ра. Лекарь, с силой разжав рот, вылил ему снадобье.
Да, Егор потел так, что белье приходилось менять несколько раз в сутки. Спал он, не просыпаясь, около двух дней. Когда проснулся, то первый вопрос:
– Где я?
– У мня, у мня! – ответил Дмитрий.
– У тя, князь? Как я к те попал?
– Я рад твоему спасению, выздоравливай. Потом расскажу.
– Мои-то знают?
– Знают, твой человек им рассказал.
– Я, князь, перед тобой в долгу.
– Оставь, Егор, мы, христиане, должны помогать и выручать друг др
А жизнь продолжалась. Великий князь, кажется, забыл о своих болячках. Он вновь в заботах. Дошла очередь и до завещания. Для его подготовки князь пригласил Внука, Федора Кошку и вернувшегося из Константинополя Кочевина Олишенского, знатока законов. Давая им наставление, Дмитрий сказал, что в завещании должны быть слова… Когда он их назвал, все переглянулись. На их глазах была радость: дожили.
Когда те ушли заниматься порученным делом, у Дмитрия неожиданно появился митрополит Пимен. Судьбе этого человека не позавидуешь. Он чувствовал к себе холодность великого князя, который обвинял его в гибели Митяя, а поэтому избегал с ним встречи. И вдруг он появился. Дмитрий вышел к нему навстречу. Тот было протянул руку для поцелуя, но князь сделал вид, что не заметил и сказал:
– Прошу владыка! – демонстрируя приглашение еще и жестом руки.
Войдя в светлицу, митрополит сказал:
– Я пришел к тебе, князь Дмитрий, спросить, правда или нет, что ты хочешь отправить в Орду княжича Василия.
Лицо князя подобрело, когда митрополит произнес эти слова.
– Проходи, святой отец, – пригласил князь и подставил ему кресло, – да, проиходится его отправлять по весне, – сказал он, поглядывая на митрополита, – а виной всему князь тверской Михаил, который за нашей спиной хочет выпросить у ордынца ярлык на Владимир.
Лицо того было все во внимании. Никакого лживого отблеска в глазах князь не заметил.
– А мне сказали, что ты отправляешь сына Василия в Орду. Ну, думаю, пойду узнаю, хоть сердит ты на мня.
– Что скажу, святой отец, что было, то было. Но когда я встретился с преподобным, он мне все и рассказал. Вот чего не люблю, так ето… прелюбодейство.
– Знаю, великий князь Донской, – и Пимен улыбнулся, – что ты ведешь строгу жизнь, имешь отвращение от забав, благочестие, незлобие, целомудрие до брака и после брака.
– Уж ты, мня, владыка, в святого превратил, – застеснялся князь.
– Неет, мой великий князь, седня не многие этим могут похвастаться. Ты извини, что напомнил, но Митяй, он, конечно, был умен, начитан… но ум свой направил не на благие дела. Так что прости… но я вины не несу… Бог его забрал, Бог. Не хотел Он, святой князь, чтобы тя кто-то подвел. Вот и забрал его душу. Да ладно, что об етом. Было да прошло. Как ты, князь мой батюшка.
– Да знашь, владыка, то вроде, как щас, все хорошо, то откедова-то боль появляется.
– А че лекаря говорят? – Пимен внимательно смотрит на князя.
– Да че они говорят, всегда одно и то же. Беречься, мол, надо. А вот как, не говорят. – Он рассмеялся.
Улыбнулся и Пимен.
Перед расставанием Пимен спросил:
– Слышал я, что ты завещание готовишь.
Князь рассмеялся.
– Ниче утаивать нельзя! Готовлю, святой отец, готовлю. Как будет готово, прошу тя прийти и благословить его.
– Я обязательно буду, – ответил Пимен, поднимаясь и благословляя князя.
Тот поцеловал ему руку.
И вот настал день, когда выбранная Дмитрием тройка для подготовки текста завещания явилась к нему и доложила о его готовности. Федор дважды прочитал его. Князь слушал с большим вниманием. Не сделав замечаний, он сказал:
– Завтра соберите митрополита и бояр, князей.
Пришли: Пимен, Федор Кошка, Пожарский, Кобыла, Дмитрий Боброк, Иван Михайлович, Дмитрий Александрович, Симеон Васильевич, Александр Всеволодович и другие. Читал завещание Федор Кошка. Голос у него чистый, крепкий. Начал внятно:
– «По благословению отца нашего митрополита всея Руси… – И так он дошел до главных слов, прокашлялся, посмотрел на князя и стал читать громче, выделяя каждое слово: – Я, великий московский князь, благословляю старшего своего сына Василия великим княжением Владимирским!»
Прочитав эти слова, Кошка остановился. Бояре переглядывались меж собой. Взгляды их были радостно-напуганные. Поднялся старый князь Андрей Пожарский и пробасил:
– Эти слова мы ждали сто пятьдесят лет. Слава великому князю Дмитрию Донскому!
Эпилог
В большом, если не сказать огромном, кабинете царил полумрак. Освещенный единственной настольной лампой под зеленым абажуром, стоявшей на письменном столе в дальнем углу, производил гнетущее впечатление. Тщательно задрапированные окна красноречиво говорили о том, что те, кто был как-то связан с ним, не то что не хотели, но боялись, чтобы, не дай бог, луч света мог оказаться по ту сторону окна.
