(Арендт, 1996, с. 563–565). Кто-то из мудрецов сказал, что в мире не прошла бы ни одна тирания, если бы у людей не было семей. Невозможно вступить в неравный бой с тиранией или тоталитаризмом, не боясь за близких. Здесь речь не только о семейных связях, а о любых, где есть душа и «судьбы сплетенье». Свободу распоряжаться своей жизнью дает только одиночество. Но в абсолютной свободе от пут любви и долга иная безысходность: человек уходит из жизни, унося с собой трагедию и тайну своего ухода. Изнутри в одиночку без сопереживания не понять ни сути, ни масштабов случившегося. Сохранились свидетельства узников концлагерей, что даже на пороге газовой камеры люди отказывались верить в то, что такое возможно. Жертвам террора, увы, далеко не всегда дано разобраться в происшедшем. Эта работа не для «разрозненных индивидов», а для тех, кто болеет, боится и переживает друг за друга, и опыт этой работы сопереживания идет в копилку общечеловеческой памяти, становится достоянием истории. Так что у древней мудрости есть и оборотная сторона: если бы у людей не было семей (читай, любимых, близких, друзей, всех тех, за кого страшно), человечество рисковало бы не содрогнуться от тирании и террора, а попросту их не заметить. Каждый отвечал бы сам за себя, унося с собой за черту боль прозрения.
Святой инквизиции далеко было до подобного осознанного стремления к созданию «атомизированного» общества по той простой причине, что не «вызрела» еще тоталитарная система, способная взяться за дело десоциализации и деиндивидуализации своих граждан. Преследования врагов веры, как это уже было сказано, велись в разных государствах и разными христианскими конфессиями, в условиях политической и экономической раздробленности, культурной и религиозной разнородности. И все же те далекие вспышки охоты на ведьм при всех их локальных особенностях уже содержали в зародыше механизмы, из-за которых террор становился явлением иного порядка: масштабные репрессии переставали быть лишь карательными мерами и начинали разрушать основы общества. В детях-обвинителях заложена мощная взрывная сила. Святая инквизиция еще не пришла к тому, чтобы предложить подросткам вести слежку за своими родными и близкими, но она с готовностью прислушивалась к детским показаниям. Семейные устои уже дали трещину, взрослые были безоружны пред детскими жестокими фантазиями, здравый смысл пасовал перед грезой.
К теме детей-обвинителей не раз обращались и историки и психологи. Чаще всего в их поведении видели проявления различных психических расстройств или неустойчивость детской психики, которая не всегда способна четко отслеживать контуры реальности. Диагнозы могут быть различными, и возможно, что отклонения в психике отдельных детей играли роль триггеров во вспышках локальных эпидемий обвинений, вроде Салемских ведьм.
Но на социокультурном уровне появление детей-обвинителей и просто обращение детей в своих игровых фантазиях к теме обвинений и преследований — это особый знак беды. Знак того, что террор и «охота на ведьм» определили не только настоящее этого общества, но уже проросли в его будущее. Эпохи террора могут длиться несколько веков или несколько десятилетий, они рано или поздно проходят, но их духовное наследие надолго их переживает. И мир детей, с присущим ему подражанием миру взрослых, несет этот запал в будущее.
В последние годы, когда речь идет о взаимодействии поколений и о культурных проекциях прошлого, настоящего и будущего, одним из ключевых понятий становится понятие пролепсиса. Пролепсис подразумевает то, что будущее существует уже в настоящем, это «заданная прошлым структура будущего». И в этом смысле детская игра во взрослых — одно из проявлений этого пролепсиса, одна из форм бытия будущего в дне сегодняшнем.
Таким образом, в детских играх представлена «зона ближайшего развития» общества в целом. Во все исторические эпохи в детских играх и детских фантазиях можно разглядеть своеобразный портрет времени, портрет, в котором присутствуют и черты настоящего, и черты будущего.
В первобытном обществе дети играют в охотников или участников священных церемоний; в современных поселках рядом с местами заключения — играют в конвой и заключенных. Дети играют в то, чем живут взрослые. Игра — чуткий индикатор происходящего, улавливающий и фокусирующий в себе то главное, что происходит во взрослом «большом» мире с его политикой, идеологией, религией. И что стоит отметить особо, игра с воистину детской непосредственностью проявляет и выставляет на всеобщее обозрение истинные социальные приоритеты и даже «текущую» цену на человеческую жизнь.
«Народные инквизиторы»
Массы сорганизованных обывателей… оказались более способными на страшные преступления, чем так называемые профессиональные преступники, лишь бы эти преступления были хорошо организованы и имели вид обыкновенной упорядоченной работы.
Было бы ошибкой предполагать, что волны репрессий шли на убыль и гасились из-за «благородного возмущения», которое вызвали в народе бесконечные аресты и пытки. Известно немало случаев, когда официальные власти пытались препятствовать разворачиванию крупномасштабных преследований, но под давлением населения вынуждены были возобновить судебные процессы (Шверхофф, 1996, с. 316–317).
