— Отдохни, балаболка. Еще не устал? — Зорин сказал это и впрямь без злости, почти добродушно. — Кажется, начинаю понимать, чем ты взял интеллектуала Алоиса.
Валентин взглянул на него обескураженно. Похоже, этот атлет с бритой головой и чугунными руками сумел раскусить его. А главное — он знал об Алоисе, значит, знал и о многом другом. Но откуда? Неужели от полковника? Трудно предположить, что простому телохранителю позволяют листать досье будущей агентуры…
Ковырнув носком ботинка случайный камень, Валентин усмехнулся.
— Ладно, давай отдохнем… — нервно пройдясь взад-вперед по холму, Валентин опустился на прогретую солнцем землю.
Солнце ласково припекало. Хотелось лежать, раскинув руки, закрыв глаза, и оба молчали, прислушиваясь к шелесту ветра, к стрекоту кузнечиков. Валентин рассеянно потеребил кончик носа, подняв голову, хмуро поинтересовался:
— И все же объясни, какого черта ему понадобилось нас знакомить? Готовит единую дружную команду?
— Как знать, возможно, и готовит.
— Не понимаю, чем я ему приглянулся? Всесильный полканчик заинтересовался судьбой невзрачного зэка. Может, подскажешь, в чем тут дело?
— Это ты у него спроси. Если хватит, конечно, духу. Только заранее предупреждаю: ответа ты не получишь.
— Тогда и спрашивать не буду.
— Правильно сделаешь. А насчет знакомства… — Зорин со вздохом присел рядом. — Видишь ли, с завтрашнего дня твое звено будут обучать стрельбе. Обучать буду я.
Ернический задор спал, на Валентина накатила одуряющая слабость. Сорвав травинку, он сунул ее в рот, сумрачно пожевал.
— Стрельба по живым мишеням?
Он не спрашивал, — утверждал, и Зорин не стал ничего отрицать.
Крылатая птичка Константина Николаевича все еще порхала в небе. Полковник любовался с высоты непередаваемой прелестью земных красок. Двое внизу, должно быть, казались ему невзрачными мошками.
Глава 5
Каждый час Клест ощущал приступы тошноты. Пищевод мучительно содрогался, и спасаться приходилось самым примитивным образом — подносить к носу флакончик с забытыми одной из подружек духами. Что такое нашатырь, Клест знал теперь не понаслышке, но дома нашатыря не водилось и замену он подобрал, перенюхав с дюжину самых разных снадобий — от коньяка и водки до клефурина и камфоры. Духи, как ему показалось, работали эффективнее всего. Спазмы вроде бы проходили, голова переставала кружиться. Чувствовал он себя по-прежнему скверно. Ныла выбитая ключица, в правом ухе то и дело возникал пульсирующий шум, время от времени приходилось ложиться, потому что стоять, ходить и даже сидеть становилось тяжело. Лепилы выпнули его из больницы уже на третий день, когда выяснилось, что платить за него никто не собирается. С главврачом они расстались душевно: Клест выложил этому пузану, кто он такой есть, тот послал его куда подальше. Долечиваться таким образом приходилось дома, и Клест лечился, наугад глотая какие-то таблетки, запивая их коньяком. Лучше от такого лечения не становилось, но что еще делают в таких случаях, Клест не знал, как не знали этого и друзья-подружки. То есть советов они давали море, но именно это обилие наводило на определенные подозрения. Лежа на диване, он скучающе пялился на экран телевизора, глухо материл героев телесериалов. Когда же в гости приплелся Шмон, а за ним и Паша, подручный Паука, пришлось малость оживиться. При посторонних следовало держать марку.
Собственно, инициативу проявил не он. Паша сам вызвался уладить дело, выяснить кто и за что, разобраться, как говорят, по справедливости. Был бы Клест из пацанов покруче, дельце обстряпали бы на «профсоюзных» правах, но дистанция от него до Паука представлялась космической, следовательно недешево стоила и месть. Во всяком случае Пашина цена Клесту не очень понравилась. Тот забирал австрийскую видеодвойку, аппаратуру Джи-Ви-Си плюс японские могучие колонки. Хорошо хоть «наличмана» не запросил. А сейчас требовал окончательного подтверждения. Либо да, либо нет. Дескать, главное Паук сделал: предложил помощь. Теперь пацанам решать — принять или отказаться. Заметив, что приятель все еще колеблется, Шмон бодро похлопал лежащего по руке.
— Ништяк, Клест, отработаем! Зато халяве рога обломают. Втрюхают на всю катушку.
Он был прав, отказываться от помощи Паука было неразумно. Однако взяла досада — за бодрый тон приятеля, за легкомысленную веселость. Конечно! Не ему, собаке, с видео расставаться! Тот и кулаками почти не махал и орал, как резанный, а получил меньше Клеста. Хотя все же не удрал, как Косыга, да и вообще был давним корешем — еще с самых детских лет. А потому его следовало терпеть, как эту треклятую боль. Дружок из кожи вон лез, расписывая нападавших, объясняя медведеподобному Паше, что если бы не Клест, то его, Шмона, сейчас бы тут не наблюдалось. То же самое он, вероятно, травил во дворах. Понимая это, Клест кайфовал от собственной, пусть временной, но значимости. Шмон мог взгоношить кого угодно. Скорее всего, благодаря его длинному языку, о случившемся и узнал пахан. И даже горюя по поводу потери аудиоцентра с видео, Клест не мог не тащиться от мысли, что ему выказывал сочувствие не мелкий вожачок, а лидер целого района. Разумеется, это что-нибудь да значило. Пахан замечал далеко не каждого пацана и уж конечно не за каждого готов был вступиться.
