– Ух ты!
– Конспирация, Петр Ильич!
– А приезжает сынок?
– А кто же еще? Или его товарищ, хромый.
– Как хорошо! – я даже головой покачал. – Все как по нотам! Вся эта революционно-бандитская симфония!
Довольный, Жабников улыбался.
– Мы нагрянули к ней и вывесили красные задергушки, и теперь ждем. И у соседки двух человек оставили.
– А сама Сукина?
– В подполе сидит. Проклинает нас.
– Ну, это понятно.
– Едете с нами? Прямо сейчас?
– Упустить такой аттракцион? – откликнулся я. – Еще спрашиваете! Лечу, господин майор! На сегодняшний день это ведь одна-единственная зацепка!
4
На третью ночь после того, как мы засели в доме Зинаиды Матвеевны Сукиной, в Щуковку пожаловали гости. В засаде томились три сыскаря из полицейского управления Семиярска, а с ними майор Жабников, я и Степан Горбунов. Одного надо было нарядить с женское платье. Сукину мы вывести побоялись. Закричала бы, завопила. Выбрали Тимофеева. Комплекцией он был схож с Зинаидой Сукиной, его мы и нарядили в ее балахон и повязали платок на голову. Майор Жабников смеялся во время подготовки к маскараду, Тимофеев чертыхался, другие сыскари то и дело шутили, например: «Мадам, не соизволите ли вас сопроводить до колодца?» – «Пошли к черту! – отзывался Тимофеев. – Кому расскажете – убью!»
И вот, у дома остановилась пролетка. Стояла февральская тьма. Подвывала метель. Я осторожно отвел занавесь. «Ну?» – требовательно спросил Жабников. «Они!» – ответил я, рассматривая в окно кухоньки гостей. Вышли двое, тот, что сполз с козел, хромал. Первый, кто поднялся на крыльцо, был худой, с бородкой. Он постучал три раза. Мы решили выждать. За первым поднялся и широкобородый, хромой. Худой постучал еще три раза. Только после этого сыскарь Тимофеев, цепляя подолом пол, вошел в игру. Он приблизился к окну с горевшей керосиновой лампой, поднес ее близко к занавеси и убрал, и так три раза. И только потом двинулся открывать дверь…
Тимофеев снял засовы, открыл дверь и сразу отошел в тень. Холодом пахнуло в дом. Мы держали на изготовке револьверы. Но все и сразу пошло не так. Из подпола, едва в тишине открылась дверь, тотчас же пошли гулкие удары – один за другим, нервные, призывные. Я услышал отдаленный пронзительный крик: «Беги, Лешка! Беги, сынок! Враги это!» Но Сукин и так не больно поверил, что перед ним мать. И силуэт, и походка!..
– Убей ее! – бросил он с порога, ныряя рукой за отворот пальто.
Мы даже не успели сообразить, что и как, а Штрило вырвал из тулупа короткий обрез и в упор выстрелил в Тимофеева. Беднягу швырнуло в темноту, на нас. Ответные выстрелы отбросили назад и Штрило – на крыльцо, в ночь и снег.
– Сукина живым брать! – заорал Жабников.
Вырвав из-за пазухи револьвер, Сукин отстреливался, совсем не целясь, а сюда уже бежали двое полицейских от соседки Сукиных – Пелагеи Митиной. И наши выскочили и целились бандиту-революционеру по ногам. Подстреленный, он упал рядом с бричкой. Через пять минут, окровавленного, мы втащили его в дом, а из подпола тревожным одержимым набатом шли гулкие удары и неслись проклятия.
– Слышит сука, как щенка ее бьют, – сурово заметил Степан и отошел в темноту.
Теперь было дело сыскарей – добиться правды.
– Как Тимофеев? – спросил Жабников у одного из своих.
Тот отрицательно покачал головой:
– Наповал. Всю грудь разворотило. Бедная матушка его…
Тут уже были и жандармы, караулившие в соседнем доме.
– Царские псы! Опричники! – процедил сквозь зубы Сукин. – Всех перебьем! Всех вырежем!
– Ишь ты! – усмехнулся один из опытных жандармов. – Дьяволенок, твою мать.
Я смотрел на Сукина и думал: он и с бандитами водился, чтобы революцию делать, и деньги любые брал, кровью пропитанные. Он посмел к главному полицмейстеру Семиярска войти, как к себе домой, средь бела дня, и бросить в него бомбу. Это не Бык Мироныч, который лишь за звонкую монету и сладкую жизнь в малине готов был сражаться. Этот будет терпеть. И побои, и боль. А может, и смерть примет с осатанелой радостью. Из таких мученики и получаются! Но ждать у нас времени не оставалось. Нам нужна была главная фигура на этом игровом поле. Я переглянулся с Жабниковым, кажется, он думал так же, как и я.
– Семен Семенович, думается мне, мы только зря потеряем время, допрашивая этого господина, – вдруг сказал я.
– Думаете, Петр Ильич, ничего сукин сын нам не скажет? – спросил Жабников.
– Уверен, – кивнул я.
А из подпола все стучали и стучали. Ревели там.
– Не уймется никак старуха, – сказал один из сыскарей, глядя на революционера с бородкой. – Любит своего упыря! Кровинку свою порченую!
– Распорядитесь керосину принести, – сурово вымолвил я.
Эта фраза заставила всех замолчать.
– Керосину? – переспросил Жабников.
– Именно, Семен Семенович.
– И поболее? – как ни в чем не бывало вдруг поднял брови майор.
– Именно так-с, господин майор. Поболее! Хорошо, что мы понимаем друг друга.
