ти свой магнетизм. Внешне сходные поведенческие акты, мотылек, летящий на пламя свечи, в различных контекстах наполняются прямо противоположным психологическим содержанием: у Лотмана — это преодоление себя; в добровольных самооговорах — это неадекватная психологическая защита, которая не спасает, а губит.
Чудовище, пожирающее человека. Центральная капитель церкви Сен-Пьер в Шовиньи (XII век) (перепечатка из: История красоты, 2005)
Можно предположить, что в эпоху охоты на ведьм механизм «обратного действия» вполне мог «срабатывать» в атмосфере всевозможных навязчивых страхов, демономании и религиозного фанатизма. Но у самооговорщика «обратное действие» выступает как разрядка внутреннего напряжения, которое дается слишком дорогой ценой. Здесь это поражение личности, которая не справляется с внешними обстоятельствами, и личная трагедия.
Наконец, практически во всех упоминавшихся случаях самооговора и одержимости можно заподозрить некоторую долю безумия. Скорее всего, фантазии Изобель Гоуди были следствием ее умопомешательства; Анна М. Швагель тронулась рассудком от постигших ее бед и разочарований, а кое-кто из многочисленных одержимых дьяволом монахинь страдал эпилептоидными и истероидными приступами… Можно было бы сделать не требующий дальнейших исследований вывод, что самооговор и одержимость были уделом психически больных людей и не являются ничем, кроме проявления болезни. Тогда это имеет частный медицинский интерес как особые случаи шизофрении, эпилепсии, навязчивых идей…
Но если все это болезнь, то почему вдруг общество идет на поводу у болезни?
Почему психоз становится массовым?
Современники воспринимают такого рода поведение вовсе не как болезнь, но, напротив, как подтверждение атаки темных сил и дьявольских происков против человечества. Все происходящее прекрасно вписывается в картину мира времен охоты на ведьм.
Патопсихологические исследования показывают, что психические болезни и особенно формы их протекания — явление социально обусловленное, бред больного свидетельствует не только о его внутреннем состоянии, но и во многом определяется социокультурным контекстом и локальной жизненной ситуацией. Содержание бредовых образов — это воспаленное, гипертрофированное, но все же отражение той ментальной реальности, в которой существуют и здоровые и больные, и конформисты и бунтари.
В микроисторическом масштабе самооговор и одержимость — это, может быть, всего лишь истории болезни людей в эпоху охоты на ведьм. В масштабах же макроистории — это своеобразный вариант выполнения социального заказа на поиск ведьм.
Припадки, фобии, сверхчувствительность к присутствию «ведьм» распространялись как зараза. Дети и взрослые, страдающие эпилепсией, навязчивыми идеями, истероидностью или психостенией, становились примером для подражания.
Следует подчеркнуть, что, конечно, не психопатология задает ход преследований. Здесь мы имеем дело уже не с больными людьми, а с больным обществом. Ясный и емкий диагноз такого рода социальному нездоровью поставил историк и психоаналитик Э. Фромм — это патология нормальности. Нормой становится то, что нормальным считаться не может и не должно (Фромм, 1995, с. 275–290). Патология нормальности — это когда более или менее внятные границы нормы размываются окончательно, когда патология возводится в ранг добродетели, когда само понятие нормы извращается и дегуманизируется. Тогда происходит глобальная сбивка всех жизненных ориентиров и утрата основных ценностей бытия. И тогда на историческую сцену выходят эпидемии одержимости, самооговоры и массовые доносы, дети-обвинители, а также все виды человеческой деструктивности — от немотивированной агрессии до террора.
Так что фанатиков веры времен охоты на ведьм, как и политических фанатиков нашего времени, не стоит поспешно рядить в одежды безумцев и «списывать мерзость нормы за счет патологии» (Асмолов, 2001, с. 17).
Абсурдные обвинения и самообвинения, пытки, издевательства — все это ни в коей мере не является «уступками режима его преступным и ненормальным элементам» (первый раз позволю себе не согласиться с Ханной Арендт) (Арендт, 1996, с. 588). Режимы террора сами продуцируют эту патологию нормальности тем, что поощряют самые абсурдные обвинения во времена демономании, или тем, что в XX веке создают систему концентрационных лагерей, нацистских и ГУЛАГовских. Сегодня уже достаточно много сказано о том, что эти лагеря превращали обычных людей, которые устраивались работать надзирателями, в преступников и садистов с мертвой душой.
Благодаря патологии нормальности эпохи террора призывают человеческие пороки и психопатологию себе на службу. А те и рады стараться, играют свою микроисторическую роль, выстраивая свои цепочки закономерных случайностей, влияя на конкретные судьбы людей и локальные события.
