На станции городка Боярское, где, по утверждению Кузьмы Загоскина, должны были оказаться Никола и Анюта, их и впрямь видели, но взять не успели. Они двинулись на юго-запад. Мы со Степаном и еще с десяток сыскарей, как старые добрые гончие уже чуяли добычу и скалили пасти, но и следующая станция Беспоняткино тоже ничем нас не обрадовала.
Противник оказался и хитрее, и умнее, чем мы думали.
– Этот Никола не только дикий и беспощадный зверь, каким я увидел его прежде, но и ловкий плут! – кутаясь в пальто, сказал я на третьей по счету станции, где видели беглого казака и его полюбовницу Анюту. – Ничего, из-под земли достанем!
И гонка началась.
Телеграфные ленты разлетались фейерверком в средневолжские и южные города России. В конвертах улетали фото беглецов. Но у противника была фора – почти двое суток. Золотых суток! И еще, как я понимал, Никола и Анюта, с чужими паспортами, то расходились в стороны, превращаясь в отдельно передвигающихся людей, то вновь оказывались вместе. Но двигались они, как и сказала Анюта, не к югу России, а ближе к Центральной Европе.
– Ищут лазейки! – сказал я Степану. – А я бы на их месте через Урал рванул, в Сибирь.
– Чего бы им задницы-то себе морозить? – спросил тот. – Сибирь, она, Петр Ильич, не для каждого. И уж точно не для медового месяца! И уж точно не для такого дикого цветочка, как Анютка Загоскина. Ей до городу Парижу хочется, этим купил ее Никола! А сказал бы: поехали в Сибирь, она бы его и прогнала.
– Тоже верно, – согласился я. – Хотя, любовь, штука непредсказуемая.
В Саратове вновь видели эту парочку, но она вовремя унесла ноги.
Далее были Воронеж, Курск, Харьков…
Их взяли под Киевом. Целый взвод полицейских оцепил вагон, местные жандармы-ищейки влетели в купе нашей парочки, угрожая револьверами, готовые расстрелять опасных преступников, как и было предписано, на месте.
Через сутки приехали мы со Степаном и направились в тюрьму. Нас конечно же в первую очередь интересовал казак Никола. К нему мы и вошли. Он, сбитый и плечистый, стоял в брюках и порванной на спине жилетке, с наручниками на руках, глядя в решетчатое окно камеры. Его рыжеватые волосы были зачесаны ото лба. Степан улыбнулся, глядя на человека, и утвердительно кивнул мне. Я вздохнул свободнее.
– Никола, – позвал мой товарищ старого знакомца.
И тот обернулся. Степан шагнул к нему, схватив того за широкое лицо, повернул его к свету. У меня неприятно сжалось сердце и томительно засосало под ложечкой.
– Кто ты? – спросил Степан.
– Дедюрин Евстафий Климович, – с вызовом ответил незнакомец.
Я почувствовал, что Степан еле сдерживается, чтобы не ударить его.
– Начхать мне на твою фамилию, – хрипло сказал он. – Кто ты?! – и сам понял всю нелепость этого вопроса. Он уже получил на него ответ!
Мы вошли в соседнюю камеру. И все повторилось. Девушка стояла спиной к дверям и смотрела в решетчатое окно. Она обернулась на скрип открывающейся двери. И, точно дождавшись старых знакомых, улыбнулась…
– А вы кто? – спросил уже я.
– Елисавета Дудкова, сударь, – ответила молодая женщина. Далеко не шестнадцатилетняя!
Но мне и так уже все было ясно: нас обманули! Провели как детей! Можно было не сомневаться: эти двое – подсадные утки. Они петляли по средней и южной России, путая следы и переодеваясь. Через несколько дней их личности были установлены – и тот, и другая были актерами Семиярского драматического театра, изгнанными за интриги и мелкое воровство. Но они конечно же ни в чем не сознались, напротив, пообещали, что будут жаловаться и дойдут до Петербурга, если понадобится. Их сняли с поезда, угрожали расправой, посадили за решетку. Но в чем действительно мы их могли уличить? В том, что крепыш Дедюрин подкрашивал волосы в рыжеватый цвет? Или в том, что его двадцатидвухлетняя подруга была очень похожа на сбежавшую от отца Анюту Загоскину – тонкая фигурка, длинные черные волосы, блестящие карие глаза?
Их в конце концов отпустили. Но я не сомневался, что в одном из банков России на двух этих людей открыты весьма крупные счета.
Время было упущено. И погони в новом направлении, это я знал уже наверняка, не быть никогда. Никола на поверку оказался матерым хитрецом! Подумать только, Анюта по его наущению рассказала отцу и подруге о бегстве и указала ложное направление. Выходит, Никола учел, что однажды в Лопухино нагряну я, сыщик Петр Васильчиков, и выверну наизнанку эту деревенщину, добывая бесценную для себя информацию. И все это будет скоро, почти сразу же! И я брошусь по следам беглецов, стану рыть землю, изойду потом и кровью, но отыщу проходимцев!
Как это и случилось в Киеве…
А Никола тем временем с юной подругой могли уже быть где угодно! В Астрахани и Архангельске, в Стамбуле и Париже, в Самарканде и Томске. В Харбине, наконец! А потом Америка – и поминай как звали!
Одно терзало меня всю обратную дорогу: видел я прежде Николу, слышал его! И наслушался о нем от Марфуши. Грубый мужлан, насильник, убийца. Слишком хитрым был план для такого нелюдя, чересчур изощренным!..
