Охота на ведьм. Исторический опыт интолерантности — страница 7 из 20

(Лотман, 1992, с. 79–82).

Под знаменами восстановления первоначального христианства и борьбы за непререкаемость основ веры создавалось новое общество.

«Старый мир, в котором смешивались воедино смех и религия, труд и праздник… — этот старый мир разрушался» (Р. Мешумбле — цит. по: Гуревич, 1987, с. 31).

Торжествуют фанатизм и духовная цензура. В новом мире царит атмосфера интолерантности ко всему, что не соответствует образу рационального и глубоко религиозного богобоязненного человека. Утверждается единообразие во всем.

Но неоднократно подчеркивалось в работах по семиотике, по антропологии, по истории, что внутреннее многообразие культуры, ее неоднородность и сосуществование в ней различных семиотических систем — не излишество и «роскошь», а жизненная необходимость и одна из универсальных закономерностей ее существования. Это та самая избыточность, за счет которой социокультурная система может меняться и развиваться, а значит, быть жизнеспособной.

Ю.М. Лотман писал, что способность саморазвития культуры как сверхсложной системы связана с тем, что в ее строго детерминированной организации должен присутствовать «механизм для выработки неопределенности» (Лотман, 1973, с. 90–93). Сфера непредсказуемости — сложный динамический резервуар в любых процессах развития. Благодаря этой сфере, культура становится более подготовленной к разного рода кризисам, когда эволюционное поступательное развитие невозможно. Тогда из «запасников» востребуются те наработки, изобретения, идеи, умения, навыки и стереотипы поведения — то есть то, что было на периферии еще вчера, а сегодня врывается в жизнь, реализуясь в порядке «культурного взрыва» и утверждаясь в качестве новой культурной нормы (Лотман, 1992, с. 17–34, 96–97, 128).

Сфера непредсказуемости с ее отказом от тривиальной нормы постоянно исследует границы дозволенного, порою штурмуя их и проверяя на прочность[4].

В этом ключе рассматривалась роль смеховой культуры не только Ю.М. Лотманом, но и Д.С. Лихачевым, а еще раньше М.М. Бахтиным. Смеховая культура предстает формой осмысления реальности, взглядом со стороны, позволяющим усомниться в правомерности господствующих идеалов и отношений. «Свобода в смехе» — это свобода оценки окружающего, а также свободное нетрадиционное обращение со знаковыми системами (Лихачев, Панченко, Понырко, 1984, с. 7). Спутанность знаковых систем в смеховом мире создает новые образы, новую реальность. Внутри смехового антимира пересматриваются ценности, опровергаются святыни, рефлексируется то, что в повседневности остается незамеченным.


Иероним Босх. Искушения св. Антония (конец XV века). Фрагмент


«Смех нарушает существующие в жизни связи и значения. …Показывает бессмысленность и нелепость… условностей человеческого поведения и жизни общества. Смех "оглупляет", "вскрывает", "разоблачает", "обнажает". Он как бы возвращает миру его изначальную хаотичность. Смех создает мир антикультуры. …Тем самым он готовит фундамент для новой культуры — более справедливой» (там же, с. 3).

Смеховой антимир оказывается источником самопознания культуры и общества, своеобразным «зеркалом», заглядывая в которое человек лучше понимает себя и свое время.

И вот подобная «мастерская духа», карнавально-праздничная, народно-языческая, дурашливо-богохульная, закрывается Реформацией и Контрреформацией. Но культура не может без мира антикультуры, без инверсий знаковых систем и моментов дестабилизации социальной структуры.

Если есть представления о порядке, о правильном и богоугодном, и это и есть «мир», то должен быть и «антимир», где все неправильно и перевернуто вверх дном. Причем, как отмечается Д.С. Лихачевым, антимир далеко не всегда является миром смеховым, картина, в нем нарисованная, может служить возвеличиванию христианских представлений (там же, с. 45).

Это-то в крайней степени и проявилось в антимире эпохи Реформации. Фанатизм, не терпящий усмешки, и стремление стереть с лика культуры все, не относящееся к христианству, породили антимир ереси, которым заправляют дьявол и демоны.

Образ идеального всегда подразумевает нечто, что является его антиподом. Вера Нового времени конструировала свои идеалы через антиидеалы. Последние становились своего рода «инструментом», при помощи которого рельефно и наглядно оттенялся божественный образ мира истинного христианина. Аргументация в споре об утверждении христианских идеалов выстраивалась как «доказательство от противного»: вот они каковы, дьявол и его приспешники, ужаснись им и отврати от них свое лицо.

Вглядимся в черты мира дьявола, которому принадлежала ведьма, — они получились путем инверсии христианских идеалов и норм поведения.

Все языческие образы переосмысливаются как враждебные христианскому миру. Народные празднества — хороводы, пляски до упаду, игры представляются как собрание ведьм, славящее дьявола. Впервые такое собрание упоминается в 1335 году на суде в Тулузе. Позже идея ночных сборищ слуг дьявола воплощается в виде шабаша, а уже в XVIII–XIX веках тот же мотив в значительной мере реализуется в образе черной мессы, богохульной пародии на католическое богослужение (Роббинс, 1996, с. 494–496, 498).

