Воздухоотряд уходил из Лебяжьего, наша семья уезжала в город. В последние эти дни произошел случай, малозначительный по отношению ко всей жизни, но крепко врезавшийся в память. Виктор дружил с комиссаром отряда, я — с Виктором. Перед отъездом занятия с красноармейцами прекратились, у командиров освободилось время. Виктор предложил прыгать с парашютом, комиссар присоединился. Упросился и я прыгнуть, хотя трусил — еще в первый раз. Пришли на площадку перед лавровским домом, откуда происходили подъемы. Все было готово. Первым на очереди комиссар. Виктор, человек осторожный, прикинув, что парашюты давнишние, распорядился сначала сбросить балласт. Мы трое и еще один командир, фамилии не помню, стояли внизу и наблюдали за подъемом аэростата. В бинокль было хорошо видно, как в корзине возились с пудовыми мешками песка. Виктор говорит: «Это ты, комиссар». Заметив, что мешки скинуты и парашют раскрывается, добавил: «Есть прыжок, комиссар». В это время стропы парашюта стали удлиняться, рваться и… свободный груз полетел вниз. Виктор крикнул: «Нет комиссара!» Три мешка со свистом и хлопком врезались в траву рядом со спящей коровой, выбив неглубокую воронку. Шелковый купол полетел, колеблясь на малом ветру.
Домой шли взволнованные, мрачные, каждый думал…
Наши семьи переехали в Ленинград. Началось для нас с Виктором студенческое время, для меня прекрасное, вольное, для него трудное: он служил и учился, переучивался из воздухоплавателей в летчики. Штормовало семейство Конокотиных: он сам, Маша и малолетний сынишка. Тяжелый период жизни и морально, и материально. В те годы военным платили мизерно мало. Помогали ему свои и мой дядюшка Александр Васильевич, живший рядом. Все равно ушли в торгсин Машины кольца, колье, брошки — все, что было. Туда же попали золотые крышки от знаменитых часов, — сами-то они остались, только крышечки теперь железные.
В. П. Конокотин в 1927 году окончил Военную школу летчиков-наблюдателей и назначен 1-м помощником Штаба бригады.
Задолго до выезда мы путешествуем по карте. (Москва. 1936 г.).
Морально же было тяжело по другой причине. Виктор рано вступил в партию, был человек убежденный страстно и безоговорочно, и вдруг… попросил исключить его из рядов партии по несогласию с политикой по отношению к верующим. Сам он был атеистом, но считал ошибкой уничтожение церквей, грубую антирелигиозную пропаганду и нажим на верующих. Со службы его не уволили, но много лет, до восстановления в партии, он считался как бы второсортным.
Тяжело было, но все же охоту он не бросил. Мы получили отпуска на осеннее время, чтобы осуществить мечту — поохотиться по медведям. Нас настойчиво приглашал дядюшка Маши к себе за Тихвин, в деревню Лёпуя. Писал, что медведя очень много, «скотину ронят, овсы пакостят». Забрав невеликое количество провианта — рассчитывали на «подножный корм», — мы из Ленинграда на поезде доехали до станции Большой Двор, первой за Тихвином. До заветного места нам оставалось сорок верст. Начало похода оказалось невеселым. В первой же деревне после станции попросились в дом попить молока. Были радушно приняты. Скинули рюкзаки и ружья, сели за стол, разговорились с пожилым словоохотливым хозяином. Оказался он охотником, однако, когда разговор коснулся медведей, смутился и примолк. В это время, откинув занавеску, из соседней комнаты вышел (точнее, выполз) молодой красивый парень с редкостного цвета голубыми глазами и давно не стриженными льняными волосами. Передвигаясь вдоль стены по лавочкам на одних руках, волоча за собой мертвые ноги, он добрался к нашему столу. Неприятно было хозяину, явно неприятно рассказывать, что с сыном. Мы не просили, сам рассказал. Берлогу нашла лаечка во время белкования. Дождались, чтоб снегу стало побольше, никому не сказали, решили сами, ну а дальше… обычное дело. Ружьишки — веревочками подвязанные, пистоны с прошлого года, сын по зверю впервые. Стали выживать зверя из берлоги, медведь выскочил — у отца первая осечка, вторым выстрелом попал в плечо медведю, только раздразнил. Выстрелил сын — промахнулся, бросил ружье в снег, кинулся бежать. Отец перезаряжал ружье. Зверь не то чтобы бросился за парнем, а так, обгоняя его, лапой ударил по спине. Страшный коготь просек овчину, пиджак, исподнее и между двумя позвонками задел спинной мозг. Ноги умерли. С тех пор вот так.
Непросто нам дались эти сорок верст до Лёпуи: отвыкли, да и груз, особенно ружья и патроны. Мы были сразу же вознаграждены, когда попали в избу приветливого дяди Вани. Для нас сюрприз — густое деревенское пиво и на большой скворчащей сковороде залитый яйцами хвост акулы. Так показалось — на самом деле это был хвост огромного лосося. Я удивился, спросил откуда. Дядя Ваня ответил: «Тут рядом». И рассказал, что у них именно сейчас, в осеннее время, ход лосося. Я попросился посмотреть, как ловят.