За столом человек в поношенном френче. Верхняя пуговица на нем расстегнута. Оттопыренные борта открывали свитер грубой ручной работы, и от одного его вида исходило тепло. А если добавить, что он был связан узловатыми, но любимыми руками матери, то каждому было понятно, каким теплым и желанным был он.
На плечах этого человека была наброшена простая солдатская шинель. Перед ним на столе разбросаны исписанные листы бумаги. Какой раз он просматривает их. И по его сурово сдвинутым бровям можно было понять, что ему что-то не нравилось в этой писанине.
Много раз он проводит машинально рукой по своим неухоженным усам. Явный признак его досады. Он берет первый лист. И все в нем вроде как надо. Начинается он знакомым словом: «Товарищи!» Но что-то в нем ему не нравится. Кажется, что оно не в полной мере отражает тот исторический момент, для которого он предназначен.
Он поправляет сползшую с плеч шинель. Встает с кресла. Неторопливо проходится несколько раз по кабинету. Толстый, потертый местами ковер скрадывает шаги его полурастоптанных сапог.
Возвращается к столу. Подвигает поближе к себе лампу. Берет листок. И опять его взгляд упирается в слово: «Товарищ».
– Нэт! – вырывается из его груди.
В это время часы бьют полночь, извещая о том, что родился новый день: седьмое ноября.
Опершись обоими кулаками на стол, он с досадой смотрит на него. И вдруг почувствовал, как внезапно появившаяся усталость, точно ему на плечи взгромоздили несколько мешков, заставила его опуститься в кресло.
Сложив перед собой руки, положил на них голову и провалился в какую-то бездну. Он видит себя сидящим за столом. Вдруг дверь открывается и появляется старец с клобуком на голове, в белом одеянии. На груди тяжелый крест. Неслышно он подходит к нему и берет его руку тонкими костлявыми пальцами и тянет его за собой… От этого видения он очнулся, испуганно поднял голову. «Какой час?» – мелькнуло в его голове. И как бы в ответ на его молчаливый тревожный вопрос часы пробили три раза.
– Три часа ночи! – каким-то радостным вздохом произнес он.
Рука невольно потянулась к этому заклятому листку. И вновь какой-то преградой встало перед ним это роковое слово: товарищ.
– Нэт! – вновь произнес он и потер пальцами невысокий лоб, словно желая выдавить из него нужную мысль.
Но… в голову ничего не приходило! Он решительно поднялся. Надел шинель. Подойдя к вешалке, снял с нее шапку и, напялив ее поглубже на голову, вышел в коридор. И первое, что ему бросилось в глаза: это спящий часовой. Молодой человек, опершись плечом о стену, стоял с закрытыми глазами. Он хотел было его одернуть, но, вспомнив, как и его свалил сон, улыбнулся в свои рыжие усы и, неслышно ступая на носках, прошел мимо. К его удивлению, спал и другой, третий.
Человек в шинели вышел на улицу. Там царила сплошная темень. Она усугублялась еще и довольно густой метелью. Снег, падающий на лицо, освежал его. И ему показалось, что он поможет ему найти нужное выражение. И он уверенно шагнул вперед. Шел медленно, стараясь отдистанцироваться от своих мыслей, чтобы затем сконцентрировать их на нужном ему направлении.
Что-то заставило его насторожиться. Он знал по наитию, что где-то рядом должен быть Успенский собор. И, как бы в подтверждении, он вдруг увидел в его окнах слабый свет! Но был он каким-то необычным: легким, нежным, ласкающим и зовущим. Он-то заставил подойти ближе. Дверь оказалась приоткрытой. И из образовавшейся щели тоже струился свет. Причем он был таким, словно кто-то играл на реостате: то усиливался, то почти погасал. Звать кого-то на помощь было бесполезно. Кроме завывания ветра, ничего не было слышно.
Интерес преодолел осторожность: кто-то посмел в такое время, нарушая строжайший приказ об освещении, нарушить его. Тяжелая дверь на удивление поддалась легко, и он вошел вовнутрь. Но там никого не было! На его удивление, царские врата были распахнуты, и на престоле стояла какая-то чаша. От нее-то и исходил этот волшебный свет!
Его неудержимо потянуло к ней. Но чем ближе он подходил к ней, тем сильнее погасал ее свет. Что-то заставило опуститься его на колени. И он увидел перед собой икону Пресвятой Богородицы. Она смотрела на него ожившими глазами.
– Господи и Пресвятая Матерь Богородица! – крестясь и низко клянясь, произнес он. – Помоги моему народу одолеть ворога! Спаси его от погибели! Дай ему силы!
Он трижды повторил эти слова. Когда поднялся, чаши на престоле не было видно. Она словно растворилась. Державшийся еще внутри свет позволил ему выйти наружу.
Идя к себе по коридору, он застал солдат в той же позе. Войдя в кабинет, снял шапку и вернул ее на вешалку, шинель вновь набросил себе на плечи. Прежде чем вернуться за стол, он подошел к двери и осторожно приоткрыл ее. Солдаты, словно ничего не случилось, бодро несли службу. Ухмыльнувшись в усы, он вернулся к столу и поднял первый лист. И тотчас вместо слова «товарищи», над которым он столько бился, легко легли слова: «Братья и сестры! Друзья мои! К вам обращаюсь я…»