(там же, с. 291–292).
Питер Брейгель. Кермесс в Хобокене (1559). Гравюра. Фрагмент
Можно привести еще множество примеров. Только в Европе насчитывается несколько десятков известных детей-обвинителей, и это только дети, чьи имена и «подвиги» были особо отмечены и попали в анналы истории. Салемские «ведьминские сучки» обвинили в околдовывании и привели к гибели 22 человек. И в Америке Салемское дело — не единственный случай, когда охотой на ведьм заправляли подростки.
До салемских девушек были в 1688 году дети Гудвина. Они бились в конвульсиях при появлении поденщицы-ирландки, которую в итоге повесили за колдовство. А после Салема, в 1720 году в штате Массачусетс в Литтлтоне три молоденькие девушки обвинили в колдовстве своих соседей (там же, с. 133–137).
Известны случаи возмездия, когда выросших детей-обвинителей «уличали» в колдовстве подростки нового поколения. Также известны запоздалые раскаяния взрослых женщин, признававшихся, что делали это тогда от скуки, играючи…
Дети играли, а взрослые были совершенно серьезны и вершили правосудие.
Дети-обвинители — это не только далекое прошлое и не уникальное порождение охоты на ведьм. Новая эпидемия детских обвинений вспыхнула в 1930-е годы в СССР. Сталинский террор, бесконечные процессы над «врагами народа» и массовые репрессии привели к тому, что на исторической сцене снова появились дети-обвинители. Эти дети доносили на своих родителей в НКВД.
Все началось с рождения одного из самых известных советских мифов о «подвиге» Павлика Морозова. В основу его была положена трагедия, разыгравшаяся в маленькой уральской деревне. Павлик Морозов донес на родного отца, сказав, что тот помогает сосланным кулакам и препятствует созданию колхоза в деревне. Отца арестовали, судили и отправили в лагерь. Спустя полгода, 2 сентября 1932 года, П. Морозов был убит.
По официальной версии, мальчика убили родственники-кулаки за донос и сотрудничество с ГПУ. Дед П. Морозова, его бабушка, двоюродный брат и дядя были обвинены в преступлении, объявлены террористами и приговорены к расстрелу. Дело Павлика Морозова гремело на всю страну.
Эта версия не выдерживает проверки даже спустя десятилетия. В 1980-х годах оставшиеся в живых очевидцы, в том числе и учительница Павлика, рассказывали, что он никогда не был пионером, был дремуче неграмотен и ни о каких высоких революционных идеях не помышлял. Его отец ушел из семьи, и мальчик в отместку донес на него. П. Морозов был убит вместе со своим восьмилетним братом, о котором едва упоминается в печати. Убийство было жестоким и демонстративным. Убийца легко мог бы затопить тела в ближайшем болоте, но даже не попытался скрыть содеянное. Многие подробности свидетельствуют, что ни родня, ни односельчане не причастны к убийству (Дружников, 1988). Как разворачивались события на самом деле, до конца не ясно и сегодня.
Интересно отметить, что при всем воинствующем атеизме большевиков подтасовка фактов происходила в духе библейских архетипических сюжетов: сын против отца, сыноубийство, братоубийство, детоубийство. Обычная пропагандистская ложь обретала гипнотическую силу мифа. Рождался миф о непримиримой классовой борьбе внутри одной семьи.
Социальные мифы создают образы праведников и мучеников, они же порождают героев и идейных борцов, которые становятся действующими лицами реальной живой истории.
Созданный пропагандой Павлик Морозов утратил черты хмурого деревенского подростка и начал свою самостоятельную жизнь. Он превратился в пламенного борца за идеалы коммунизма и первого пионера-героя. Донос на отца был воспет как подвиг. Образ юного осведомителя был канонизирован в духе советской идеологии: о нем писали газеты, сочиняли поэмы и повести, ему ставили памятники, его именем называли улицы, пионерские отряды, корабли, его подвиг из года в год изучали школьники на уроках истории и литературы вплоть до начала 1990-х годов… Мифы живучи. Этот миф не умер и сейчас.
Павлик Морозов, подросток, донесший на отца, стал героем времени и повлиял на мировоззрение нескольких поколений советских детей.
В атмосфере маниакальных поисков врагов народа дети грезили подвигом Морозова и подражали любимому герою. Пресса, и детская и взрослая, была переполнена рассказами о его последователях: пионер донес на мать, которая собирала в поле опавшие зерна; сын на суде выступил против отца; герой «мужественно» отрекся и от отца и от матери, оставшись круглой сиротой… Классовая непримиримость должна была распространиться на все сферы человеческих отношений, включая отношения родителей и детей. Количество детей, отправивших своих родителей и близких в тюрьмы и лагеря, исчислялось сотнями. В середине 1930-х годов в Артеке состоялся слет детей, отправивших в тюрьму своих близких.
Детей не только всеми способами агитировали быть такими, как Павлик, им также подсказывали технологию доносов. В отдельных публикациях встречаются советы, как искать врагов народа, куда адресовать письма и как их отправлять, чтобы враги не перехватили. Одни юные обвинители славились на всю страну, другие, напротив, засекречивались, получали прозвища, назывались «бойцами», «красными следопытами»… (там же, с. 187–200).
