Мы выкупались, оделись — смотрим, опять лещ выплыл на прежнее место. Странно: или болеет, или греет старые кости.
20-го июня ходил удить на Каму, к зеленому острову. Осваивал ловлю спиннингом. Забрасывал до тех пор, пока не сломал его пополам, и крепко ушиб большой палец об рукоятку катушки, запутав леску в безнадежно густую «бороду». Тогда оставил спиннинг и перешел на ужение в проводку.
На перекате плещется много голавлей, но у берега не клюют. Решил испытать «стрелу». К тонкому сухому хлыстику на двух поводках, под углом 45 градусов, прикрепил леску, на хвостовой конец хлыстика привязал длинный поводок, насадил муху. Течение начало быстро относить «стрелу» от берега, подавай только лески с катушки! Метрах в двадцати пяти от меня «стрела» как-то неестественно качнулась.
Делаю подсечку и вывожу солидного голавля. Потом поймал еще несколько штук и — закончил рыбалку.
Дневник на этом не кончается. Но приводить его целиком я не буду — он занял бы много места. Могу посоветовать и вам вести такой дневник, а главное — посетить с удочкой места, где я побывал. Вас ждут радости и неудачи — все, что выпадает на долю каждого рыболова. Потом будет что вспомнить.
П. ЖуковМОРОКА
От деревни Каменка до села Кремнева я решил пройти берегом Вилейки. Красивая речка! Ширина Вилейки пять-семь метров, а глубина разная, потому что встречаются перекаты. Вода в Вилейке, как и во многих других приуральских реках, холодная, светло-синяя, подернутая дымкой известняка. На берегах кудрявится ольховник. Июньская полуденная жара наполняет воздух густыми испарениями, ароматом трав и луговых цветов.
Иду. Безветрие. Тишина. Только жаворонок, где-то очень высоко, захлебывается своей песней.
— Тьфу ты, проклятая малява! — донесся до меня из-за раскидистого куста приглушенный надтреснутый голос. — Мала, а прожорлива. Ишь, как заглотила!
Еще шагов десять — и я увидел согнутую, как в плясовой присядке, фигуру старика в белой рубахе, свисающей до самых колен на черные штаны. На ногах валенки с калошами. Дюжий. Наряд его довершала косматая шапка волос.
— Клюет? — спросил я, приближаясь к старику, который, широко раскинув руки, жадно глядел на поплавок. В правой руке он держал удилище, а левую непонятно для чего вытянул вперед, в полусогнутом состоянии, словно приготовился что-то схватить.
— Нет лова! — услышал я в ответ.
— Значит, не клюет?
Седая голова повернулась ко мне, и я увидел длинное, изрытое морщинами лицо старика с узкими, поблескивающими хитрецой глазами. Нос, похожий на морковь-каротель, отдает синевой. Толстые губы и костлявые скулы резко проступают сквозь редкие пепельные усы и бороду.
— А сам-то ты не рыбачишь? Я гляжу, при тебе удочки нет.
— Рыбачу, — ответил я, усаживаясь на траву рядом с дедом. — Рыбачу, да только не в это время. В это время добрые рыбаки хариуса не ловят, а другой рыбы тут нет. Хариуса надо ловить на рассвете или при закате солнца, а днем в Вилейке одна малявка клюет.
— Вижу, не местный. Откуда знаешь? — спросил дед.
— От каменских рыбаков узнал. А ты местный?
— Местный. Каменский.
— Говоришь, местный, а время ловли хариуса не знаешь. Как же это?
— Кхе, кхе! — лукаво прокашлял дед и, искоса взглянув на меня, сказал: — А я не рыбачу.
— Как не рыбачишь?
— А так не рыбачу, и все тут! — сердито ответил дед. Он оглядел меня изучающе и сказал: — Ладно. Тебе, как не местному, скажу. Я мороку делаю. — Последние слова он произнес как бы по секрету, склонив голову в мою сторону, и на его лице расплылась довольная, старческая улыбка.
— Мороку? Какую мороку? — с еще большим удивлением спросил я.
— Морочу кремневских рыбаков. Сижу днем, на берегу, на самом рыбном месте, отдыхаю, молодость вспоминаю, а как только подходит кремневский человек, закидываю удочку. Подойдет, спросит: «Клюет?» — Отвечаю: «Нет лова!» Заглянет в кошель — пуст. Значит, рыба не водится, решит он, и уходит в другие места. А вечером я на этом месте десятками таскаю хариусов, больших, мясистых. Вот и вся морока.
— Ловко! А как величают-то тебя?
— Евлампий. Евлампием зовут меня.
— А по батюшке?
— Все зовут — Евлампий и ты так зови. Остальное ни к чему. А твоя фамилия?
Я ответил. Евлампий вытащил удочку из реки и сел на траву. У его ног лежала пустая, кожаная сумка.
— Да, Евлампий, а почему ты в валенках?
— В пимах-то? Ревматизьма кости ломает, оттого и ношу пимы. Так-то оно легче. Шерстка вытягивает из костей эту самую ревматизьму. Вот уже который десяток живу, не баливал, а тут на-те, ревматизьм.
Я сочувственно вздохнул, покачал головой и спросил:
— А вечером, говоришь, в этом месте здорово хариус клюет?
— А то как же. Клюет. Лонись было такого выволок, что просто диво. От головы до хвоста полметра, а от хвоста до головы метр был. Во!!! Да, а ты-то сам из Перми будешь или дальше?
— Из Кремнево.