Сделка состоялась. Клест дважды в подробностях рассказал, как происходило дело. Одного из нападавших Шмон где-то уже видел. Паша, здоровый битюг, с абсолютно круглой головой, выпирающей грудной клеткой и рыхлыми толстыми руками, объявил, что Шмона берет на операцию с собой.
— Три дня, — он для наглядности показал три сосиски-пальца. — А повезет, так и раньше. Одного приволочем к тебе. Если мамахен, конечно, куда-нибудь сплавишь.
— А на кой мне его сюда?
— Для предъявы, и чтоб, значит, не сомневался, что Паша дело свое знает.
— Я и не сомневаюсь.
— Все равно! Положено для порядку… Деньги — товар, товар — деньги, — учил когда-нибудь политэкономию? Или еще не дозрел? — Паша улыбнулся, блеснув золотым зубом. — Короче, ты платишь, мы заботимся об удовольствии клиента. Захочешь, шурупы ему в уши завернешь, а захочешь — в петуха превратишь. Не приходилось еще проделывать такие фокусы?
Он первый и засмеялся. Шмон с Клестом криво заухмылялись. В сущности, дело было уже сделано. Его перевалили на плечи парней более авторитетных, в деловых качествах которых можно было не сомневаться.
Что такое одинокий мужчина?
Это жизнь бок о бок с профессией, это скверный характер и алкоголь вместо чая, это чудаковатое хобби и комплексы, это хронические болячки и наконец обозленный на всех и вся желудок. Но и только-то!
Одинокая женщина — куда несчастнее. Ее гордость — единственная защита, улыбка — карнавальная маска. Волшебница поневоле, она вынуждена превращать жизнь в подобие карнавала, где веером закручивающейся юбки, размахом танцующих рук, так напоминающих неумелые крылья бабочки, блестящим взором и неровным румянцем в мир радируется одно бесконечное «СОС». Одинокая женщина — это человек, лучше многих других понимающий, что такое звонкоголосые дети соседей, это тонущий среди волн, тщетно цепляющийся за обломки мачты-мечты. Кто осудит ее за радость спасательному кругу?
Уже вторую неделю Палихов избегал Зинаиду. Уже вторую неделю она плакала в подушку, а на утро порывисто и нервно меняла наволочку.
Трижды забегала Ольга, говорила одобряющие слова, гладила по голове и утешала. А Палихова грязно ругала, обещая познакомить с действительно стоящим мужиком. Зинаида плохо ее слушала. Происшедшее было бедой. Никак иначе случившуюся разлуку с Палиховым она расценить не могла. Ольга говорила то, что следовало говорить в таких случаях, не понимая, что подобные утешения — дым, им попросту не придают значения. Да и чего могли стоить рассказы Ольги о мужиках, когда и в прежние студенческие времена Зинаида откровенно тяготилась присутствием подруги. Еще бы! Красавица и дурнушка — классический дуэт, какими переполнены все города и веси. Мужчины и впрямь вились вокруг, как комарье, но Зинаида, конечно же, видела, кто именно их прельщает. Ольга играла роль магнита и являлась главной хищницей, — Зинаида исполняла роль рыбы-прилипалы. Она и сама так про себя говорила. Разумеется, не при мужчинах. Поэтому и не приносила плодов неумелая терапия подруги. Однако после ее ухода становилось совсем невмоготу. В гостиной работал телевизор, на кухне радио, но заглушить тоску было невозможно. Обида перемежалась с болью, сердце ощутимо сжимало, и невидимая спица вонзалась под левую лопатку.
Зинаида медленно приближалась к трюмо, глазами впивалась в двойника, столь печально копирующего ненавистную ей мимику. Все свои годы она начинала видеть до последнего месяца и последнего дня.
Почему так устроено, что женщины стареют рано, а живут долго? Зачем это «долго», когда кругом зеркала и надо воевать с отражением, как с самым злостным врагом! Кто виноват, что она была такой скромницей, а в институт поступила на шесть лет позднее сверстников? Если разобраться, в институты только для того и поступают, чтобы найти себе пару. А она поступила и не нашла. Теперь уже, наверное, и не найдет…
Рука ее тронула левое веко, гладящим движением попыталась расправить кожу. Бесполезно! Лучинки морщин подле глаз уже не надо было разглядывать сквозь лупу. А эта нарастающая неуверенность в движениях, эти дрожащие уголки губ, выдающие везде и всюду несуществующую вину!… Она уже не умела глядеть на мужчин обычным взглядом — смотрела, точно выпрашивала прощения. Ольга бранила ее за этот взгляд, демонстрировала на собственном примере, каким холодом и презрением следует окатывать сильную половину, и Зинаида, поддаваясь уговорам, пробовала репетировать. Дома наедине с подругой все получалось как нельзя лучше, но стоило вблизи показаться реальному «зверю», на которого и мастерилась ловушка, как вся ее отвага улетучивалась, робость самовольно выплывала на лицо, проваливала дело. А ужаснее всего поражали те моменты, когда после бурной ночи с Палиховым они вдруг вместе оказывались подле зеркала. Любовник был старше ее на семь лет, но в зеркале они словно бы менялись возрастами. Усталость, стертый макияж и помятая прическа с неоспоримой жестокостью в который раз подтверждали: она была старее, старее, старее!…