Вспоминая теперь, не могу понять, как могла прийти в голову такая глупость! Правда, у нас обоих опыта по сплавным делам не было. Выбрал толстое, лежащее на воде бревно, смело пошел и… рухнул в воду. Николай Николаевич потом рассказывал, что он на минуту отвернулся, а когда посмотрел, — между бревнами виднелись только моя голова и лежащее поперек на двух бревнах ружье. Плохо помню, как удалось выскочить. Знаю — торопился: холодна майская вода в Коваше. Пулей вылетел на берег. Николай Николаевич помог стянуть сапоги. Я разделся догола, мы начали выжимать мои брюки — вдруг завал простонал человеческим голосом, только в сотню раз сильнее. Потом он стронулся — и был уже не стон, а грохот и рев воды. Бревна дыбились, ломались, одно-два выскочили на воздух, как арбузные косточки, зажатые между пальцев. Я от неожиданности и страха выпустил из рук брюки, а Николай Николаевич продолжал держать, говорил негромко: «Черт те что… знаете… могло бы…»
Пришлось идти вверх по реке в Шишкино к такому надежному, как теперь казалось, челноку.
В 1930 году я работал на кафедре органической химии Лесотехнической академии у профессора Крестинского. Тема: выделение камфена из пихтового масла. Требовался надежный вакуум. Всякие перемычки оказались недостаточны, мне нужно было паять стекло. Шеф сказал с некоторой укоризной:
— Я работал в Мюнхенской лаборатории, там любой сотрудник умеет обращаться со стеклом.
Упрек справедливый, но где поучиться? Вспомнил, что как-то на охоте Николай Николаевич говорил мне с гордостью: «Физик должен уметь сверлить и пилить». Следовательно — наверно, и паять стекло. Позвонил к нему, услышал:
— Приходите.
Встретил меня в вестибюле института, сказал:
— Конечно, надо самому уметь, наши стеклодувы — великие мастера. Пойдемте, представлю вас Николаю Гавриловичу Михайлову. Между прочим, он заядлый охотник.
Мы спустились в нижний этаж института. В стеклодувной мастерской тепло, даже жарко, светло и шумно от газовых горелок. Мы подошли к столику, за которым работал крупный, широкоплечий, седоватый человек в синем халате, наглухо застегнутом у горла. Он явно был рад приходу Николая Николаевича, вежливо отложил что-то на асбестовую крышку стола, пригасил голубое пламя горелки и поднял на лоб очки. Поздоровались. Николай Николаевич представил меня как близкого человека и… охотника.
— Охотник? — переспросил Николай Гаврилович чрезвычайно высоким, неожиданным для такого мощного тела голосом. — Значит, хороший человек.
Николай Николаевич ушел. Я принялся рассказывать о своем деле. Николай Гаврилович, слушая, довел пламя горелки до шумящего голубого язычка, взял обрезок стеклянной трубочки, дул в него и покручивал в ловких, с виду неуклюжих пальцах. Я заметил, что мягкое стекло превращается в какую-то фигурку. Непостижимым образом в руках у мастера оказался маленький белый заяц. Еще немного колдовства — и появились черные кончики ушей и помпончик-хвост. Дав зайцу остыть, он подарил его мне:
— Для знакомства. Работать приходите. А как на охоту?
— Поедем обязательно.
По дороге на выход я зашел к Николаю Николаевичу. Он поводил меня по институту. В одной из лабораторий мы застали Виктора Николаевича. Он, так же как стеклодув, в синем халате, сосредоточенный, серьезный, возился у большой и сложной вакуум-установки. Совсем не похож на веселого студента, который не так уж давно на моих глазах после защиты диплома тут же в коридоре в знак окончания студенчества сорвал с форменной фуражки значок политехника и покружился, как в танце. Сговорились все трое об охоте на субботу.
В маленьком кабинетике за столом застали Юлия Борисовича Харитона.[7] Он, без халата, очень скромно одетый, увлеченно что-то подсчитывал и писал в школьной тетрадке. Не знаю почему, но так всегда бывало: когда мы встречались с Люсей Харитоном, мы над чем-то смеялись. Видимо, в те годы были порознь склонны к юмору, а при встрече взаимно индуцировались. И сейчас я услышал его чудесный, абсолютно искренний, открытый, на очень высокой ноте и чуть в нос смех.
Николай Николаевич позвал меня к себе домой обедать. По дороге спросил, как мне понравился Николай Гаврилович.
Я был в восторге от искусства мастера; в ответ на это выслушал, можно сказать, гимн физтеховским стеклодувам:
— Замечательные мастера — и делают удивительные вещи. Мы в лаборатории своими руками кое-что лепим, но без стеклодувов… как без рук. Они выдувают ртутные вакуум-насосы, ловушки к ним, манометры, рентгентрубки — и все высочайшего класса. Талантливый народ, пьют только сильно. Все, кроме Николая Гавриловича. А он — это уже целое явление: великий стеклодув! Создал стеклодувное производство на первом русском заводе рентгеновских трубок, перешел в Рентгеновский институт, а затем к нам. Это кудесник. Хорошо, что познакомились, и обязательно пойдем вместе на охоту, у него и собака есть.
Мы подошли к дому среди соснового парка. Темноватая квартира. Пообедали, а потом недолго посидели, покурили в кабинете.