Вышеупомянутое Моровское дело (Швеция, 1669 год) — один из ярких тому примеров. Оно поражает масштабом массовой истерии, с которой власти хотели, но не смогли справиться. Сам король Карл XI попытался приостановить цепочку обличений. Он предписал комиссии обойтись без заключений в тюрьму и пыток, обвиняемые должны были искупить свою вину молитвами. Но когда комиссия собралась, явилось три тысячи граждан, чтобы послушать проповеди и помочь следователям. Поток показаний детей, оговоров и даже самооговоров, а также «достоверные» описания шабаша и присяги дьяволу — переубедили комиссию.
Уже на излете охоты на ведьм, когда судебные разбирательства стали более мягкими и редкими, происходило множество линчеваний. В 1704 году в Питтенвиме (Шотландия) толпа линчевала самым изуверским образом бежавшую из тюрьмы Дженет Корнфут, которую обвинил в околдовывании одержимый подросток. Магистрат даже не попытался вмешаться и приостановить расправу, а священник отказал в христианском погребении (Роббинс, 1996, с. 315–317). За несколько лет до этого, в 1700 году, другая «ведьма», после пятимесячного одиночного заключения в темнице, пыток и уплаты штрафа, была освобождена. Но женщина не смогла вернуться в родной город до самой смерти, так как местное население не приняло столь лояльного решения судей (там же).
Официально последняя ведьма в Англии была казнена в 1682 году, но в 1751 году власти Тринга не смогли уберечь от самосуда толпы пожилую пару Осборнов, которых посчитали колдунами; правда, власти расследовали этот случай самосуда, и зачинщик расправы был обвинен в убийстве и казнен (там же, с. 300).
Водяная ордалия. Иллюстрация к английскому памфлету (1613)
Самосуды, доносы, лжесвидетельства, жалобы на ущерб, причиненный порчей, — это отнюдь не полный перечень инициатив, идущих «снизу».
В некоторых районах Германии (области Саара и Мозеля) в деревнях действовали особые институционально оформленные общественные органы, выявлявшие ведьм и предававшие их в руки властей. «Сельские инквизиции» вырастали из традиций деревенского самоуправления, члены этих комитетов избирались на общих собраниях мужчин, которые, как и большинство сходок, проводились под каким-нибудь деревом. Каждый мужчина, став членом такого комитета, облекался особыми полномочиями, он имел возможность и свести счеты с соседями, и показать себя борцом за чистоту веры. Задачей деревенских инквизиторов было собрать улики и свидетельства очевидцев, задержать подозреваемых, а также уладить все дела с оплатой судебных издержек (Е. Лябуви, В. Руммель — см. об этих исследованиях: Шверхофф, 1996, с. 317).
Г. Шверхофф замечает, что исследование архивных материалов, отражающих деятельность этих комитетов на всех стадиях процессов, вплоть до пыточных камер, «сильно отрезвит романтика, который видит в коммунальных традициях оплот демократии и сопротивления репрессиям властей» (там же, с. 318).
Историки, писатели, публицисты, пытаясь разобраться в трагедиях далекого и совсем недавнего прошлого, связывают их прежде всего с теми, кто стоял у кормила власти и был идейным вдохновителем репрессий, — Нерон, Иван Грозный, Робеспьер, Сталин, Гитлер, Мао Цзэдун, всех тиранов не перечислишь.
«…Но наивно думать, что Сталин сам по себе смог бы выбросить десять миллионов крестьян из своих домов, загнать их в гиблые места Сибири или же произвести кошмарно кровавую чистку по сей стране великой. Это делали опять же миллионы граждан, фатально выстроенные в своеобразный всеохватывающий механизм, способный в силу своего устройства действовать именно так, именно с такой чудовищной жестокостью» (Тендряков, 1995, с. 228).
«Фатально выстроенный механизм», который вовлекает в преследования все слои населения, — это и есть суть террора во все времена.
Выявление и преследование инакомыслия становится делом не только карающих органов, но и нормой поведения любого законопослушного гражданина.
На миллионы жертв репрессий — миллионы добровольных доносчиков, тех, кто не из страха кромешного, а искренне, по зову сердца поддерживает и одобряет самые кровавые меры — от «сельских инквизиций» до добровольных соглядатаев. («А как еще с ними, нехристями/вероотступниками/ врагами народа можно?»)
Для кого-то донос, может быть, единственная возможность вырваться из рутины обыденной жизни, почувствовать сопричастность истории, прокладывая по костям путь очередной душеспасительной идее. Для кого-то человеческое «жертвоприношение» — это способ решения своих внутриличностных проблем: стремление к власти, сверхкомпенсация, самоутверждение… Подобные, открытые еще психоанализом, механизмы развития личности и защитные механизмы порою достаточно дорого обходятся человечеству (см. работы А. Адлера о Наполеоне и Гитлере). А может быть, доносительство взращивается банальным конформизмом…