онно щебечут на крыше сарая грязные воробьи, и счастливо улыбался. Вот и опять пришла весна. Пятьдесят восьмая весна Никанора. А ведь совсем недавно было такое время, когда старый лесник не надеялся дожить до этой поры…
Никанор вынул изо рта погасшую трубку, вздохнул и устремил задумчивый взгляд в сторону леса. Почти всю жизнь он провел здесь. Был объездчиком, лесничим, а теперь пришло время уходить на покой. Его место занял старший сын Петр — богатырь с цыганским лицом и крутым характером. Петр недавно окончил специальное учебное заведение и ведет лесное хозяйство по-новому, по-научному. Это Никанору непонятно, хотя в душе он и гордится сыном. Какая наука нужна, чтобы охранять лес? Дело лесничего вместе с объездчиками и лесниками смотреть за порядком, чтобы не рубили тайком деревья местные жители, да не браконьерствовали охотники. Нет, решительно Никанор не понимал новых порядков. Может, стар стал, потому и не понимает.
Стар?!. Лесничий усмехнулся в седые пышные усы. Кто сказал, что он старый? Ему идет всего шестой десяток. Разве это возраст? Отец Никанора, углежог, работал всю жизнь от зари до зари, не разгибая спины, и прожил восемьдесят девять лет. Дед — переселенец из Орловской губернии, неудачник-старатель, бродяга и охотник — умер на девяносто третьем году. Почему же он, Никанор, должен в свои пятьдесят восемь лет считаться стариком?
Горько и обидно старому лесничему. Прошлым летом приезжал навестить его средний сын Александр — полковник, трижды раненный на войне с немецкими фашистами. Он решительно заявил отцу, что больше работать ему не позволит. Пусть переезжает в Москву, поживет остаток лет в столице, понянчит внуков. Петр поддержал брата, к ним присоединилась и дочь Татьяна, но старик уперся и стоял на своем.
До чего дошло — дети стали командовать родителями. Конечно, он, Никанор, понимает, что все они желают ему добра, но разве может он уехать в большой город, уйти из леса? Спасибо, старуха вступилась за него. Видать, и ей страшно оставить насиженное гнездо. Нет уж, кому что на роду написано, тому так и быть. В лесу Никанор родился, в лесу и помирать будет…
Честно жил старый лесничий, исправно нес свою службу, служил не ради корысти, сердцем к лесу был привязан, любил его. Эх, дети, дети! Не понять вам отца.
И не передал бы Никанор своих дел ученому Петру, не случись этой зимой беды. А дело было так. Во время одного из объездов нашел старый лесничий медвежью берлогу. Тридцать девять зверей одолел в единоборстве Никанор за свою жизнь. Ходил на медведя с рогатиной, ходил с одним топором, бил косолапых пулей и ножом. Не вытерпел и на этот раз. Говорят люди: сороковой медведь — роковой. Усмехнулся Никанор — пустое болтают. Что первый, что сороковой, все едино. Если ты трус или собой неловок — не ходи на медведя, для тебя он любой по счету роковой.
В берлоге оказалась старая медведица с двумя медвежатами. Почти вплотную подпустил ее лесничий, но ружье дало осечку. Спокойно нажал спуск второго ствола — и снова осечка. А зверь уж рядом, дышит на охотника горячо, и в глазах его видит Никанор свою смерть.
В последнюю секунду успел отскочить в сторону, подставив медведице ружье. В дугу согнул зверь стволы, в щепы разнес приклад. А Никанор выиграл несколько секунд, опомнился, выхватил из-за пояса нож. И вовремя: медведица громадным прыжком достала его, подмяла под себя. Не изловчись охотник, не ударь мохнатую громаду в самое сердце — не видать бы ему белого света.
Рухнул зверь в снег и придавил собою лесничего. Как удалось ему выбраться из-под медведицы — не помнит. Свалился тут же и пролежал в снегу до вечера, пока не разыскал Петр и не отвез отца домой.
Раны и ушибы были такие, что понимающие люди только диву давались: как душа в теле уцелела. В постели провел Никанор всю зиму, а к весне дело пошло на поправку.
Сегодня он в первый раз выбрался на крыльцо. Вот и радовался яркому солнцу, тяжело вздыхая, потому что знал: пришел конец его лесной неспокойной жизни. Теперь Петр — хозяин в лесу, а он, Никанор, может только курить свою трубку да слушать, как без конца шепчутся между собой сосны и ели, как трепещет на ветру гибкая осина.
В то раннее утро воздух, пропитанный ароматом смолы и первых трав, был особенно чистым и свежим. А может, Никанору только это казалось после долгого лежания в избе? Сколько раз мечтал он о том дне, когда опять пойдет по лесу и будет вдыхать вот такой воздух. И старого лесничего неудержимо потянуло в лес. Но как пойдет он, если правая нога в колене почти не сгибается, если временами в голове шумит, а глаза застилает пелена, подобная туману, и все плывет и качается.
Никанор вытряхнул пепел из трубки, спрятал ее в карман и оглянулся. Во дворе никого не было. Петр еще ночью уехал на соседний кордон, а Василиса топила печь и занималась стряпней. Старик долго и внимательно осматривал волосатые ноги. На правом бедре, выше колена, тянулись три неровные багровые полосы — следы когтей медведицы. Лесничий пощупал рубцы пальцами, поморщился. Потом он прошелся вдоль двора. Нога немного ныла, но идти можно. Несколько раз пройдясь от избы до сарая, лесничий остановился и неуклюже подпрыгнул раз, другой.
