— Босс! — сказала моя спутница. — Папы нет, Иван Сергеевич вроде моего «крестного» — большой друг отца, сколько лет жили вместе, до сих пор зовет меня детским прозвищем — Ноника. Я хочу ему рассказать, получить благословение. Нарвем волчьего лыка, хоть не увидит, запах весны привезем. Хорошо?
На восьмом километре пути мы вышли в поле у подножия высокого холма, увенчанного крашеной деревенской церквушкой и купой кладбищенских елей.
Был праздник. На колокольне звонил одинокий колокол. Мерный, чуть надтреснутый его голос плыл, разливался над тихими полями.
Пришла озорная, но совсем не странная мысль:
— Пойдем, обвенчаемся?
Соколовым мы позвонили с вокзала. Решили заехать так, как были, — в охотничьих сапогах, с котомками, ружьем; поскорее, чтобы не увяло волчье лыко. Ноника вышла из телефонной будки расстроенная:
— Позвала на завтра.
— Проговорилась, наверно, что я с тобой? Последнее время Лидия Ивановна меня недолюбливает, как всех, кто советует Ивану Сергеевичу оставаться в Ленинграде.
— На завтра-то разрешила.
Большой, обильный цветом букет волчьего лыка мы поставили дома на стол в кувшине с водой. За день и ночь увяли розовые соцветья, осыпались на скатерть сухие, безуханные.
Лидия Ивановна открыла нам дверь приветливая, почти радостная:
— Здравствуйте! Здравствуйте! Хорошо, что пришли. Иван Сергеевич что-то куксится второй день. И с утра поспорили опять. Не хочет в Москву, что ни говори. Твердит: «Здесь все свое». Проходите, проходите.
Кабинет все тот же. Новость: рядом с письменным столом магнитофон.
Иван Сергеевич в кресле. За зелеными, увеличивающими, как лупы, очками огромные невидящие мертвые глаза. Если заглянуть сбоку под очки, глаза видящие, живые и мудрые.
Ноника подошла со спинки кресла, обняла старика, положила свою голову на его. Он поглаживает ее руку ласково-ласково и слушает ее рассказ об озере, льдах, чибисах, о голубых перелесках, о сбывшейся мечте услышать песню глухаря, увидеть токующего, даже зарисовать.
Иван Сергеевич слушает внимательно, одобрительно: чувствуется, что представляет себе все это — знакомое и дорогое. Сам начинает говорить:
— Повезло тебе, редко это — женщина на глухарином току. И места там красивые, был я у Алексея Алексеевича как-то летом. И озеро… таинственное. Мне один старик там рассказывал, что Городно раз в пятнадцать лет уходит совсем, вытекает в «провалучую яму». Сильно уходит, такая воронка — «опревшие челны туда пускали — дыбом станет и нет. И есть ход в Ильмень-озеро. Это уж верно, новгородские монахи у себя кинули в воду щуку с серебряной серьгой в жабрах, так ее здесь у Долгого острова наши деды выловили». И Городну несколько соседних озер «подчиняются», уходят. В общем, карстовые явления, а старик фантазер, у него все по-своему. Даже озеро, говорит, неправильно называется. Глубины разные — где мелко, где яма, дна не достать, — выходит, правильно не Городно, а Горамдно. Фантазер…
Иван Сергеевич задумался, вспомнил что-то, продолжил:
— Своих смоленских я многих знал, там среди мужиков поэтов мало, чаще «практики». И как они борются за жизнь! Один получил двадцать пять лет. Заявил, что «чай-кофе с Гитлером пил». Через несколько лет получаю письмо. Пишет, живет хорошо, намекает, что переменил имя, по чужому паспорту живет. Желает мне всяческого благополучия. Обратный адрес: «Зеленая тайга». Так и написано.
