— Не рано ли будет? — спросил я, не решаясь наливать.
— В самый раз, а то в горле что-то першит.
Егор Нилыч выпил, пожевал дыню и, разглаживая бороду, снова заговорил.
— Долго надо мной потешался Степан Дорофеич, а потом сказал: «Вот что, Егорушка, самопал твой я у себя оставлю. А ты мне завтра к вечеру глухаря живого доставишь. Барин требовал. Добудешь — верну ружьишко. Пустой придешь — не спрашивай». И ушел. Долго я, как пень, стоял и все соображал. Как же это глухаря живьем поймать, если и ружьем-то трудно добыть? А делать нечего. Жаль мне свою шомполку. Была отменная, хотя и старенькая. К тому же охотой только и жил…
Знал я такое место, где глухари водились. Пошел. Чем, думаю, черт не шутит. Поставлю силки, авось попадет. Иду, так-то, задумался и вдруг — бух! Полетел в какую-то яму. Чуть шею не свернул. Опамятовался; смотрю: яма глубокая, стенки ровные, земля, что камень. Видать на волков копали или на коз. Сверху она хворостом была забросана, я и не заметил.
Попробовал выбраться — не выходит. А тут вечереть стало. Вот я, как зверь, и сижу в яме. Тесно: два шага в одну сторону, два — в другую. Ногти все сорвал, а толку нет. Кричал, пока не охрип. Живой души тут и днем-то не бывает, не то, что ночью. А пропадать неохота. Бился в яме, пока вконец не обессилел. Измучился и уснул. Прямо в грязи да в водице, что собралась в яме-то.
Нилыч замолчал. Ясные глаза его затуманились. Молчал и я, хотя мне очень хотелось узнать конец этой истории. Долго мы так просидели. Но вот старик вздохнул и заговорил:
— Утром опять стал карабкаться, землю зубами грыз. Кричал часто. Так и прошел этот день. А тут еще в животе заурчало: сутки не ел, пить охота. Вторая ночь пришла. Подбирался кто-то к яме, глазищи сверкали, только я уж плохо соображал. Медведь, должно быть, наведывался. Три дня просидел. И подняться уж не мог и кричать перестал. Прикончил бы себя — все едино пропадать — да под рукой ничего не было. На шестой день бабы-ягодницы на яму набрели. Слышу, вроде голоса. Собрал силенки и давай звать. Помогите, мол, человек тут. Испугались они, не подходят. Спасибо, выискалась одна посмелее. Глянула на меня, и, видать, в потемках-то ей не красавцем показался. Однако поняла, что не леший в яме.
Вытащили они меня. Лесину приволокли, в яму спустили. По ней и выбрался. Месяц потом провалялся, пока в себя пришел. А как глянул в зеркальце — и не узнал. Парень-то я видный был, а тут старик на меня смотрит. С той поры и побелел…
Рассказ Нилыча произвел на меня сильное впечатление, и я проникся к старику еще большим уважением.
— А лесничий что, не встречался больше?
— Степан Дорофеич-то? Как не встречаться…
Голос Нилыча стал глухим. Он замолчал и долго смотрел в одну точку. Я не решался прервать думы старика, терпеливо ждал, когда он сам заговорит. Долго мы так просидели. Наконец, он повернул ко мне лицо, и странно — я не узнал его. Не было ни доброй улыбки, ни ясного ласкового взора. Что-то жестокое, холодное и, вместе с тем, жалкое было в лице-этого человека.
Старик расстегнул ворот рубашки, словно ему душно стало, глубоко вздохнул и продолжал:
— Как только я на ноги поднялся да увидел, что со мной сталось, места себе не находил. Верите — почти спать не мог, все обдумывал, как бы Дорофеича повидать. Пришел к нему вечером, когда в избе он один был. Увидел меня лесничий, не узнал: «Ты кто?» — спрашивает. «Посмотри лучше, может и припомнишь». Он попятился, руками замахал, в лице переменился. Хоть и зверь, а перетрусил. Вижу — признал. Спокойненько так говорю ему: «Ружьишко мое у тебя. За ним пришел». «Изволь, братец, получи. Мне чужого добра не надо». Снимает со стены шомполку и мне протягивает, а у самого руки трясутся. Тьфу, ты, думаю, пакость какая, и на человека-то не походишь. Руки марать о твою грязную душу противно. Говорю ему: «В тот раз ружье у меня заряжено было, так ты уж, Степан Дорофеич, опять заряди». «Да я тебе, Егор Нилыч, припасу дам, а зарядишь потом». «Нет, — отвечаю, — ты заряди». Видит, со мной спорить не стоит. Зарядил. «А теперь, — говорю, — помолись-ка богу, Степан Дорофеич. Может, простит он тебя, подлеца». Тут упал лесничий на колени, ноги мои лобызать начал. И до того противно стало. Уйти хотел. Однако подумал: много через него горя люди приняли и еще много примут. Пусть уж я за всех в ответе буду… Прикончил я его… Потом бежать пришлось. С собаками искали. Да я в такую крепь забился, что и сам едва выбрался. После той ночи одичал я маленько, людей сторонился. В родное село уж после революции пришел.
Нилыч достал кисет, набил трубку и, чиркнув спичкой, задымил.
— Вот и звездочки загораются, — снова и уже другим голосом заговорил старик.
И в самом деле, стемнело, и звезды одна за другой вспыхивали на чистом небе.
БЕЗДОМНЫЙ
Стоял серый октябрьский день, какие нередко выдаются у нас на Урале поздней осенью. С утра моросил мелкий холодный дождь. Он то усиливался, то ослабевал. На дорогах и тротуарах расползлись лужи грязной воды, в которых плясали дождевые капли, возникали и тут же лопались пузыри, а проходящие машины поднимали каскады брызг.