Патологические отклонения находят удобоваримые социальные ниши, в которых они предстают в ином, благопристойном свете, становясь воплощением новой искаженной нормы. Садист находит себя в профессии пыточных дел мастера, тюремного надзирателя, палача или инквизитора и занимает почетное место среди самых последовательных и безжалостных борцов с дьяволом. Фанатик, одержимый манией подозрительности, становясь охотником на ведьм, обретает репутацию бдительнейшего искоренителя ереси.
Охота на ведьм — это не только преследования и казни. Это патология нормальности. Главной жертвой террора оказывается здравый смысл.
Дети-обвинители, или устами младенцев…
Сколько костров зажжено пылом приговоренных.
Образы дьявола, его свиты и скрывающихся под самыми разными обличиями ведьм — все это стало неотъемлемой частью картины мира той эпохи настолько, что идеи колдовства и ведьмомании проросли в мир детей и дали там свои пышные всходы.
В хоре обвинителей зазвучали и детские голоса. Дети самозабвенно фантазировали о ведьмах, демонах и подробностях шабаша. Они обвиняли в связи с дьяволом своих родных и соседей. Разыгрывая припадки, вдохновляясь вниманием старших, они посылали на костры и виселицы близких и далеких им людей, чаще всего тех, кого случайно невзлюбили. Порою дело доходило до самооговора. Дети утверждали, что сами состоят в связи с дьяволом и посещают развратные шабаши. Они самозабвенно фантазировали о подробностях ночных сборищ и прогулках с демонами, тем самым обрекая себя на мученическую смерть.
Охота на ведьм породила детей-обвинителей.
С одной стороны, дети искренне заражались взрослыми страхами, с другой же — они не столько искали защиты от этих страхов, сколько культивировали их и строили на них свою игру. Для детей обвинения и признания в связи с дьяволом были одной из увлекательнейших игр. Дети играли в охотников на ведьм и одержимых, но их игры оборачивались самыми настоящими расправами.
Уорбойское дело (Англия, 1589–1593) было одним из первых в череде прокатившихся по Западной Европе и даже перекинувшихся на Новый Свет судов, где обвинителями выступали дети. Четверо дочерей почтенного сквайра Р. Трокмортона из Уорбоя стали копировать припадки своей действительно больной (скорее всего эпилепсией) сестры Джейн и вслед за ней обвинили пожилую соседку, матушку Алису Семуэл, в том, что та ведьма и наслала на них порчу. Дети корчились в припадках, «видели» играющих чертенят и приходили в себя, подчиняясь только матушке Семуэл, что доказывало всем ее вину. Эти «детские проказы» продолжались более трех лет и привели к тому, что Алиса Семуэл, а также ее муж и дочь были подвергнуты пытке и казнены (Роббинс, 1996, с. 449–452). Об обвинениях подробнее говорится в главе «Самооговор…».
Иллюстрация из энциклопедии Гваццо «Справочник о ведьмах» (начало XVII века) (перепечатка из: Роббинс, 1996)
Схема, аналогичная Уорбойской, когда нездоровые детские фантазии, питавшиеся сведениями из взрослых разговоров и проповедей о разоблачениях ведьм, становились достаточным основанием для обвинения в связи с дьяволом солидных, уважаемых людей, — повторялась неоднократно.
Эта же схема просматривается в Ланкширском деле 1612 года. В суде фигурировали показания детей-обвинителей, в том числе 9-летней Джанет Девис, поведавшей о «ведьминских проделках» своей матери и бабушки и «опознавшей» большинство ведьм, участвовавших в шабаше. В результате из 20 обвиняемых 10 было повешено (там же, с. 231–233).
Ведьмино кольцо (перепечатка из: Роббинс, 1996)
Лестерский мальчик (1616 год) 13-летний Джон Смит, корчась и беспощадно избивая себя во время припадков, показал на девять «ведьм», околдовавших его. Девять женщин было казнено. Спустя несколько недель через Лестер проезжал Яков I, коронованный борец с ведьмами, автор демонологического трактата и идейный вдохновитель Уложения 1604 года, которым руководствовались суды над ведьмами не только в Англии, но и в США[10]. Король заинтересовался мальчиком, на допросе тот не посмел лгать помазаннику божьему и признался в своем обмане. Следующие шесть «ведьм», которых успел обвинить Дж. Смит, были освобождены, за исключением той, что успела умереть в тюрьме (Роббинс, 1996, с. 237–238).
Эдмунд Робинсон (1633 год), мальчик 11–12 лет из Пендела, заявил, что побывал на шабаше, видел там человек 60, но имен их не знает. Тогда, чтобы он опознал ведьм, его стали водить по окрестностям. Его появление вызывало беспокойство населения, а он обличал и указывал на ведьм. Так он «узнал» около 30 человек. По иронии судьбы, среди них оказалась Джанет Девис, та самая, что 22 года назад давала показания на Ланкширских судах. Но в силу каких-то сомнений дела были переправлены в Королевский совет, в допросах участвовал сам Карл I, и Эдмунд сознался, что действовал по подсказке отца «ради зависти, мести и в надежде обогащения». Осужденных освободили