Все атрибуты шабаша ведьм антихристианские по своей сути — ночное время суток, обнаженные тела в свете костров или черных свечей, обжорство и похоть, убиение младенцев и приготовление снадобий… «Заканчивая танцевать, ведьмы предавались копуляции, сын не избегал матери, брат сестры, отец дочери — кровосмешение было повсюду…» «По субботам они оскверняли себя грязными совокуплениями с… суккубами и инкубами, по четвергам они оскверняли себя педерастией, по воскресеньям… развратничали, совершая скотоложество, в другие дни они пользовались обычным способом…» (там же, с. 505–506). То есть это воплощенное антиповедение.


Питер Брейгель. Невоздержание, или Роскошь (1557). Гравюра. Фрагмент


Как антиповедение читаются и пиры дьявола, и ритуал верности, которым ведьмы выражали ему свою преданность. Дьявол, заправляющий оргией, представлялся чаще всего в обличии козла восседающим на троне. Ему-то и поклонялись все участвующие в шабаше. Посвящение неофитов и ритуал верности заключались в символическом смывании священного елея и «поцелуе стыда», когда ведьмы приближались к своему господину, взбрыкивая ногами, пятясь спиной или еще каким-нибудь неподобным образом, и уничижительно целовали его в голый зад (там же, с. 143–145, 501–503). В угощении, предложенном дьяволом, «…блюда мерзостны или по внешнему виду, или по запаху… на столе есть все, кроме хлеба и соли»; часто фигурирует потчевание человеческим мясом. «Они не используют ножей за праздничным столом из страха положить их… в форме креста, у них нет соли, которая символизирует мудрость и понимание…» и которая входит в инструментарий экзорцистов (там же, с. 504).

При всем разнообразии изощренной фантазии в картинах шабаша и представлениях о ведьмах всегда выстраивается образ антихристианского еретического мира. Во всем, что связано с дьяволом, всегда присутствуют знак или знаки инверсированного мира, антикультуры, антиповедения.

Концепция ереси и колдовства создается по законам антимира с его спутанностью знаковых систем.

Истая вера с ее аскетизмом, строгостью, признанием единой правды сотворила свою антикультуру по антиобразу и неподобию своему. Католичество, протестантизм, англиканство при всех их противоречиях и разночтениях вполне сошлись в понимании антимира.

При вытравливании из повседневной жизни всего, что можно отнести к миру «смеховой антикультуры», освободившееся место занимает и выдвигается на первый план еретический антимир, чужой, злокозненный и опасный, населенный врагами рода человеческого. Образ антимира демонизируется. Если смеховой мир привносил в жизнь шутовство, осмеяние, карнавальность, то другой, демонический, неразрывно связан с охотой на ведьм.

Ведовской антимир с дьявольским заговором против всего человечества — это вымышленная, или, словами Л.С. Выготского, «мнимая» реальность. Но в то же время это реальность ментальности той эпохи, то есть совокупность представлений, образов, предрассудков, стереотипов восприятия и понимания причинно-следственных связей — всего того, из чего прорастают мотивы человеческих поступков. Так что, будучи частью картины мира людей той эпохи, ведовской антимир, при всей иллюзорности и субъективности, обладает своим совершенно реальным «потенциалом действия». А с этим уже надо считаться как с одной из действующих сил истории. Такие мифические персонажи, как ведьмы, оборотни, демоны, суккубы и инкубы, может, и не жили, но «действовали», «принимая участие» в жизни людей, влияя на их поступки и восприятие ими действительности.

Так демономания породила свой образ врага — ведьму-еретичку, которая вступила в сговор с дьяволом и является его сподручной в деле уничтожения всего христианского мира.

Ведьма — это уже не старая деревенская колдунья, которая бормочет себе под нос проклятья, это дьявольское отродье, которое несет на себе печать антимира. Ведьмы читают молитвы наоборот или путают в них слова. Во время шабаша, когда их демоническая природа расцветает, ведьмы обнажаются, двигаются задом наперед или каким-то необычным образом, совершают множество непристойностей, крестятся левой рукой, попирают священные реликвии, пьют кровь вместо вина… Один из немногих сохранившихся договоров с дьяволом, представляемый источниками как «подлинник», писан справа налево.

Самая идея существования дьявольского антимира плодит врагов, так как без них не может существовать. Так возникает социальный заказ на поиск ведьм в обществе, стоящем на пороге великих преобразований.

* * *

Силу мифа опасно недооценить.

Миф о тайном заговоре время от времени появляется на сцене исторических действий. Он узнаваем во все времена, «однообразный и вечно твердящий одно и то же», бедность и схематичность самого сюжета о заговоре тайных сил сообщает ему большую гибкость и позволяет ему принимать самые разные формы в зависимости от политического, религиозного, философского контекста