Спать еще не хотелось. Я продолжал любоваться лунной дорожкой да прислушивался к лаю потревоженных кем-то дворняжек в поселке.
Внезапно надо мной торопливо просвистели птичьи крылья, и вслед за тем негромко всплеснула вода. Я схватил ружье и, напряженно всматриваясь в густой мрак, старался разглядеть, кто это опустился на плесо. Увидеть ничего не удавалось. Но вот прошло две-три минуты, и на лунной дорожке появился профиль спокойно сидящей утки. Видно ее было хорошо. По длинному и острому хвосту я предположил, что это — шилохвость и, вероятно, селезень, птица крупная. Шилохвость плавала на расстоянии двадцати — двадцати пяти метров. Я закрыл стволами ружья весь контур утки и нажал спусковой крючок. В ночной тишине громко прозвучал выстрел, на какую-то долю секунды пламя осветило плесо и ближние тростники. Заволновалась вода на лунной дорожке, и что-то трепыхнулось там, в дальнем ее конце.
Я схватил шест, выгнал лодку на плесо и поплыл к месту, где только что сидела утка. Селезень шилохвости плавал вверх брюшком. Неожиданная удача окончательно прогнала сон. Я вернулся в свою засидку и опять стал смотреть на лунную дорожку. Появилась надежда, что еще кто-нибудь из озерных обитателей выплывет на нее.
Прошло около получаса, и вот на серебристой полоске возник новый силуэт. На этот раз трудно было определить, кому он принадлежит, но одно не оставляло сомнения — на воде опять сидела утка. Когда и откуда она появилась — я не заметил. Птица повертела головой и негромко крякнула. Этим она себя и выдала. На ее крик в тростниках отозвалась вторая кряква и вскоре тоже выплыла на лунную дорожку. Обе утки стали нырять, чистить перья и охорашиваться.
Стараясь не подшуметь, я осторожно поднял двустволку, но как только приложил ружье к плечу — кряквы исчезли. Светлая полоска воды была так спокойна, словно на ней и не сидели утки. «Неужели они меня заметили? — подумал я. — А может быть, их встревожил блеск ружейных стволов, отражающих свет луны?» И только я это подумал, как на лунной дорожке снова возникли утиные силуэты, но теперь их было четыре. Вот чудо! Я протер глаза и опять посмотрел на дорожку. Ни одной птицы! А потом показались две, две непонятным образом превратились в четыре, а четыре снова исчезли!
Ничего не понимая, я подался вперед и ощутил на лице прикосновение тонкой тростинки. Отстранив ее рукой, посмотрел на лунную дорожку. Там опять плавали две кряквы. «Сейчас будет четыре», — подумал я, но… время шло, а уток как было две, так и оставалось. Галлюцинация прекратилась. Только сейчас я догадался, что все дело было в маленькой тростинке; мешавшей хорошо видеть в скудном лунном освещении.
Как только утки сплылись, я выстрелил сначала из правого, затем из левого ствола. Мелькнули неясные контуры улетающих птиц и сразу же растворились в ночном небе.
Ругая себя за обидный промах, я зарядил ружье. Необычная охота с помощью луны увлекла меня, но надежды на то, что еще кто-нибудь прилетит, уже не оставалось.
Яркие звезды щедро усыпали все небо. Лунный диск медленно поднимался по нему, заливая уснувшее озеро призрачным, неверным светом. Вероятно, я задремал, а когда очнулся, на лунной дорожке опять появились утиные силуэты. По маленьким клювам и низкой посадке можно было без труда распознать в них лысух.
После моего выстрела две из пяти лысух остались на месте, а остальные скрылись в тростниках. «Что же, — подумал я, — на безрыбье и рак — рыба», — и поехал подбирать птиц.
К полуночи к моим трофеям добавилась еще кряква и серая. Обе они были сбиты тоже на лунной дорожке, которая словно магнит притягивала их, выставляя на мои выстрелы. А может быть, просто я удачно выбрал плесо: птицы привыкли останавливаться здесь, чтобы отдохнуть и покормиться.
Мой союзник, «цыганское солнышко», успел подняться довольно высоко, и светлая дорожка на плесе расплылась, стала неясной. Охоту пришлось прекратить и подумать о том, как провести остаток ночи, благо, до утренней зари было уже недалеко.
«Не цыганское это солнышко, а охотничье», — думал я, укладываясь удобнее на охапку тростника в лодке. Луна заговорщицки смотрела на меня и будто подмигивала: правильно, мол, не цыганское, а охотничье.
СПУСТЯ СЕМЬ ЛЕТ
Весна. И вот я опять иду по знакомой дороге. Последний раз я проходил здесь лет семь назад. Так же, извиваясь, убегала вперед дорога, вдали синел сосновый бор, а вокруг расстилалось поле, над которым кружились стаи ворон. Как будто ничего не изменилось, и вместе с тем что-то не так. Но что именно? Внимательно осматриваюсь. Ах, вот оно что! Слева видны трубы заводских корпусов — раньше их не было. Справа начато строительство жилого дома. Город приблизился вплотную к лесу.
Иду погруженный в свои думы.
Вот и лес. Те же сосны, между которыми попадаются одинокие березы. Я рад им, как старым друзьям. Маленькие листья, нежно пахнущие и клейкие, окутывают темные ветви деревьев. Кое-где поднимаются первые ростки молодой травы и желтеют подснежники. Отовсюду доносится веселый птичий щебет. Пернатые хлопочут над устройством гнезд.
