Каждую локальную вспышку преследований можно более или менее рационально объяснить исходя из конкретных исторических (микроисторических) обстоятельств: неурожай, война, нашествие улиток, саранчи, мышей, рецидив чумы или же личное участие какого-нибудь облаченного властью лица. Но эти выводы нельзя обобщить и понять причины охоты в ее глобальном масштабе. Наличие вышеназванных причин в совокупности с самыми рьяными инквизиторами вовсе не обязательно приведет к вспышке охоты на ведьм. Причинно-следственная связь, кажущаяся прозрачной и очевидной в одном случае, в другом — отсутствует. В сходных ситуациях одни города и деревни приглашали к себе «выдающихся специалистов» по поиску ведьм, а другие — выражали свое недоверие обвинителям и противодействовали преследованиям.
Далеко не всегда неурожаи и бедствия вели к паническому поиску виновных. Также неоднозначно и с военными действиями: когда реальный враг у стен города, ведьмам уделяется мало внимания и число их резко сокращается, но сама атмосфера войны и жестоких расправ питает всевозможные страхи, разоряет население и в свою очередь заставляет искать виновника несчастий.
Каждый сюжет в истории охоты на ведьм, каждая вспышка имеет подъем, пик, спад, независимо от того, длится ли она месяцы или годы. Так было и в течение годового разгула знаменитого генерал-охотника за ведьмами Мэтью Хопкинса. Со своими подручными он колесил по дорогам Англии, выискивая и разоблачая ведьм. Его умением восторгались, ему верили, его приглашали как эксперта и знатока в различные графства. В какой-то момент (точнее, с апреля 1646 года) его популярность резко упала, судьи заинтересовались его честностью и доходами, некий священник Джон Гоул осмелился выступить против него с проповедью. Хопкинс вынужден был отойти от дел (Роббинс, 1996, с. 481–484).
Возмущение населения, вызванное повальными арестами, с одной стороны, понятно: неужто все жители — ведьмы; с другой же стороны, в нем есть нечто совсем не очевидное. Какое количество ведьм приемлемо, а какое заставляет усомниться в обоснованности самой ведьмомании? Кого приемлемо видеть колдуном/ведьмой, а кого недопустимо? От чего зависит последнее, от социального статуса, от личных качеств, от общего накала репрессий?
Все в том же Бамберге были осуждены и сожжены канцлер князя-епископа, пять бургомистров, большинство городской знати, в том числе те, кто пытался препятствовать процессам. Все это происходило на фоне медленно растущего недоверия к инквизиторам и жалости к жертвам. Сходная картина в Трире, Вюрцбурге и некоторых других городах. В Норлингене только в 1590 году были сожжены 32 женщины, известные, уважаемые, занимавшие высокое положение. Тюрьмы не вмещали обвиняемых, но волна репрессий продолжала нарастать. А в 1594 году арест некой Марии Холлин, владелицы таверны «Корона», вызвал протест. Спустя 11 месяцев, пройдя через 56 пыток (зарегистрированный максимум, когда жертва выжила), не признав вины, М. Холлин была освобождена. Это стало переломом, и гонения на ведьм в данной местности приостановились (там же, с. 239–241).
Весьма показательно описание колдовской истерии каноником трирского собора Иоганном Лиденом: «Все настолько поверили, что продолжающийся в течение многих лет неурожай вызван ведьмами по наущению Дьявола, что вся страна поднялась, чтобы уничтожить ведьм…От суда до суда, по городам и деревням всей епархии стремительно передвигались специальные обвинители, инквизиторы, нотариусы, судьи, присяжные заседатели, констебли, тащившие на пытки и суд существа обоих полов и сжигавшие их в огромных количествах. …Безумие людской злобы и судов, алчущих крови и добычи, распространилось так широко, что едва ли остался кто-либо, не затронутый подозрением в этом преступлении. …Пахари и виноградари терпели банкротство, вследствие чего снижалось производство продуктов. Едва ли суровая чума или самый безжалостный захватчик смогли бы подвергнуть такому разрушительному воздействию территорию Трира, как данная инквизиция и преследования, не знающие границ. …Подобные преследования продолжались несколько лет. Наконец… население впало в нищету, были введены законы и усилены ограничения стоимости расследований и доходов инквизиторов, и неожиданно, как будто их боевой пыл вдруг иссяк, жажда преследований сошла на нет» (Роббинс, 1996, с. 447–448).
Жизнь стала хуже, разорившихся и нищих еще больше, а охота пошла на спад. Причем спад этот был во всех слоях и сословиях, иначе ограничения не вводились бы в юридическом порядке или имели бы место самосуды и расправы.
Возникает ощущение некой пропорции добра и зла, жестокости и милосердия, грубое нарушение которой заставляет снова выровняться чаши весов, восстанавливая это никому не ведомое соотношение.
Так все же почему и как традиционно настороженное отношение к ведьме из общих религиозных и социальных установок переросло в руководство к действию и террор?