Секретность, опасность, героизм… Доносительство и слежка в романтическом ореоле. Дети способны увлечься, нафантазировать, превратить в игру самые скудные материи, а здесь шпионы, враги, контрреволюция.
Детям вообще свойственно играть во взрослых, примеряя на себя их занятия и сюжеты взрослой жизни. Этот неизменный интерес детей к миру взрослых стоит у истоков ролевых игр, которые давно стали объектом пристального внимания психологов. Значение ролевых игр для развития ребенка невозможно переоценить (см. об этом: Выготский, 1983; Леонтьев, 1972; Эльконин, 1978).
Во всем мире дети, подражая взрослым, играют в дочки-матери и в войну; в наше время они играют во врачей и космонавтов; в архаичных первобытных обществах — в священные церемонии и мифических героев; в средние века и во времена борьбы католиков и протестантов детвора увлекалась играми в суд, приговор и казнь, да так правдоподобно, что порою «приговоренные» действительно лишались жизни.
Игра во взрослых — это одна из «универсалий» детской субкультуры, древняя как мир и бесконечно многоликая. Взрослые подсказывают детям сюжеты для их игр.
Питер Брейгель. Детские игры (1560). Фрагменты
Иногда они делают это совершенно сознательно.
Так, «сверху» была подсказана игра в Павлика Морозова. Эту игру представили как важнейшую социально значимую деятельность, приносящую славу и признание. В принципе то же самое было и во времена охоты на ведьм: даже спустя века за строками следственных документов вполне отчетливо проступают фигуры взрослых, которые изподтишка руководили детьми, подсказывали, чей именно призрак их сильно напугал, местного священника или нотариуса, который решил дело не в пользу семьи, или же намекали, что причина болезни — не что иное, как проклятия некой сварливой соседки.
Взрослая реальность с ее тотальным недоверием и репрессиями вторглась в мир детей и исказила детскую игру. Детская игра в обвинителей и в века охоты на ведьм, и в годы борьбы с «врагами народа» оказалась слишком реалистичной копией своего времени. Игровые фантазии затрагивали важнейшие струны эпохи, когда любой донос, даже детский, должен был быть воспринят всерьез. И это провоцировало совершенно особое явление. Граница между игрой и реальностью становилась все менее отчетливой. Детские домыслы, выйдя за рамки игрового пространства, превращались в свидетельские показания и с легкостью запускали и подхлестывали и без того отлаженный механизм репрессий. Сами же дети не в состоянии были понять, где заканчивается игра и начинается трагедия жизни.
Питер Брейгель. Детские игры (1560). Фрагмент
Пропаганда в целях воспитания нового поколения, для которого не будет существовать ни общечеловеческих ценностей, ни семейных привязанностей, превратила детскую игру в идеологическое оружие.
Игра в обвинителей не только прямо работала на репрессии, мобилизовав детей на поиск новых жертв, но и косвенно. Эта игра разрушала последнее прибежище здравого смысла, семейные, кровные, родственные связи между людьми, позволяя абсурдным обвинениям разрастаться по законам неумолимо простой логики — кто-то что-то сказал, заподозрил, а «нет дыма без огня».
Все это подчиняется единому замыслу построения тоталитарного общества. Дело в том, что для любой тоталитарной идеологии семья — это тот Карфаген, который должен быть разрушен.
Тоталитарные системы всегда стремятся к монолитности своих рядов, требуя от своих членов абсолютной, безграничной преданности. Содержание человеческой жизни должно исчерпываться тем, что предлагает тоталитарное общество, духовные запросы всецело должны удовлетворяться господствующей идеологией. Личные связи между людьми, дружеские и семейные узы, то есть все то, что соединяет людей вне идеологии и политики, несет в себе угрозу для тоталитарного мирка. Поэтому тоталитарные системы ведут наступление на так называемые вечные ценности и стремятся уничтожить живые непосредственные человеческие отношения. Эти системы стремятся провести «массовую атомизацию» общества, чтобы безраздельно владеть душами «изолированных человеческих особей» (Арендт, 1996, с. 428–430). В Советском государстве принцип классовой борьбы последовательно распространялся на отношения родителей и детей, классовый подход к любви и дружбе стеной вставал между людьми. Гитлер тоже наступал на семью, на старые понятия достоинства и чести, эпатировал немецкую публику, рекомендовал немецким девушкам отбросить ложную стыдливость и радостно соглашаться использовать свое тело по назначению при общении с отборными арийцами и рожать «государственных детей» «для фюрера», приумножать чистую расу (Эриксон, 1996, с. 481).
«Атомизация» — это не только разобщение людей, это еще и разрушение человеческой памяти. В мире, где девальвированы фундаментальные духовные ценности и прерваны традиционные социальные связи, люди легко могут исчезать в водовороте репрессий без следа. О них некому помнить. В отличие от обычного убийцы тоталитарная система не только убивает свою жертву, но и стремится «вычеркнуть [ее] из памяти живого мира… будто жертва… вообще никогда не существовала»