Живя в лесу, Никанор с самых малых лет пристрастился к охоте. В десять лет он первый раз выстрелил из отцовской шомполки, а в пятнадцать уже имел собственную и с тех пор никогда не расставался с ружьем. Стрелок Никанор был редкостный, и среди местных охотников ходили о нем невероятные рассказы. И вымысла в этих рассказах было не так уж много. Правда, в последнее время лесничий стал замечать, что выстрел его двустволки не всегда попадает в цель, что глаз потерял прежнюю остроту, а рука — былую твердость. Горькое чувство закрадывалось в душу.
Промахнувшись, старик обычно садился где-нибудь на пенек или сваленное бурей дерево, набивал трубку табаком и долго курил. О чем он думал в эти минуты — неизвестно, только признаться перед собой в том, что стареет, не мог.
Как-то Никанор повстречал в лесу подростка из соседней деревни. Мальчик разыскивал лошадь.
— Дедушка, — обратился он к лесничему. — Не видал ли буланой кобылки, часом?
Никанор даже не взглянул на паренька и молча прошел мимо. Мальчик догнал его, повторил вопрос.
— Ты у кого спрашиваешь?
— У тебя, дедушка.
— Да какой я тебе дедушка! — закричал сердите лесничий. — Не внучонок ты мне, чтобы так говорить. А буланку твоего давно, поди, волки сожрали.
Парень опешил и, ничего не понимая, долго смотрел вслед удалявшемуся старику.
…Под вечер Никанор опять вышел на крыльцо. Солнце уже скрылось за неровной стеной леса и посылало из-за верхушек деревьев последние лучи. Багряные облака лениво плыли по бирюзовому небу. Свежий ветер дул со стороны леса. И вдруг старик явственно услышал тетеревиное бормотанье. Косачи, как это иногда бывает, токовали на вечерней заре где-то неподалеку. Никанор, пожалуй, мог бы точно указать лужайку, на которой собрались лирохвостые красавцы. Тетеревиное бормотанье, похожее на бульканье воды, заставило встрепенуться охотника. Глаза лесничего живо заблестели, он подставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, и стоял не двигаясь.
Скоро косачи замолкли, тишина установилась в лесу. Старик вернулся в избу. Маленькая чистая комната показалась ему тесной, он не мог больше сидеть в этих надоевших четырех стенах. Да и как усидишь дома, если пришла весна — лучшая пора в жизни леса и всех его обитателей, если краснобровые лесные петухи слетаются на свои токовища, чтобы померяться в бою силами друг с другом. А там, в глубине леса, у мохового болота, на ветках самых высоких сосен по утрам поют глухари…
Никанор снял с гвоздя укрытую чехлом двустволку — подарок Александра. Ружье — тульской работы, штучное, с богатой гравировкой. Правда, старик предпочел бы свою старенькую шомполку, но после того, как она побывала в лапах медведицы, от нее остались только покалеченные стволы.
Дорогое ружье было густо смазано маслом. Лесничий достал тряпки, шомпол и, не торопясь, начал чистить двустволку. За этим занятием его и застала Василиса, вошедшая с полным подойником молока. Она подозрительно посмотрела на мужа, но ничего не сказала и начала разливать по кринкам молоко.
Но когда старый лесничий достал блестящие гильзы, Василиса не вытерпела.
— Чтой-то, смотрю, ненужным делом занялся.
— Это почему? — спросил Никанор и низко наклонился над банкой с порохом, словно увидел там что-то необыкновенно интересное.
— Уж не на охоту ли собрался?
— Угу!
— Да ты что — сдурел?! — Василиса звякнула подойником и грозно посмотрела на мужа.
Никанор всегда побаивался жены, но сегодня какое-то непонятное спокойствие придало ему смелости. Он отодвинул банку с порохом и спокойно встретил грозный взгляд Василисы. А та продолжала:
— Посмотрите на него! Только с постели поднялся, ветром качает, а туда же, на охоту. Не смеши людей, старый.
— А пусть смеются, кому охота. Умные смеяться не будут, а дураки — не в счет.
— Ну погоди, ты у меня подуришь. Вот приедет Петр, посмотрю, что тогда скажешь, — пригрозила старуха.
— Он завтра к вечеру вернется, — возразил Никанор, — а я поутру пойду.
Василиса только посмотрела на мужа и, не найдя, что ответить, вышла из избы, громко хлопнув дверью. Никанор вздрогнул, но продолжал свое дело. Когда патроны были заряжены, он достал котомку, уложил в нее кое-что из харчей. Василиса скоро вернулась остывшая, но все еще сердитая. Поставила на стол самовар, чашки, сахар, свежий душистый хлеб, молоко.
Никанор пил крепкий чай из блюдца, держа его на купеческий манер, в растопыренных пальцах левой руки, сдувал пар, хрустел сахаром. За чаем разговора об охоте не было. Потом Василиса забралась на печь, долго охала и ворочалась там. Не спалось и Никанору. За время болезни он отвык рано вставать и теперь боялся проспать. Старик часто поднимался, заглядывал на окно: не брезжит ли? Один раз показалось, что на дворе заржала лошадь, и он не на шутку струхнул. Что если вернулся Петр? Сын, конечно, не пустит его в лес. Но тревога оказалась ложной, просто померещилось старику.