«Нет, – вновь и вновь думал я, – это судьба направила меня на странный и неведомый путь, а вовсе не случай!» Но не граф Кураев заботил меня в этой истории, если признаться честно, и не его родные и близкие, а совсем другой человек! Лицо Марфуши, Марфы Алексеевны Пряниной, вставало передо мной. Из-за нее, и только из-за нее я готов был вновь встать на этот опасный и грозящий несчастьями путь.
– Так что вы скажете, Петр Ильич? – спросил граф.
– Я закончу это дело, Александр Александрович, – кивнул я. – Доведу его до конца. Плесните еще коньяку, да велите мне баньку растопить. Устал, знаете ли, с дороги!
Глава шестая. Жестокая расправа
Утром следующего дня в больших графских санях мы ехали к Сивцовым: граф Кураев, я и Степан. Емеля, здоровенный мужик из прислуги, сидел на козлах и управлял залетной тройкой белоснежных и ухоженных коней. Бубенцы так и разливались звонкой песней то в белых полях, то в заснеженных лесах и перелесках.
Часов через восемь, сделав лишь одну остановку в Гумырях, мы приближались к усадьбе. Но уже подъезжая, мы насторожились. Ворота были снесены, несколько окон выбиты.
Мы со Степаном спрыгнули еще с бегущих вперед саней: я был вооружен револьвером, мой спутник – многозарядным винчестером. Сердце мое бешено стучало: вот они все мои тревоги и терзания последних недель! А я толком и не знал, к чему приписать! К свирепому вепрю Дармидонту Кабанину и его слугам, к погоням, к спиритическим сеансам и ко всем этим тайнам, от которых у меня оскомина была на зубах!
Нет, вот оно! Вот…
– А ну уходи! – услышали мы отчаянный вопль из разбитого окна на первом этаже. – Прочь отсюда, лиходеи!
И тотчас же грянул выстрел – и шапка вон слетела с головы Степана. Мы рухнули в снег, я хотел было пальнуть в окно, но Степан заревел:
– Стойте, Петр Ильич, не стреляйте! Ваша светлость, постойте!
– Почему? – зло спросил я. – Жить расхотелось?!
– И то верно, Степан, спятил?! – за нами прорычал граф Кураев. Я услышал, как он сам передернул затвор ружья. – Что на тебя нашло?!
– Кажись, я знаю, кто это! – ответил Горбунов.
– Уходите, лиходеи! – вновь завопили в окошко. – Всех перебью! Всех!
– Митька, ты?! – крикнул Степан. – Митька?! Рябчиков?!
– Ну, я – Митька, а ты кто?!
– Да это ж я, Степан Горбунов! – приподнялся тот. – Степка, друг твой!
– Степа?! Степочка?! – почти плачущим голосом возопил слуга Сивцовых. – Да точно ли ты?!.
– Эх ты, курий сын! – поднимаясь, громко выкрикнул Степан. Несомненно, это был их «язык кличек». – Только не пальни, смотри! – он высоко поднял руку с винтовкой. – Я это, Митька, я! А ну, разглядел?!
– Вижу! Вижу! – уже заплакали в доме.
Мы переглядывались, пока Митька открывал засов. И уже через минуту шагнули в дом. Лицо слуги было разбито, левый глаз совсем затек, поэтому он и не мог толком разглядеть, что за гости явились по его душу. И поэтому жив остался Степан, разве что с продырявленной шапкой. Внутри дом оказался куда непригляднее, чем снаружи! Все в нем было порушено, развалено.
– Они ж все облазали, ваше сиятельство, – объяснял он, – все обобрали, прислугу, кого перебили, кого в подвал засадили, матушку Софью Алексеевну обухом по голове, не сдюжила она, померла!
– Кто?! – Степан тряхнул его со всей силой. – Ну?!
– Да разбойники, черти!
– Когда?!
– Да вчера, ровно в обедню! «Мы, – говорят, – народовольцы!» Откуда взялись? Кто его знает! – Митька утирал кулаком слезы, размазывал по лицу неумытую грязь. – Меня – прикладом в лицо! А у меня уж топорик был. Я одному и махнул по руке-то в ответ-то, кажись, пальцы отсек, и бежать. Я ж в доме каждый уголок знаю. Заперся на чердаке, ничего не вижу. Слышу, как бабы наши кричат, плачу, а что сделать могу? Кучера нашего, Екима, застрелили, кухарку тоже. Над Людмилой, служанкой, надругались, она сейчас у себя, захожу: едва дышит. Не померла ли?
– Нехристи, – давясь гневом, прошептал Кураев. – Да как же это? А, Петр Ильич?..
Я слова не мог вымолвить – в глазах потемнело, голова шла кругом!
– А что же Марфа Алексеевна? – вдруг спросил я, сам голос свой слыша через туман. – Ее… тоже убили? – у меня слова липли к языку. – Или… что?
– Увезли Марфушу, – кивнул Степан. – С собой забрали. Живую, мертвую – не знаю. Увезли…
– Напали в обедню, когда в Чувах колокола звенят, – проговорил я. – Чтобы выстрелы никто не услышал…
– И жечь не стали, – кивнул Степан. – Народовольцы эти, тати…
– Не стали жечь, чтобы сюда вся округа не хлынула, на пожар-то, – сказал я. – Тут бы соседи-помещики сразу прилетели, вооружились бы – и по свежим следам поймали бы душегубцев. Кто из дворян от такой охоты откажется? Не-ет, – покачал я головой. – Нападение на усадьбу сам дьявол придумывал! Ваше сиятельство, нам надо полицию вызвать, пошлите Емельяна.
Почти тотчас же, вооружившись, Емельян сел на одного из коней Сивцовых и с письмом хозяина помчался в Чувы.