Это была двусмысленная фраза! Сыскари и полицейские уже вовсю переглядывались. Что еще задумали командиры?
– Зачем керосину? – вдруг спросил Сукин.
– Как зачем? – усмехнулся я. – Спалить вашу избенку к чертовой матери.
– А как же матушка? – вновь спросил бомбист-революционер.
Я встретил взгляд Жабникова, и призывно кивнул ему: действуйте!
– А что матушка? – вдруг вошел в разговор майор. – Если бы твоя матушка смирно сидела, мы бы взяли вас двоих, и наш бы товарищ остался жив. Да и твой хромый, глядишь, выжил бы. А так, через твою матушку, хороший человек погиб.
– Так вы и матушку хотите спалить? – ошалело переспросил тот.
– Конечно, – перехватил я эстафету. – И тебя, сучье отродье, и твою матушку, такую вот мерзость уродившую…
– Ненавижу, – прошептал Сукин и вскочил, но его немедленно усадили на место. – Ненавижу…
– Что, господа, – прохаживаясь за спиной Сукина под взглядами ищеек, я подмигнул товарищам. – Даете слово держать в секрете это событие? Мало ли, керосинка упала на пол, вспыхнул дом и сгорел! А?
– Даем, – хором ответили все.
Уже поняли: что-то сейчас да будет!
– Тогда несите керосин, – приказал я.
А Сукина все билась и билась в подполе, и так это нам сейчас было на руку!
– Стойте, – вдруг сказал революционер. – Если скажу, матушку отпустите?
– Тебя посадим, а матушку отпустим, – сказал я.
И так у меня уверенно это вышло, что Сукин кивнул:
– Горазд Рыжин нам заказал убить секретаря губернатора – Никанора Треглядова.
Степан присвистнул.
– Тот, что двоюродный брат казаку Николе? – спросил я у своего помощника.
– Точно, – ответил из темноты Степан.
Он грел руки у печки и отпивал молоко, как будто ничего и не произошло.
– Стало быть, смерть секретаря Дармидонту Михайловичу понадобилась? – спросил уже майор Жабников.
– Стало быть, – ответил Сукин.
– А какие дела были у Кабанина и Треглядова? – теперь спросил я.
– Откуда ж мне знать такое? – Сукин поднял голову, и я сразу понял: тут он не лжет. Не знает.
– Где сейчас Горазд Рыжин? – спросил майор Жабников.
Сукин ждал – думал, как далеко он может зайти в своих признаниях.
– Говори, – посоветовал я. – Хоть что-то утаишь – сделки не будет. Сожжем избенку со всей вашей революционной фамилией. Никого не помилуем.
Сукин нервно вздохнул.
– На окраине Семиярска есть дом терпимости, зовут его по-французски: «Мадам де Пом…пар…» – он сморщился, пытаясь вспомнить.
– «Мадам де Помпадур», – со знанием дела кивнул Жабников.
– Верно, – подтвердил Сукин. – Захаживаете туда, господин майор?
– Знаю я этот публичный дом, – не слушая того, сказал майор. – Рассадник порока, – усмехнулся он. – Туда многие ходоки. Издалека приезжают. Девки там больно красивые как на подбор. Да к чему это ты, Сукин?
– Там Горазд Рыжин и застрял. Денег у него – прорва. Вот он и дерет этих девок одну за другой. Я его пьяным застал. Запой у него был.
– Петр Ильич, – окликнул меня Степан.
– Чего тебе?
– У Горазда такие запои бывают – о-го-го! Днями пьет! А то и неделями! Когда Дармидонта Михайловича нет, конечно. Его одного и опасается. А тут, среди гулящего бабья, как бы не окочурился наш Горазд.
В который раз мы перегнулись с майором Жабниковым.
– Сколько туда? – спросил я.
– Если сейчас выдвинемся, к утру будем, – заверил меня майор.
– Тогда по коням, господа, – четко сказал я.
– Слышали Петра Ильича? – кивнул своим Жабников. – Господа из жандармского управления остаются здесь, остальные за мной.
В Семиярск мы влетели на рассвете. Как раз по той дороге, где и спал мирным сном дом терпимости с ярким и призывным названием «Мадам де Помпадур». На самом деле, так назывался салон модной одежды внизу. За стеклянными витринами на первом этаже красовались дорогие платья. И сам трехэтажный дом, как объяснил мне по дороге Жабников, числился просто доходным домом, где сдавались номера, но начинка у этого расчудесного гнезда была самая что ни на есть чувственная и порочная. «Кому он принадлежит?» – спросил я, слушая обстоятельный рассказ о злачном месте. «Держит его некто мадам Ракитина, – ответил майор. – Как я понимаю, и сама в прошлом жрица той же древней профессии. Но защита у нее что надо – все ей сходит с рук. О подробностях распространяться не имею права».
Маленькая армия сыскарей на несколько секунд остановилась перед домиком-пряником.
– Уж больно красив он, а, Петр Ильич? – тихонько шепнул Степан. – Ухожен как! Сразу видно: дамы тут обитают!
– А с торца дома и винная лавка имеется, – сказал майор, когда мы поднимались по лесенке на крыльцо. – Все для сладкой и беззаботной жизни. Были бы только денежки! Тут и жить можно.
Жабников громко и настойчиво постучал кулаком в дверь. Еще раз и еще.
– Сейчас, сейчас! – ответил заспанный мужской голос. – Порядочные люди в это время спать ложатся, а вы – будить! – зазвенели засовы. – Экие ж вы черти!