Степан звал меня заехать к Кураеву, все неспешно обсудить в графской усадьбе, в штабе по изгнанию Дармидонта Кабанина из его земного рая, но я отказался. До смерти соскучился по Марфуше! И потому устремился в Самару, в имение Васильчиковых. И Марфуша вновь повисла у меня на шее, и вновь рыдала на моем плече. И горячо и страстно обнимала меня ночью – оплетала руками и ногами, топила в нежности, поцелуях, в своей нерастраченной сердечной любви.
– Не будет у нас большого имения, – в день приезда сказал я. – Меня обманули, обвели вокруг пальца. Первый раз в жизни! И странно, я не чувствую разочарования…
– Ты у меня есть – и большего мне не надо, – сказала тогда она.
Только один раз Марфуша обмолвилась о моем откровении перед отъездом, когда она ревела в подушку. Мы сидели за обеденным столом, в открытые окна уже лезли ветви цветущих яблонь. «Помнишь, что говорил перед отъездом?» – спросил она. «Помню, – ответил я. – И от слов своих не отказываюсь, – я потянулся к ней, погладил ее руку, – придет время, милая, придет…»
Что ж, имение я не получил, но счастлив был.
До того самого дня, пока не получил из Симбирской губернии письмо от Степана Горбунова. В конверте было занятное фото. Дармидонт Кабанин в окружении дворни на летней полянке, на фоне усадьбы. У его ног сидит темноволосая кареглазая девушка в сарафане, с открытыми плечами, уже оформившаяся, округлившаяся, и улыбается в объектив. А Дармидонт Михайлович держит в своей лапе ее руку.
«Она! – понял я. – Анюта Загоскина!..»
И тогда ко мне пришло невероятное открытие. Все разом встало на свои места. Ведь и раньше я понимал, что не мог грубый казак Никола придумать такое бегство, никак не мог! За такой авантюрой мог стоять только сам Дармидонт Михайлович Кабанин! Но стоило ли ему так волноваться из-за цепного пса и его малолетней подружки? Придумывать хитрейшие комбинации? Нет конечно! И не было никакой страсти Николы к Анюте и прочей любовной дребедени! Зато было другое: страсть самого Дармидонта Кабанина к юной девчонке, ослепляющая страсть, которая часто приходит к стареющим людям, когда неведомый дух раздувает в их остывающих сердцах последнее жаркое пламя! И это пламя способно спалить, лишить рассудка, сжечь дотла! Но Дармидонт Кабанин был еще и богат, силен, властолюбив. Умел по-царски подчинять себе людей. И, как видно, сумел пробудить в простой девочке ее первое чувство – чувство к своему хозяину, благодетелю, первому любовнику! Царю и богу.
За лето я вдоволь налюбился с Марфушей в своем худом именьице, в Самару почти не выезжал и готов был встречать зиму, окруженный заботами, безмерно счастливый и умиротворенный. Но не тут-то было. Осенью к нам в усадьбу пожаловал Степан Горбунов. Мы обнялись, расцеловались, я повел своего друга в дом.
Марфуша, вдруг занервничав, тоже чмокнула его в щеку.
– Ох, Степа, – покачала она головой, – боюсь я твоих визитов, до смерти боюсь! – Но отчего-то Степан не возразил ей. – Зачем приехал? – совсем разнервничавшись, спросила она. – Мне скажи вот прямо сейчас, не сходя с этого места.
– Соскучился я по Петру Ильичу и по вам, Марфа Алексеевна, – безмятежно ответил он.
– Ну да, – с грустной улыбкой кивнула Марфуша, – и где ж ты врать-то ловко так научился, а?
– И его сиятельство беспокоились о вас. Как вы тут, в деревеньке-то?
– В любви и согласии, Степа, вот как, – ответила Марфуша и пошла давать указания, как им потчевать гостя дорогого.
За обеденным столом, когда мы остались вдвоем за очередной бутылкой наливки, Степан сказал:
– Граф очень вас просил приехать к нему. В эти дни… Со мной приехать.
– Что случилось? – спросил я.
– Он хочет рассказать обо всем лично.
Что-то заставило меня поверить Степану: в серьезность и важность просьбы графа Кураева. Эти люди были скрытными, но не лукавыми. Если бы Степан сам имел полномочия обо все рассказать мне, он бы так и сделал. Но обстоятельства, как видно, требовали моей встречи с графом с глазу на глаз.
Я сказал Марфуше, что навещу графа, ее благодетеля, и пообещал вернуться через несколько дней. Она приняла эту новость спокойно, не заплакала, хотя уже сердцем почуяла недоброе, и, только сжав губы, кивнула.
Глава десятая. На другой конец света
1
Менее чем через сутки мы миновали село Воздвиженск под Семиярском, окруженное выкошенными осенними полями, и скоро въезжали в ворота усадьбы Горбатое, принадлежавшее графам Кураевым.
Александр Александрович сидел под колоннами в шароварах и старой телогрейке и пил чай. Он так ждал нашей встречи, что, все рассчитав точно, уже пару часов смотрел на дорогу. И ведь не ошибся старик! Вытащил меня из дома, ничего толком не объяснив, оторвал от любимой женщины, и ведь знал заранее, что приеду! Но почему?
Не на пирушку приглашал, не к праздничному застолью! Мы болели одной и той же болезнью: незнанием, поражением. Щеки наши до сих пор горели от пощечины! И каждый час мы, умудренные опытом мужчины, ожидали удара в спину. Вот что подгоняло меня, когда мы со Степаном, пришпоривая коней, разбивали дорожную грязь под холодным октябрьским солнцем.