— Тьфу, ты бестие! Говоришь, не местный, а сам из Кремнево! И я-то, старый пень, проболтался тебе о своей мороке!
— А я не говорил, что я не местный.
— Подь ты! Али я уже вовсе запутался?!
А. Волков«АНКА-ДИНАМИТЧИЦА»
Роман Андреевич Жмутов проснулся в отвратительном настроении. Собственно, настроение было не лучше и накануне, после неудачной рыбалки, но тогда, по крайней мере, можно было думать, что к утру неприятности забудутся. Однако этого не случилось.
Всю ночь Роман Андреевич куда-то спешил, всю ночь ему мерещились плывущие по темной воде кверху животами голавли, щуки, лещи. Но стоило ему подплыть к рыбе и нацелиться подсачником, как она, вильнув хвостом, скрывалась в глубине.
Всю ночь он подносил горящую папиросу к запальному шнуру и поднимал заряд, чтобы опустить его в воду. А руки не слушались. Заряд становился тяжелее пятипудового мешка. Надо бросить заряд, бросить обязательно, иначе он взорвется в руках. Огонек с шипением бежит по шнуру, еще немного — грянет взрыв…
Жмутов просыпался весь в поту, долго ворочался, заставляя негодующе скрипеть пружины матраца и ворчать Анну Евсеевну, закуривал чуть не десятую папиросу и снова погружался в тяжелый, полный кошмаров сон.
Так прошла короткая летняя ночь, показавшаяся Роману Андреевичу длиннее зимней. Он проснулся ничуть не отдохнувший, с тяжелой головой и смутными мыслями.
Сунув ноги в старые, с обрезанными голенищами валенки, Жмутов вышел на крыльцо. Уже в годах (ему недавно перевалило за пятьдесят), он выглядел человеком без возраста. Всклокоченная бороденка, рыжая внизу и сивая от табака около рта, и такие же насквозь прокуренные усы составляли, кажется, единственное украшение его лица. Бесцветные маленькие глазки под редкими кустиками рыжих бровей, редкие волосы на темени, изъеденные никотином зубы — все это делало лицо Жмутова каким-то серым, незапоминающимся.
Роман Андреевич почесал о косяк спину, достал из кармана широких синих галифе, присланных сыном, кавалерийским капитаном, видавший виды кисет, закурил и оглядел двор.
В глубине его, неподалеку от крытого шатром колодца на втоптанной в грязь соломе стояла корова. У ее вымени сидела на корточках Анна Евсеевна. Ровными движениями проворных рук она выдаивала молоко. Белые, прямые, как вязальные спицы, струи со звоном ударялись о вспененную поверхность в почти уже полном ведре.
Временами, когда корове особенно надоедали мухи, она лениво взмахивала хвостом, и тогда хозяйка прикрикивала на нее басистым голосом:
— Ну, ну, балуй!
Однако в голосе не было строгости, и корова в ответ поворачивала голову и старалась достать хозяйку широким языком.
Роман Андреевич докурил папиросу, лениво глядя на привычную картину, потом ополоснул лицо под висевшим у крыльца рукомойником и снова предался грустным размышлениям.
Он так задумался, что не заметил, как жена кончила доить корову и погнала ее за ворота, где уже слышалось щелканье пастушьего кнута. Не заметил он и ласково-насмешливой улыбки, мелькнувшей на смуглом, с правильными чертами, еще моложавом лице жены. В его мозгу снова прошли подробности вчерашней неудачи. «В чем загвоздка? Кажись, все было сделано правильно, а заряд не сработал».
Роман Андреевич вспомнил все с самого начала. И то, как повздорил с Анной, которая сначала упрашивала не ехать на рыбалку, не связываться с проклятым «Чумазым», а потом обругала его, Романа, и крикнула: «Быть тебе в тюрьме, старый дурень!» Пришлось бабу малость укротить, чтобы не гавкала.
Вспомнил он, как приехал на лодке к облюбованной яме на реке и снарядил шашку. Присоединил шнур с капсюлем. Зажег его, опустил заряд в воду и поспешно отплыл к берегу, ожидая взрыва.
Но шашка не взорвалась. Послышалось ему, правда, как в глубине омута что-то щелкнуло, но что это было — взрыв ли капсюля или другой какой звук — он не разобрал.
Чуть не час просидел Роман в своем укрытии. Надо было ехать домой. Но на пути лежал омут с затаившимся где-то в глубине зарядом. А вдруг рванет, проклятый, прямо под лодкой!
Наконец он пересилил страх. Пришлось вернуться ни с чем. А рыба — ох, как нужна! Спрос на нее в городе по летнему времени большой, только подавай. Да и с «Чумазым» надо рассчитаться. Уже два раза он подкарауливал у магазина и требовал деньги, шкура!
А разойтись с ним нельзя. Пока «Чумазый» еще в здешних краях да рыба в реке водится, дурак он, Роман, будет, если растеряется. Шутка сказать — на позапрошлой неделе почитай два центнера рыбы черпанул. Есть ли тут резон в колхозе спину гнуть!
Вчера, правда, осечка вышла. Не то заряд негодный попался, не то вода в капсюль зашла. Ну да ладно! Еще заряд лежит в сундуке. Ужо наверстаю!
Вернулась с улицы Анна Евсеевна. Позавтракали. Володька убежал на улицу. Роман Андреевич поймал на себе внимательный, какой-то изучающий взгляд жены.
— Ну, чего уставилась? — спросил он раздраженно.
— А то! — в низком голосе Анны Евсеевны послышались вызывающие нотки. — Когда ты кончишь браконьерничать?