На следующий день мы приготовили для ночной охоты на ближайшем овсяном поле два лабаза и пошли с дядей Ваней на реку. Интересная это, совершенно особая ловля. На малюсенькой речке (кажется, с ходу перепрыгнуть можно) стояли ройки — два выдолбленных бревна, соединенные поперечными планками. Рыбак садится на корму, перед ним большая берестяная труба, уходящая нижним концом в воду. Сверху смотреть надо — хорошо видно дно. Грести не надо, даже нельзя: рыба эта осторожная. Медленным течением несет ройки, на перекате чуть побыстрее, в омуте совсем тихо — и вот он, лосось! На дне, взмучивая плавниками придонный ил над камушками, мечет икру огромная рыбина. Между двумя бревнами ройки просовывают острогу с длинной ручкой — удар! икряной лосось, чудище в шесть-семь килограммов, добыт! Запрещенное это дело теперь, тогда оно было обиходным.
Две недели мы ходили вокруг деревни, устраивали на изрезанных овсяных полях лабазы, вечерами и ночами сидели, караулили зверя. Медведя в этих местах было много: на всех глинистых проселках между полями когтями, как граблями, прочесаны бороздки. До утра караулим, днем чуть подремлем — и на другую охоту, уже по мелочи. Оказалось, что у дяди Вани есть собачонка Квасок — по его мнению, крайне неудачная, порченая: на белку внимания не обращает. Это нам дядя Ваня продемонстрировал. Вышли вместе в лес, заметил сам в вершине сосны белку, подозвал собаку. Она послушно подошла, склонив голову и поджав хвост, — знала процедуру обучения. Иван взял ее за шиворот, кинул мордой на ствол дерева, приговаривая: «Я тебя научу, я тебя научу белку лаять!» Квасок молчал. Дядя Ваня досадливо махнул рукой, он, как все северные лесные охотники, считал достойной внимания только зверя и пушнину, все остальное — баловство, особенно зайцы.
Мы пошли. Через несколько минут совсем рядом Квасок поднял зайца и красивым доносчивым голосом горячо погнал. Оказалось, он отлично работает по зайцу, да и вид у него был не ахти какой лаечный: полустоящие уши, одно частенько вниз, странный для лайки шоколадный цвет псовины и совсем не пушистый хвост. Мало нам удавалось ходить с ним по лесу. В конце пребывания в Лёпуе все время хотелось спать, в глазах как песок, — все же мы за эти две недели добыли целый мешок дичи: пять зайцев, глухаря, остальное — тетерева и рябчики. Дядя Ваня сказал: «Подвесьте в сарае, в холодке ничего им не сделается, не лето».
Не задалась наша медвежья охота, вечер за вечером мы зябли на дощатых полатях, вознесенных над землей, а медведи либо выходили на соседнее поле, либо появлялись в конце обширного овсища и не подходили близко. Так вечер за вечером. Дошло до того, что к Ивану прибежал мальчишка, сказал ему: «Председатель велел на овсах груды жечь, ваши питерские охотники без последствий».
Все же встреча с медведем состоялась. На одну небольшую, наполовину убранную ниву ходил, судя по следу, крупный медведь; к сожалению, мы узнали об этом только в последние дни. Построили очередной лабаз, в ненастный вечер под моросящим дождем просидели до полной темноты. В намокших пудовых куртках сползли с лабаза и пошли к дому. Недалекий путь лежал через густой молодой ельник, где стало, если это было возможно, еще темнее. Дорога совершенно разбита, грязь по колено. Отошли от поля метров двести, слышим — навстречу шаги. Мы остановились. Ничего не видно. Шаги приближаются, подходят вплотную. Понимаем, что это ОН идет на овес. Стоим недвижно. Он сделал два шага на обочину и стал. Слышно, как дышит, как струйками с его шерсти стекает вода. Я шепнул Виктору: «Зажги сразу несколько спичек, я приготовлюсь и выстрелю». Виктор: «Нельзя, Алеша, у меня семья». Постояли молча, пошли вперед. Не тронули его, и он нас не тронул.
На следующий день пошли посмотреть на место встречи. По следам увидели — все было так, как слышали: очень крупный медведь шел навстречу, свернул и встал на мох обочины. После нашего ухода вернулся на дорогу и пошел, как хотел, на овсяное поле.
Дядя Ваня довез нас до станции, притащил наш мешок с дичью. Ожидая поезда, мы легли на полу вокзала, что тогда казалось естественным, подложили под голову рюкзаки, а в них было по три бутылки хорошо закупоренного деревенского пива. В тепле они стали стрелять, пивная пена залила все вещи. Это было первое происшествие. Второе — по возвращении из похода, очень досадное. На квартире Виктора, на Моховой улице в Ленинграде, мы с гордостью внесли в комнату мешок с дичью. Торжествующе, взяв за углы мешка, вытряхнули добычу. На зеркальный паркет с легким шорохом посыпались груды червей — вернее, личинок. Дамы закричали: «Несите на помойку, скорее несите на помойку!» Дичь не испортилась, она не пахла, но ее, как говорят в деревне, «обсидели мухи».
Каким охотником был Виктор Петрович Конокотин? Очень обстоятельным, я бы сказал — дотошным. Собирался на охоту загодя и невероятно медленно, зато все, что содержалось в рюкзаке, было расфасовано, пронумеровано и переписано. Все, что могло промокнуть, — непременно в резиновой оболочке: спички, соль, сахар. Белье в отдельном пакете, чтобы не пачкалось. Одежда вся заранее пригнана, по нескольку раз отрепетирована, как сидит, например, портянка на ноге, крепко ли пришиты пуговицы. Маршрут охоты продуман, с собой выкопировка из большой карты, увеличенная, со всеми дорожками, просеками, болотцами. Таким он был и в жизни, чуть медлительным, но чрезвычайно обстоятельным, не очень любил шутки, не переносил скабрезных анекдотов. В нашей компании его очень скоро стали звать Петровичем: рядом часто бывал другой Виктор, Померанцев.