Недавно приехал. Видный мужик: борода, шляпа, плечищи — во. Хочет купить стиральную машину. С Севера в родную деревню всего привез, накупил, достал. Пенсия сто двадцать — предел. Значит, там как все люди был. Дом над самой рекой построил. Телевизор, мотоциклетка, в очереди за машиной. Спрашиваю: «Зачем тебе стиральная машина? Река рядом, бабы живо прополощут». «Надо», — говорит.
Практик мужик — значит, и жадный. Мало у нас поэтов в деревне. И в деревне еще что. Хуже в поселках. Развелись такие, что от земли оторвались, к городу не пристали. Не знаю, как их и назвать.
— У меня, Иван Сергеевич, на эту тему рассказ написан. Там председатель колхоза этих людей «межняками» называет. И поясняет, что «это когда глухарку тетерев потопчет, она межняков выведет — ни глухарь, ни тетерев, хрен его знает, что за птица. Нет от нее толку: ни пера, ни мяса, ни песни…»
— Это вы хорошо придумали, правильно. Напечатан рассказ?
— Нет. Отдал в «Неву». Почти год держали, письмо прислали. Хорошо-де вы пишете, всей редакцией читали, только после истории с Абрамовым напечатать не можем.
— А, с Абрамовым? И не напечатают.
Ноника рассказала, что в домовичском доме есть иконы. Не очень старые, лет сто им или немного больше, но такие интересные, красивые, яркие.
— Откуда иконы?
— Дочка Алексея Алексеевича с мужем прошлое лето всю губу Святуху на лодке прошла, на Онежском. С едой было плохо. Молока нет, ничего не достать, на рыбе да на сухарях жили. Деревень много, с воды поглядеть — целые, живые; на берег сойдешь — мертвые — ни одного человека. В большой деревне дневали, уху варили. На одной избе прибита надпись: «Мы совсем уехали на станцию». На краю деревни, под старыми липами, часовня. Открыта, изгажена. Крыша прохудилась. Икон много, у некоторых святых глаза повыколоты, на стенках «словесность». То ли туристы побывали — разные среди них есть, то ли уходящая молодежь на старых богов рассердилась…
Иван Сергеевич слушает внимательно, одобрительно… (1967 г. Ленинград. Фото Н. Карасева).
Иван Сергеевич головой покачал:
— Какое озорство! Дикость!
— Решили спасти хоть две иконы. Одна большая — Георгий Победоносец с копьем, на коне. В палатку завернули, и прямо в Домовичи. Отмыли осторожно, и так-то они засияли. Сказка!
Иван Сергеевич говорит:
— Заонежье… Удивительный край. Я пешком ходил. К Даниловой пустыни. Подхожу, а вокруг мертвые сосны, высоченные, мачтовые, но ни хвоинки, и все мелкие сучья ветром пообило, остались толстые, крученые. Стоят сосны, смолой насквозь пропитаны, как янтарные. Закат желтый-желтый, и над головой филины летают. Откуда взялись? Не знаю. С десяток, не меньше. И вот тут увидел, что у них кошачьи головы. Кошачьи головы, не стал стрелять! А на лету кивают так…
Иван Сергеевич наклонился, выгнул крылья-руки, медленно ими поводил и головой плавно закивал. Глаза у него огромные, круглые, зеленые, крылья дугой — летит на нас таинственная птица Даниловой пустыни!
Разговор зашел о «Новом мире». Иван Сергеевич говорит:
— С Твардовским мы очень близки, очень. Талантливый человек. Правда, пожалуй, его теперь больше знают как редактора. Он упрямый, по-мужицки упрямый. И трудно ему. Один недостаток — пьет… сильно. Недавно был у него в «Новом мире», в редакции. Он и тут поллитровку на стол. Людей позвал. Выпили мы…
Иван Сергеевич ушел, вернулся:
— Вот досада, я думал, еще есть. Ноника, сходи, голубка, тут внизу, прямо под нами, купи маленькую…
Я сбегал в магазин.
Иван Сергеевич перелил водку в графин, где были разноцветные камешки, привезенные с морского берега. Об этом графине знали все друзья и знакомые.
Я сказал, что в магазине «Столичной» не было. Иван Сергеевич ответил:
— Это пустяки, разница небольшая. Твардовский только «Московскую» и пьет.
Ноника говорит:
— У вас, Иван Сергеевич, подражатели нашлись, знаю, в камешки наливают.
Иван Сергеевич рассмеялся:
— Ну и пусть.
Пока я бегал в магазин, Ноника рассказала Ивану Сергеевичу о нас:
— Маме еще не говорила, вам первому.
Сели за стол. Рыба холодная с лимонным соком из фарфоровой давилки-крутилки, сардины, винегрет, селедочное масло, потом горячая рыба по-польски. Дамам портвейн. Лидия Ивановна пила, закусывала винегретом — «я рыбу не люблю, не ем».
Поднимаю рюмку, хочу выпить за здоровье Ивана Сергеевича, он морщится:
— Нет, так нельзя. Ноника! Можно Лидии Ивановне сказать?
— Можно, можно.
— Лидия Ивановна, вот они мне сказали, что стали близкими людьми. Это хорошо (задумался). Давно друг друга знаете и люди одного бога. Хотите, у вас посаженым буду? А сейчас выпьем за ваше счастье.
Поллитровку мы с Иваном Сергеевичем прикончили, графина с камешками не тронули. Ноника с Лидией Ивановной остались в столовой поговорить о своих домашних делах, мы прошли в кабинет. Повеселел, оживился Иван Сергеевич, улыбается:
— Значит, на Городне были. Красивое озеро, и места великолепные… Только край умирающий, одни вдовы…
Я рассказал, что еще несколько знакомых ему деревень пропали, закрылись: Хвощно, Откуши, Жар, Печно. Большие, людные были деревни. Уйдет последний житель — перестанет туда ходить и почтальон. Колхоз первые годы в избы сено сваливает, а когда прохудятся крыши — и этому конец.
Иван Сергеевич нахмурился, говорил раздумчиво, с грустью:
— Это страшно. Весь Север умирает, а на Юге живут, богато живут. Север — это исконно русское, и сила, и красота. Что-то остается, но мало.
Подошла Ноника, обуютилась, с подушкой и поджав ноги, на диване.
— Помнишь, Ноника, и у нас на Карабоже — название-то какое сильное и таинственное: «Кара божья». За что?.. По настоящему лесу ходишь, а там каменные валики. Один старик мне сказал: «Зрячий лес стоит, а было паханое». Остается хоть память. Грустно, но это жизнь.
Видимо, захотел переменить разговор, спросил:
— До войны вы на Васильевском жили?
— Одиннадцатая линия, дом четыре, квартира сорок. Дом Морского корпуса. Отец там врачом был.
— А я перед Октябрьской жил на Четырнадцатой.
Иван Сергеевич зарядил наново трубку, раскурил, немного откинулся в кресле, голову поднял, что делал всегда, вспоминая прошлое, будто так ему вдаль виднее:
— На Четырнадцатой. Каждый день там встречался с Пришвиным, с Ремезовым часто. Тогда я войну бросил, перешел на флот революцию делать. Матрос. Экипаж на Мойке. Михайлу Михайловича один раз в мою форму флотскую нарядили. Забава! Помню, двадцать четвертого октября пошел посмотреть. Иду по улице — бескозырка, тельняшка видна, грудь вперед — «краса и гордость русской революции». В городе постреливают, то тут, то там. Знаете, как в городе всегда двойной выстрел: пук-пук, пук-пук. Эхо, что ли? Свет — электричество — горит тускло-тускло. На Николаевском мосту в часовенке тоже тусклый свет. Люди стоят, человек шесть. Смотрю, «Аврора» на якоре у моста. Люди сбились вокруг солдатика, маленький такой солдатик, винтовка с примкнутым штыком куда выше его. Подошел — смотрю, солдатик-то — девица. От «Авроры» мост охраняет, одна. Слезы так и катятся. Мы ей: «Иди ты домой от греха…»