Сворачиваю влево, к Миассу. В прибрежных болотах и поймах раньше всегда водились утки и бекасы. Припоминаю, что потом должны встретиться заводи, островки, кусты, наполовину залитые в эту пору вешней водой.
Здесь я много охотился. Вспоминать прошлое приятно и почему-то немного грустно. В те дни я бродил по реке вместе с другом школьных дней Юрием. Дружба наша была многолетней, испытанной, прочной. Учились мы в одной школе, поступили в один институт, а потом были призваны в армию. Война разделила нас. Переписка оборвалась, и я не знал, где сейчас Юрий и что с ним. Его родители до войны жили в Челябинске, потом переехали, а куда — никто не мог мне сказать.
Сверкнула полоска воды — Миасс. На берегу теснятся кусты боярышника, вербы, черемухи. Река не спеша песет мутно-зеленую холодную воду. По отмели противоположного берега бегают непоседы-кулики.
Я останавливаюсь, заряжаю ружье. День сегодня выдался пасмурный. Солнце то выглянет из-за хмурых облаков, то спрячется. Иногда налетают порывы холодного ветра.
Иду осторожно, зорко смотрю по сторонам. Слева поднимается селезень-чирок. Я скрыт кустами, птица меня не видит. Над головой раздается торопливый свист крыльев — фьють-фьють-фьють. Навскидку даю выстрел. Чирок круто берет вверх, потом падает в воду недалеко от берега. Достаю его и долго рассматриваю сверкающее брачное оперение. Волнение охватывает меня, как и в тот памятный день, когда была убита первая в жизни утка. Кладу чирка в сетку, перезаряжаю ружье.
Незаметно подкрадываются сумерки. Пора подумать о ночлеге. В сетке у меня три чирка и кряковый селезень. Трофеи первой охоты невелики, но я доволен. На ночь решаю остановиться там, где всегда ночевал с Юрием: на небольшом островке вблизи развалин водяной мельницы.
«Наверное, Юрий поступил бы так же, доведись ему снова попасть в эти места», — думаю я, шагая к плотине. Место нашего старого привала изменилось. Вокруг буйно разрослись кусты, все опутано высохшей травой и крапивой. Маленькая лужайка почти исчезла в этой массе растительности. В десяти шагах видна вода — широкое плесо, обрамленное желтым тростником.
Теперь здесь, пожалуй, не очень-то выгодно устраивать ночлег, можно найти место получше, но я решаю остаться, «по традиции» — как говорю себе.
Снимаю порядком нарезавшие плечи рюкзак, сетку с дичью, ружье. Нарубаю сухих веток и развожу небольшой костер. Огонь весело лижет дерево, струйки дыма, извиваясь, тянутся вверх.
Пока закипает чай, устраиваю постель из сухой травы и заготавливаю на ночь дрова.
Низкие облака скрывают звезды. Слышно, как у берега плещет вода и где-то сонно крякает утка. Золотистые искры взлетают вверх, кружатся и гаснут. От огня разливается приятная теплая волна.
Все так же, как и семь лет назад. Только сегодня я один, нет со мной Юрия. Тоскливо.
После ужина подбрасываю в костер потолще дров и укладываюсь на ночь. Немного холодно, но спать можно. Пролетающие птицы время от времени тревожат ночную тишину своими криками. Отвыкнув от ночевок у охотничьего костра, я долго не могу заснуть. Вспоминаю прошлое, службу в армии. Мысли туманятся, слух притупляется, и постепенно сон овладевает мной.
Во сне вижу что-то тревожное и просыпаюсь. Дрова в костре догорают. Я встаю, подбрасываю в огонь немного толстых веток и закуриваю. До рассвета осталось около часа. Спать больше не хочется. Собираю и тщательно укладываю в рюкзак вещи.
От реки дует ветер. Низко надо мной бесшумно проносится крупная птица, вероятно, сова. Небо очистилось от облаков, тускло поблескивают редкие звезды.
Занимается рассвет. Я направляюсь вверх по Миассу, рассчитывая перебраться на левый берег по старой запруде. Осматриваю каждую заводь, заглядываю во все уголки. Поднятый мною шум заставляет взлететь двух кряковых уток. Они удаляются на восток, делают широкий круг и поворачивают обратно. В то время как птицы пролетают над кустами, стреляю по селезню. Он падает поблизости. Разыскав убитую птицу, перехожу на другую сторону островка. Там раньше, помнится мне, всегда встречались лысухи.
С каждой минутой делается светлее. Розовая полоска румянит восточную часть горизонта. По тропинке выхожу к небольшому плесу. Прикрываясь кустами, осторожно спускаюсь к самой воде и вижу четырех плавающих шилохвостей. Утки, не замечая меня, ныряют, чистят перья, хлопают крыльями.
Так, согнувшись, я не двигаюсь, соображая, что делать дальше. Место попалось неудобное — приходится отойти в сторону и встать на колено. Уперев приклад ружья в плечо, долго целюсь в селезня: то мешают ветки, раскачиваемые легким ветром, то селезень отплывает к уткам, будто нарочно прячется за них.
Наконец выбираю подходящий момент, и в ту минуту, когда готовлюсь нажать спуск, справа гремит выстрел…
От неожиданности едва не падаю в воду. Три шилохвости взлетают, одна остается на воде. Раздосадованный поднимаюсь, отряхиваю приставшую к брюкам грязь.