Николай Николаевич подробно расспрашивал о моей работе у профессора Крестинского и тут же попытался перекрестить меня в свою веру. Основой была идея, что современная химия, особенно органическая, находится в тупике.
— Да-да, я не спорю, вы много хорошего делаете, но сегодня нельзя останавливаться на молекулярном уровне. Это только поверхность; век препаративной химии, как бы ни был блестящ ее путь, миновал.
Было приятно слышать: «Вы много хорошего делаете», — хотя я еще ничего в жизни не сделал и находился под обаянием работ наших корифеев-органиков. Не совсем понимал, о какой глубине толкует Николай Николаевич, прикинул только, что, с моей точки зрения, точные измерения, которые нам приходится делать, физики сделали бы лучше, и потому содружество желательно. Разговор, как всегда, окончился вербовкой, предложением переходить к ним, — «нам химики очень нужны».
В следующий же выходной, а затем это стало обыденкой, мы пошли на охоту втроем, с Николаем Гавриловичем. Дело было в начале осени — по зайцам и с лайками рано, — а тут пролет болотной, и есть легавая.
Выходили мы из квартиры Семеновых в парке Политехнического института в Лесном и охотились в районе перекрестка проспектов Науки и Гражданского, места очень населенного, бойкого, — там, где метро и большой универсам. Я шучу, тогда там были довольно сырые поля до самых Бугров, в двух местах перерезанные сильно извилистой речушкой. По низинам и полям водился, а около Натальина дня (то есть 8 сентября) — довольно густо шел дупель. В болотцах находили бекаса, а ближе к Юккам постоянно держалась серая куропатка. В кустах у склона Кузьмоловской террасы — один-два выводка тетеревов.
Аза, сеттер-гордон хороших кровей, работала на ровном галопе, несколько бесстрастно, но совершенно четко, без ошибок. Вежливая собачка влюбленно поглядывала, ожидая указаний, на высокую фигуру хозяина: битую птицу приносила — что в те годы становилось уже редкостью, брала мягким прикусом и, кто бы ни стрелял, отдавала в руки хозяина.
Николай Гаврилович стрелял с поводком, очень хорошо, однако редко — уступал гостям. Николай Николаевич горячился и частенько мазал — впрочем, не огорчался, тут же забывал эти мелкие неудачи. У меня к тому времени была большая практика в стрельбе, я «геройствовал». Однако жадности ни у кого из нас не было, и, взяв по паре птиц — редко больше — на каждого, мы кончали охоту и шли в уютную квартиру Гаврилыча.
Обед был простой, чисто русский, по-крестьянски обильный и очень вкусный — мастерица в этом деле была жена Николая Гавриловича. А он традиционно угощал нас из малюсеньких серебряных рюмочек ароматнейшей наливкой собственного производства, называемой им — так я и не узнал почему — синтифарисом.
После обеда мы отдыхали в маленькой, аптечно чистой комнатке. Просили Николая Гавриловича спеть. Он пел замечательно, прямо сказать талантливо, чистейшим высоким голосом. Пел песни по-теперешнему уже старинные: «Как со вечера пороша выпадала хороша», «Не белы снеги», «Окрасился месяц багрянцем» и многие другие. На наши похвалы отзывался так: «Все стеклодувы певучие, дуют, дуют — легкие-то и раздуют. Это спокон веку».
Примерно через год я вспомнил его слова.
Пришлось быть в командировке на стекольном заводе в Малой Вишере. В солнечный летний день меня провели в гуту — главный корпус. Подходя, я услышал пение; когда вошел — увидел и запомнил на всю жизнь. Под высоким, похожим на цирковой, куполом круглая печь с пылающими окошками. Вокруг нее на помосте стеклодувы. Они просовывают длинные трубки в окошки, поворачивают несколько раз, навивают яркий ком, идут на край помоста, покачивая трубку, раздувают постепенно «баночку», опустив ее вниз и покачивая, в большую продолговатую бутылку-халяву. Когда она готова, подручный — там, внизу, — отрезает ее от трубки и на столе разворачивает в лист оконного стекла.
Работают ладно, спорко и поют. Запевают, когда освободятся временно губы, примолкают, раздувая «баночку», и вновь запевают. Незаметно — когда замолкает певец, хорошо слышно, когда он вновь вступает в хор. Прекрасные, сильные голоса, то высокие, как всплеск неземной радости, то низкие, как земная печаль. Не замолкая, звучит протяжная песня, и кажется, что она светло и округло плавает под высоким куполом.
Рассказал про эту поездку Гаврилычу. Он чуть не прослезился, вспоминая молодость.
Мы еще не раз ходили за Политехнический к Буграм и Девяткину с Николаем Николаевичем, Николаем Гавриловичем и его чудесной собачонкой Азой. Но наши выходы становились все реже и реже, Николай Николаевич вообще почти перестал охотиться. Тогда, в начале 30-х годов, он был перегружен хлопотами по воплощению своей мечты — организации Института химической физики. Дисциплина «физическая химия» давно была известна, а «химическая физика» — придумана Семеновым. Он воплотил ее не только в виде нового института, но и нового отдела науки. Название звучало странно и непривычно. У Семенова в этом институте его ученики Кондратьев и Харитон; по-прежнему, как когда-то в Лебяжьем, про него и про них шуточные стихи поэта нашей компании — моего брата Юрия: