)
Питер Брейгель. Фрагменты из гравюр: Обжорство (1557)
Питер Брейгель. Фрагменты из гравюр: Гордость (1557)
Упоение собственным величием, желание унизить, морально уничтожить, воспользоваться нечаянным «подарком судьбы» и взять реванш за собственную бездарность у эсэсовца, глумящегося над профессором в нацистском концлагере, звучат еще более убого: «Вы привыкли быть профессором. Ну а сейчас вы больше не профессор. Вы уже не шишка. Сейчас вы всего лишь карлик. Самый маленький. Сейчас я большой человек» (цит. по: Арендт, 1996, с. 588).
Иероним Босх. Страшный суд. Фрагменты
Любая охота на ведьм открывает путь «наверх» тем, кто в обычное время был бы обречен на прозябание на дне общества. Нерадивые, ленивые, не стремящиеся отличиться на поле брани, но честолюбивые и алчные имеют возможность стать преследователями и тюремщиками. При новых обстоятельствах то, что они делают, уже не будет называться ни зверством, ни жестокостью, но просто выполнением своего служебного и даже гражданского долга усердно и со рвением. Теоретически каждый может стать разоблачителем ведьм, в XVI веке для этого стоило только объявить, например, что получил от самого дьявола список всех ведьм (как это сделал вышеупомянутый Мэтью Хопкинс).
Подобную инверсию социального статуса можно увидеть на примере фигуры палача. Палач, хоть и был представителем власти, имел особый статус, он не принадлежал ни к «добропорядочному обществу», ни к городским низам. Палач был маргинальной личностью: церковный брак с ним был запрещен; он жил в определенном районе города; с самим палачом и членами его семьи никто не водил дружбы; контактировали с ним главным образом его сподручные и судебные чиновники. Более того, палач был человеком без имени: не принято было публично обращаться к нему по имени; в официальных документах, в приватных хрониках и судебных протоколах он фигурирует под безликими обобщающими прозвищами — «мастер Ганс», «мастер Штоффель», «Бенц-Черт»… (Ирзиглер, Лассота, 1987, с. 209–217). Своеобразный престиж профессии палача строился на негативных эмоциях — его презирали и побаивались.
Исхиапод. Нюрнбергская хроника (XV век)
И вот этот персонаж, в котором табуированность маргинала соединяется с невысоким статусом «чернорабочего» судопроизводства, во времена охоты на ведьм становится важной и влиятельной персоной. С ним стоит считаться, в невнятном бормотании истязаемой жертвы он может расслышать имя любого жителя города. Охота обогащала и возвеличивала всех преследователей. Современник, описывая общий упадок жизни в Трире во время колдовской истерии, отмечает: «Палач, разодетый в золото и серебро, ездил на породистой лошади, как придворный вельможа, его жена соперничала богатством нарядов с дворянками» (Роббинс, 1996, с. 448).
Демономания и преследования создавали свой альтернативный социальный порядок, пренебрегающий устоями общества. Возвышения, основанные на охоте и разоблачениях, чаще всего были временными, уважение питалось страхом, почести соседствовали с презрением. Удачливый гонитель, поднимаясь по лестнице социальной иерархии, достигал не верхушки общества, а «верха» только в координатах той системы, которую породили преследования ведьм. Новая система социальных статусов порождалась миром антикультуры и вносила в жизнь момент энтропии, аналогичной карнавальной, когда размываются понятия «верха» и «низа», «добра» и «зла», «порядка» и «хаоса».
Само наличие демонического антимира, а тем более инициированная им охота на ведьм бросали вызов незыблемости социального порядка.
В образах шабаша и черных месс представлялась альтернативная социальная система; средневековые карнавальные вольности сменились непристойными корчами одержимых; символические преображения и маски — зловещими образами ведьм с их двойственной человеческой и дьявольской сущностью; относительная терпимость к варьированию культурных и религиозных форм сменилась кровавыми гонениями.
Демонический антимир, ставший воплощением вселенского зла, должен был запугать и показать, что христианство — единственный путь спасения, единственная защита и убежище. Но в то же время он был образом иного, противоположного мира. С одной стороны, на фоне этого еретического антимира христианские нормы и ценности представали более рельефно; с другой стороны, — пусть и в искаженном виде, но он хранил память о языческих традициях, непохожестью своей он давал простор для фантазии на тему иного мироустройства. Стоит вспомнить изощренность описаний дьявольских искусов и иконографию дьявола и его приспешников, где художники стремились изобразить нечеловеческие существа. Подобные существа отталкивающе уродливы или коварно привлекательны, исчадия ада и многоголовые монстры, коварно принимающие облик людей или домашних животных. Это ожившие трупы или тела, сконденсированные из воздуха, пламенно горячие или ледяные, хвостатые, рогатые, с металлическими конечностями. Они всегда живут и действуют по своим особым законам, так как порождены иной, нехристианской реальностью.
Вместо того чтобы запугивать и отвращать, демонический антимир стал объектом сверхпристального внимания, более того, стал притягательно заманчив.