Надо сказать, что буддийская религия внешне во многом похожа на католическую. И когда португальцы попали на Восток и увидели буддийские храмы, буддийское монашество, буддийскую иконографию, они были поражены сходством. Они прямо писали, что дьявол подсказал этим язычникам такие формы культа, которые выглядели бы карикатурой на нашу истинную католическую религию. Очень похожей карикатурой. И сами японцы, глядя на этих красномордых, рыжеволосых, носатых варваров, которые вдруг появились у их берегов, изумлялись такому сходству. Но очень многие князья Южной Японии быстро сориентировались, что в христианстве можно найти союзника в борьбе против центрального режима, насаждаемого Токугавским сегунатом в XVII веке.
Так вот, с появлением португальских католических миссионеров многие князья Южной Японии принимали христианство и способствовали переходу в христианство своих подданных. Что, конечно, возмущало японское правительство и значительную часть добрых верующих буддистов. Поэтому родилась ответная реакция на это христианское движение, оно сперва ограничивалось, потом стало подавляться, потом стало искореняться, и искореняться самыми жестокими формами.
Заподозренных в тайном христианстве преследовали так же, как в Европе пособников Сатаны или врагов народа. Их пытали, их распинали, не жгли, правда, но распинали, и было очень много жестких форм борьбы с этой ересью, с этим чудовищем — католическим христианством. При всем при том кое-где в Южной Японии, особенно на мелких островах, сохранились до середины XIX века так называемые какуре каристан, то есть прятавшиеся христиане. Они действительно ушли в подполье, они внешне исповедовали буддизм, но на самом деле даже своим буддийским изображениям старались придать какие-то не слишком заметные маленькие знаковые черточки, которые позволяли им молиться Богоматери, делая вид, что они молятся Бодхисатве. А так как Бодхисатва Авалопитешвара в восточном буддизме имеет женский облик, то ее иконы воспринимались как иконы Богоматери.
Оторванные от духовных наставников, оторванные от Ватикана, японские христиане в течение пары веков спонтанно исказили свое католичество так, что когда уже где-то в 1870-е годы запрет на христианство был снят и туда приехали католические миссионеры, то они пришли в ужас. Пришлось какуре каристан крестить и обращать заново. Но надо сказать, не все и обратились, часть осталась при своей форме христианства, пусть это были и очень немногие деревни, точнее, группы деревень.
Во времена расцвета преследований христиан был такой своеобразный очень обычай. Изготавливались металлические латунные иконы Богоматери и Христа. Металлические — чтобы они выдерживали тяжелые нагрузки. Время от времени какой-то группе людей, какому-то селу предлагалось продемонстрировать свою неприязнь или отказ от христианства путем попрания этих изображений. Их клали на землю, и все истовые буддисты всей деревней должны были с топотом по ним пройтись. Обряд этот назывался фуми-э, то есть топтание картины.
Токугавский сегунат был очень хорошо организованным полицейским государством, почти что полностью изолированным от внешнего мира. Только в порт Нагасаки допускалось строго ограниченное в год число китайских кораблей и один голландский корабль, и там была голландская фактория, но не в городе, а на отдельном островке, и голландцы, что бы выйти с этого островка в город, должны были получать каждый раз специальный пропуск. Всем заправляла государственная тайная полиция, не очень даже и тайная, потому что официальные прокуроры были назначены к каждому князю в каждую провинциальную столицу, назывались они меджете, то есть глаз прикрепленный. Они должны были следить, чтобы князья там не зарывались, ну и соответственно у этих меджете была своя очень разветвленная сеть тайной полиции. Непосредственный же надзор над гражданами был возложен на буддийские приходы, при этом не имело значения, какую школу буддизма данный приход представляет. И вот эти буддийские священники, без регистрации которых человек не мог ни родиться, ни жениться, ни умереть, ни похорониться, следили за нравственностью местного населения. Если кому-либо надо было выехать за пределы уезда, то тот получал как бы паспорт или подорожную в соответствующем буддийском приходе и некое такое свидетельство о своей благонадежности и благонравности. Только при наличии таких документов, подписанных настоятелем, он мог отправиться в путешествие. Такую плотную зарегламентированную опеку и искоренение всяких вольностей в какой-то мере можно считать «буддийской инквизицией».