Каким образом колдовство из нежелательного народного суеверия стало превращаться в самый страшный для христианина грех — в ересь? Ведь церковь мирно уживалась и взаимодействовала с народной культурой и пережитками язычества на протяжении многих веков.
Как ренессансная культура с ее интересом к человеку, к просвещению, к научным знаниям о мире могла породить такой всплеск охоты на ведьм, какой был в конце XVI — первой половине XVII века?
Христианский образ антимира и еретическое колдовство
Лицо врага пугает меня, когда я вижу,
как оно похоже на мое собственное.
Потусторонний мир подчиняется законам,
действующим по сю сторону.
Реформация, движение за религиозные реформы, одной из главных своих целей видела восстановление первоначального апостольского христианства во всей его чистоте, искоренение остатков язычества и утверждение жестких требований к нравственному облику и образу жизни истинного христианина. Обмирщению и роскоши Римской церкви противопоставлялся идеал бедности, отречения от земных благ, пренебрежения плотскими утехами. Идея чистоты веры перерастала в религиозную нетерпимость и становилась воинствующим идеалом.
Ответное движение — Контрреформация, — породившее орден иезуитов с его строгой дисциплиной, аскетизмом и отречением от земных радостей «К вящей славе Господней!», по сути, в отношении человека выдвигало требования почти что те же, что и Реформация: безоглядная вера, нестяжательство и беспощадность к тем, кто осмелился возроптать на римско-католическую церковь. В плане ужесточения нравов и воинственного неприятия всего того, что хоть как-то не вписывается в провозглашенные идеалы, крайности сошлись. И Реформация и Контрреформация в своей «антропологической части» стремились к созданию нового человека, своего рода Homo religicus, свободного от скверны язычества, произвольных трактовок догматов веры и принятия собственных решений на тему, что есть благо.
Строго говоря, стремление к тотальному контролю над всеми сферами жизни добропорядочных мирян дает о себе знать несколько раньше, до Реформации и Контрреформации. Еще в XIII веке на юге Франции, в Провансе инквизиторы-доминиканцы не только огнем и мечом искореняли еретиков-сектантов, но и с великим рвением взялись следить за обыденной жизнью своей паствы. Так, в городе Монтобане запрещаются игры и песни, жонглеры и шумные праздники, регламентируются такие стороны быта, как сон и еда — все в строго установленное время, а также обстановка дома и одежда. Обязательным становится ношение одежды определенного покроя, оговаривается допустимая длина шлейфа и строжайше запрещается ношение украшений из золота, серебра и драгоценных камней — не должно быть ни намека на роскошь и щегольство: «…не дозволяется употреблять парчовых или шелковых одежд и мехов; вместо них следует носить простые суконные с отделкою из красной кожи… Гражданки не должны носить булавок и застежек на платьях и корсетах; взамен их нашивать по 10 пуговиц ценою не более 3 солидов… Мужья, граждане Монтобана, обязаны наблюдать, чтобы их жены не носили запрещенных вещей». Ограничения вводятся даже на разговоры соседки с соседкой и на приглашение гостей в частный дом на семейный праздник… И все это оформляется в виде законов, уставов и штрафов за нарушения (Кадмин, 2005, с. 95–98). Но в XIII веке подобные строгости представляются исключительными мерами и произволом местных властей. В XVI же веке нечто похожее происходит уже во множестве городов.
Скульптура из г. Кутна-Гора, Чехия
В связи с развитием производства и миграцией населения в города приблизительно в это же время прослеживаются процессы сегрегирования маргинальных элементов населения от «благопристойного общества». Городские власти на рубеже XV–XVI веков создают предписания для поведения нищих, вводят знаки отличия «своих» нищих и «пришлых», также знаки отличия для уличных проституток, а общий контроль за всем маргинальным сообществом поручают палачу как представителю городских властей. Из городов выдворяются бродячие музыканты, фокусники, лицедеи. В начале XVI века в Кельне выделяется своеобразная «элита» маргиналов — цирюльники, банщики, хирурги. Они создают общий цех врачей, который, хоть и признается официально, частично все же «поражен в правах» (Ирзиглер, Лассота, 1987, с. 205–219).
Прослеживаются последовательная тенденция к упорядочению социальной структуры общества и стремление избавиться от многоликости и многоплановости культуры, унаследованной от средневековья.
В середине XVI века ограничения и прямые запрещения народных гуляний, связанных с календарной обрядностью, сопровождавшихся танцами, весельем, ряженьем в маски зверей, вводятся уже повсеместно. Та же участь постигает праздники «дураков» и карнавалы. Не поощряются, а порою и караются любые развлечения, музыка, игры (Гуревич, 1987, с. 24, 30; Даркевич, 1988, с. 220–224).
Рыцарские возвышенные ценности, с присущими им элементами «донкихотства» и узаконенного безумия, сменяются предпринимательским духом; народные традиции подвергаются преследованиям: смеховая культура с карнавалами, священными пародиями и веселыми проповедями оказывается под запретом