Я шел торопливой походкой человека, мечтающего поскорее попасть в свою квартиру, в тепло и уют. Случайно обратил внимание на группу ребятишек. Один из них подталкивал щенка к небольшой луже, а тот жалобно скулил и никак не хотел лезть в холодную воду. Я подошел к ребятам.
— Вы что делаете?
— Щенка плавать учим, — бойко ответил веснушчатый мальчик лет десяти.
— Да как же он будет плавать, если и ходить-то еще толком не умеет? Где вы его взяли?
— Нашли на улице. Он, дядя, бездомный.
— Нехорошо вы делаете. Вот накормить щенка, наверное, никто из вас не догадался?
Ребята присмирели.
«Если оставить им щенка, пожалуй, замучают», — подумал я и решил взять малыша с собой.
Придя домой, я занялся щенком. Обмыл его в теплой воде, а потом завернул в чистую тряпку. Щенок при этом тихо скулил и лизал мне руки шершавым язычком. Пока найденыш обсыхал, я устроил ему на кухне постель, возле нее поставил блюдечко с молоком, покрошив туда хлеба. Щенок с аппетитом вылакал все молоко, залез на свою постель, свернулся в клубочек и крепко заснул.
Шли дни. Бездомный (эта кличка так и осталась за ним) подрос, окреп, сделался гладким и, как мне казалось, даже красивым. Как-то, присматриваясь к нему, я с удивлением заметил, что щенок — не простая дворняжка, а самый настоящий сеттер.
К весне Бездомный окончательно превратился в красивую собаку, с длинной шелковистой шерстью, кротким и умным взглядом. Даже не верилось, что это тот грязный щенок, которого я подобрал на улице в ненастный октябрьский день.
Летом я взял отпуск и вместе с Бездомным уехал в деревню. Дни, оставшиеся до начала охоты, я целиком посвятил воспитанию и обучению, или, как говорят охотники, натаске Бездомного. Он оказался сообразительным и послушным.
Мы выходили ранним утром в поле. Я отстегивал поводок, и Бездомный, виляя хвостом, смотрел на меня преданными глазами, ожидая приказаний.
Я поднимал руку, и он послушно ложился. Затем я уходил метров на пятьдесят — он лежал в той же позе и смотрел на меня. Я шел дальше — он лежал. Вижу, волнуется, а встать и побежать без команды не решается. Так я иду и иду и за травой уже не вижу собаку, но знаю, что она лежит, а в ее взгляде — нарастающая тревога. Потом я прячусь за кустом, подаю свистком сигнал, и через минуту Бездомный находит меня. Он радостно повизгивает и кружится по траве.
Я посылаю его вперед, коротко говоря:
— Ищи.
Бездомный плавными зигзагами — челноком — бежит по полю. Вот он почуял волнующий запах птицы и медленно идет к группе невысоких кустиков. Приближается шагов на пять и замирает в стойке. «Здесь они, хозяин, — как бы говорит его взгляд, — здесь, в кустах затаились». А я подхожу нарочито медленно, испытывая выдержку собаки.
— Вперед! — говорю я тихо.
Бездомный нерешительно шагает раз, другой и опять останавливается.
— Вперед!
Еще один маленький шаг собаки — выводок серых куропаток взлетает над кустом и рассыпается веером. Я стреляю холостым зарядом. Бездомный, как зачарованный, смотрит вслед птицам. Ему хочется помчаться за ними, но он оглядывается на меня и видит, что я не похвалю его за такой поступок.
Мы идем дальше, повторяя уроки сложной школы натаски охотничьей собаки. Когда солнце начинает припекать, мы подыскиваем укромный уголок в тени березок и закусываем, а потом, оба довольные, возвращаемся домой.
День открытия охоты я встретил с хорошо натасканной собакой. Бездомный работал отлично, и редкий бекас или тетерев уходил от нас. Впрочем, если это случалось, мы не огорчались. Собака смотрела на меня понимающими глазами. «Ничего, хозяин, пусть он улетел, я сейчас отыщу другого», — говорил этот взгляд. И Бездомный, действительно, скоро находил новое убежище, где затаилась дичь. К такому месту он приближался осторожно, горящими глазами уставившись в одну точку, потом замирал в стойке.
Полюбовавшись собакой, я посылал ее вперед, а сам держал наготове ружье. Взлетал дупель или бекас и после выстрела падал в траву. Бездомный быстро находил птицу, приносил и вежливо подавал мне.
Охотился с Бездомным я три сезона. Солнечным июньским днем я услышал тревожную весть: фашистские самолеты бомбили советские города, расстреливали из пулеметов мирных жителей.
Через три дня я должен был уехать на фронт. Бездомный словно чувствовал приближение разлуки. Собака вдруг сделалась скучной, ходила за мной по пятам и при каждом удобном случае старалась лизнуть руку. Если я садился, Бездомный клал свою голову мне на колено и немигающим взглядом смотрел в глаза. Я вздыхал и говорил:
— Так-то, братец. Отохотились. Вот прогоним врагов, тогда снова станем бродить по лесам и болотам.
В день отъезда я погулял немного с Бездомным по улице, потом покормил его любимой чайной колбасой, дал большой кусок сахару и, пока он ел, вышел в сопровождении родных из дому. Перехитрить собаку мне не удалось. На перроне, среди огромной массы людей, Бездомный разыскал меня. Как он сумел убежать из дому — для меня так и осталось тайной. Собака с визгом кинулась к вагону. Кто-то из родных схватил ее за ошейник, оттащил в сторону. Жалобный визг Бездомного заглушил свисток паровоза и перестук вагонных колес. Долго еще перед моими глазами стояла эта картина, и часто вспоминалась умная, кроткая морда собаки.