Тут еще дело в том, что в Японии не было никакого папы. Школ буддийских было много, в каждой из них был свой патриарх, но ничего сравнимого с властью папы римского у этих патриархов не было. Поэтому буддийские священники напрямую подчинялись в отношении своих полицейских функций, с одной стороны, княжеским властям, с другой же стороны, сегунским прокурорам, которые сидели в центре каждого княжества. Так что японские буддийские священники в этой ситуации как бы срастались с властными структурами и вынуждены были выполнять функции религиозно-полицейского надзора и с подозрением относиться ко всяким формам девиантного поведения. Как и католические инквизиторы или даже как большевистские идеологи на уровне какого-нибудь комиссара или секретаря партячейки, когда большевистская вера стала государственной верой, они на всякий случай считали, что народ нужно держать в страхе божьем, что народ должен не только повиноваться властям, но и вербально и поведенчески всячески эту лояльность подчеркивать. Вся наша советская жизнь была иллюстрацией этого, и не только советская, и многие другие Поэтому всякое проявление вольности, всякое девиантное поведение решительно подлежало искоренению.
Аналогичные социально-экономические процессы в Западной Европе и в Японии, централизация власти, выстраивание закрытого государства с единой религией и идеологией, а также противоборствующие этому центробежные тенденции, местнические интересы, отклонения от религиозного канона, революционные трактовки учения Будды, крестьянские восстания, которые проходили под знаменами разного рода еретических движений, — порождают аналогичные явления, а именно жестокие расправы властей с любыми формами девиантности. Все это та самая питательная среда, которая порождает в разном масштабе гонения и террор. Так что и далекая от Европы Япония на сломе формаций в период бурных экономических потрясений устроила нечто, весьма напоминающее охоту на ведьм.
Религиозная нетерпимость, коллективные фобии и социальные мифы, психологические механизмы, толерантность и интолерантность — все это «кроны деревьев», там есть, безусловно, свои причинно-следственные отношения и закономерности, но causa affitionis — она всегда в корнях, в базисе, в сфере экономических интересов, которые, не прямо, конечно, но косвенно, многократно опосредованно влияют на умонастроения, заправляя войной и миром.
С.А. Арутюнов,
член-корреспондент РАН,
зав. Центром народов Кавказа
Института этнологии и антропологии РАН
Продолжение разговора
Первое издание книги «Охота на ведьм: исторический опыт интолерантности» вышло в свет много лет назад. В 2018 году эта книжка была опубликована на немецком языке[11], пополнив собой ряды штудий, не столько о ведьмах, сколько о механизмах террора. Тема «охоты на ведьм» никак не отпускает, более того, перерастает свои исторические рамки, а ее знаки и фигуры пугающе проступают в событиях наших дней. Жизнь не перестает подкидывать материал, который подверстывается к написанному.
Обращение к материалам тех далеких репрессий, штудирование истории вооружает аналитическим «инструментарием», или, если прибегнуть к терминологии Г.В. Лейбница и В. Вундта, «апперцепцией», которая встраивает в акт восприятия окружающего мира и настоящего момента прошлый опыт. Только история и незабвение прошлого дают скромный шанс на предвидение. История помогает различить в череде повседневных событий общие тенденции грядущих (а иногда и грозящих) перемен.
Читая новостную ленту событий, из исследователя истории гонений я превращаюсь в современника и очевидца того, как в очередной раз в обществе формируется образ врага, как предлагаются новые претенденты на роль «ведьм», как происходит перевертыш от мирного сосуществования разных мнений, позиций и фракций к оголтелой ненависти. Череда разномасштабных и разномастных происшествий, случайных и нелепых, настораживающе напоминает атмосферу ведьмомании века эдак шестнадцатого.
Например, из ряда вон выходящий случай. В маленьком поселке под Ярославлем, где местные жители летом поглощены своими приусадебными участками, мирно выращивают овощи, фрукты и разводят кур, произошло убийство. Во время застолья два соседа-приятеля, оба военнослужащие, только один в отставке, а другой моряк, вернувшийся из дальнего плавания, заспорили на политические темы. Видимо, моряк позволил себе критику российской власти, и на почве политических разногласий возникла ссора. Ссора закончилась убийством. Казалось бы, это рядовое преступление на бытовой почве — по пьянке. Везде такое может случиться. Но есть в этом обыденном сюжете трагичная специфика, соответствующая строго определенному историческому моменту, проявляющая, в какое именно время мы живем. Горе-убийца сам звонит в полицию и честно рапортует, что им обезврежен американский шпион[12].
Свое слово обязательно скажет психиатрическая экспертиза. Это будет решающим для приговора, статьи, срока…
Но для диагноза состояния нашего общества это не важно. Важно, что преступление или безумство рядится в одежды спасения отечества, а нелицеприятное высказывание расценивается как госизмена. Так оно и в голове укладывается, и облагораживается. Местное население к убийце относится с большим сочувствием, мол, сорвался парень, не выдержал того, что моряк про нашу армию и политику сказал.