– Часа через два будут здесь, – кивнул Степан.
– Вспомнил-вспомнил, – Митька вдруг схватил товарища за рукав. – У нас же за трое суток до того каторжанин наш сбежал!
– Какой каторжанин? – сурово спросил Кураев.
– Да Зыркин! Камердинер наш! Пантелей Ионович! Вы сами приказали, не отпускать его, пока не вернетесь? Сказали: хоть месяц его там держите, хоть год! Мы все выполнили! Еким, кучер, царство ему небесное, принес жратву подлюке нашему, ну, как обычно. А потом я прохожу мимо, слышу, кто-то подвывает. Говорю: «Вой-вой, Пантелей Ионович, тебе в самый раз только выть, да грехи замаливать!» Прохожу еще через час – тот же вой. Решил я Екима найти, сказать, пусть заглянет, что там и как: может, представляется уже наш камердинер-то? Поди, с месяц точно пес бешеный на привязи! А Екима нет. Я обо всем Софье Андреевне и рассказал. Взяли мы ружье, спустились в погреб, а там Еким по рукам и ногам связанный, с кляпом во рту. Да голова разбита. Зыркин, видать, как-то распутался, заманил и ударил его. А в конюшне Пегаса нашего нет – барский был конь, самый лучший, самый быстрый. И выбрал-то Пантелей Ионович самый вечер, чтобы проскользнуть незаметно!
Втроем мы переглянулись. И надо же было такому случиться: перед самым нашим приездом! Великое горе, зловещее. Но теперь все было ясно: Зыркин ускользает, а через три дня – бандитское нападение!
Кураев сокрушенно покачал головой:
– Я верю в судьбу, Петр Ильич, свято верю! А в этой истории фортуна от нас отвернулась!
Горбунов зацепил мой взгляд, и по этому взгляду я понял: ему есть что сказать.
– Поди к Людмиле, – вдруг сказал он Митьке. – Проверь, как она… Выйдемте на улицу, господа?
Я кивнул. Мы вышли на крыльцо.
– Как-то Микола по пьянке говорил мне, что у хозяина есть волчья стая на черный день, – негромко сказал Степан. – Они же себя, Никола, Микола и Вакула, гвардией считали! А тут вдруг сжечь кого понадобится – из купцов, лавки разграбить, прижать кого, просто зарезать. Микола по пьянке разговорчив! Такое несет – себя забывает! Я думал, опять брешет чертов казак, оказалось-то правда?..
– Да неужто до того дошло? – мало веря услышанному, покачал головой Кураев.
– А вот и дошло, – кивнул я. – Лучше вам надо было за своими слугами приглядывать, Александр Александрович, тем паче – за такими! Понимаю, не графское это дело, и все-таки!
– Что теперь ссориться, сударь мой? – опустил глаза Кураев. – Дело-то сделано?
– А еще Вакула говорил, что у них, у этой банды, свой приют имеется. Где-то на окраине, между Семиярской и Симбирской губерниями. На хуторке. Мол, хозяин им, ну, Дармидонт Михайлович, целый терем отстроил, с баней, а когда надо – вызывал их к себе. Стоп-стоп-стоп, – нахмурился Степан, – говорил еще вот что, мельницу он им подарил. Мол, мукомолы тут живут себе поживают, зерно мелют. Точно-точно! Я на его болтовню тогда и внимания не обратил – самогон мы пили в кабаке! То ли Водяной тот хуторок называется, то ли Овсяной? Убей меня бог, не помню! Но если и существует та банда головорезов, то обретается она именно там!
– И сколько ж в ней человек, нехристей этих? – спросил Кураев.
– Думаю, с десяток, – ответил Степан. – Иначе заметно станет! А вот мы сейчас и узнаем. – Он обернулся к открытым дверям: – Митька!
Слуга вскоре выскочил на крыльцо.
– Сколько их было, душегубцев?
– Кажись, человек десять, не менее!
– Целый отряд, – покачал головой Кураев.
– Все верно, – кивнул Степан. – Столько их и должно быть.
– Как ваша Людмила? – спросил я.
– Лежит, видеть никого не хочет, – опустил глаза слуга. – Больно ей, бедняжке. И душе больно, и телу тоже…
– Пойду, проведаю ее, – сказал я Кураеву. – Осмотрю, если позволит. Проводи, Митька.
Слуга живо кивнул.
– А я покойнице поклонюсь, – сказал граф. – Ни за что погибла Софья Андреевна. Мы с Павлом во всем виноваты. Бедные их дочки! – и отца, и мать разом потеряли! Это ж какую наглость надо было иметь, Петр Ильич, чтобы вот так, средь бела дня, на дворянское гнездо напасть?! – когда мы уже входили в дом, покачал он головой. – Какую черную душу и уверенность в безнаказанности?!
– Что по поводу безнаказанности, уважаемый Александр Александрович, по всей России губернаторов и генералов взрывают! – горько усмехнулся я. – И солдат и офицеров с ними – десятками! Да что там – представителей царской фамилии на воздух пускают! Но это во-первых. А во-вторых, бесстрашие этой банды на большо-ой оплате за труды их грешные держится!
– И то верно, – кивнул Кураев.
– А вот кто платит, это другое дело. Хотя мы уже наверняка знаем, кто. Две недели назад я сам видел, как этот человек разбирается с людьми, которые ему не надобны. И ему все равно: мужчина это или женщина.
Через два часа приехал полицейский наряд. Усатый и краснолицый урядник до конца не верил словам Емели. Так велико было злодеяние! И едва не превратился в соляной столб, когда увидел два трупа – помещицы Софьи Сивцовой и кучера Екима, а в придачу истерзанную до полусмерти Людмилу, закутанную в шубы.