Ну а дальше, под серым, стремительно темнеющим английским небом, слева от дороги, перед нами открылось похожее на не особо крупную городскую свалку, предельно замусоренное непонятно чем поле с разбросанными по нему низкими холмами, за которыми на расстоянии примерно в километр от дороги тянулись какие-то слабоконтрастные в вечернем сумраке руины.
– Веденеич! Тормози! Сходим! – неожиданно крикнул, обращаясь явно к командиру БТР, сержант Игнатов.
Кажись, приехали…
Бронетранспортёр притормозил и остановился, тарахтя мотором на малом газу.
Ефрейтор Филатов молодцевато спрыгнул на дорогу прямо через борт БТР, после чего принял у Игнатова оба автомата и ящик рации. Не дожидаясь отдельного приглашения, я тоже сиганул через борт вслед за ним, а потом помог спуститься на дорогу Клаве.
– Ни пуха! – сказал вслед десантировавшемуся последним Игнатову командир БТР-152.
– К чёрту! – ответил сержант.
Пулемётчик при СГМ помахал нам на прощание ручкой. БТР окутался сизым дымком выхлопа и уехал, медленно набирая скорость. Надо полагать, пошёл по своему обычному маршруту.
Когда шум двигателя бронетранспортёра затих, я услышал специфический звук – этакое тихое, позвякивающее шуршание. Иногда переходящее в лёгкий скрежет и лязг. Где-то я подобное в своей жизни уже слышал. Вспомнил, где именно – в нашем времени ещё бывает, что некоторые сельские жители развешивают вокруг своего огорода пустые консервные и пивные жестянки. Банки дребезжат от ветра и таким естественным образом отпугивают от урожая ворон и прочую живность. Правда, проделывают это те, кто не только пьёт стеклоочиститель, а хоть что-то сеет у себя на огороде, а таких там, откуда я сюда прибыл, становится всё меньше и меньше, буквально с каждым годом…
А здесь с недалёкого Атлантического побережья задувал довольно сильный ветер и под его воздействием густо засыпавший окрестности рваный металл резонировал и даже, возможно, перемещался с места на место.
Для меня это было некоторым поводом похвалить себя за дальновидность. При таком шуме (если ветер, конечно, совсем не утихнет) был шанс подобраться к объекту нашего интереса практически вплотную, без риска быть замеченными. Хотя, с другой стороны, был и риск по дороге свалиться с шумом и дребезгом в какую-нибудь, набитую ржавыми железками яму и тем самым выдать себя с головой, а также переломать руки-ноги. Но я всё-таки надеялся, что сопровождавшие нас разведчики знают, что делают.
Ну а первое, что бросилось мне в глаза после прибытия на это не шибко привлекательное во всех отношениях место, торчавшая из земли метрах в пяти от дороги, слегка заржавевшая табличка (жестяной прямоугольник, приваренный к длинному отрезку арматурины) с натрафареченной чёрным по жёлтому фону надписью на двух языках, русском и английском:
«Стой! Впереди зона радиоактивного заражения!» и «Danger! Hazard of Radiation!».
Насколько я понимаю в иностранных языках, английская версия здесь не была буквальным переводом русской.
Однако никаких комментариев эта надпись не требовала, тем более что пониже надписи на табличке красовался характерный красный «трилистник», интернациональная эмблема того самого радиоактивного заражения. Именно поэтому здесь и не было забора – какой идиот полезет за подобные таблички? Разве что слепой или совсем неграмотный…
– Кстати, сержант, а какие у нас возможные варианты возвращения? – спросил я у Игнатова на всякий случай. Я этот момент как-то упустил в ходе разговоров с товарищами офицерами.
– Так ведь танки с десантом придут за нами в любом случае. Если справимся сами – после всего. А если что-то пойдёт не так – рванут после нашей радиограммы, выручать. Правда, добираться они до нас в этом случае будут с час и могут не выручить, разве что отомстят… В любом случае туда, куда мы направляемся, только на гусеничном транспорте можно быстро подъехать. Кстати, а какие у нас внешние ориентиры на местности?
– Тебе, сержант, твой старший лейтенант разве не объяснил, что там, куда мы направляемся, должен лежать большой серебристо-белый четырёхмоторный самолёт? Его фюзеляж с килем точно должны уцелеть. Это будет первый ориентир. А второй явный ориентир – я очень надеюсь, что те, кто нас сейчас интересует, не ушли слишком далеко от этого самолёта и с наступлением темноты разожгут огонь или будут включать электрические фонари, хотя бы во время работы на рации. Это тоже, по идее, должно нам помочь…
– Понятно, – сказал сержант.
Я поднял бинокль и осмотрел окрестности.
Н-да. Действительно кругом была предельно замусоренная пустошь. Как говорят наши англоязычные заклятые друзья, «бэдленд», плохая земля, лучше, по-моему, и не скажешь… В пробивающейся через бурую прошлогоднюю свежей, весенней траве действительно громоздились, образуя холмики, бугры и кочки, сплошные металлические обломки. В одном месте я различил торчащее из земли поломанное крыло двухмоторного самолёта с лишённым капота и пропеллера двигателем.
Ну да, если на здешнем аэродроме, довольно скученно, торчало больше сотни самолётов и вертолётов, а потом жогнул наземный ядерный взрыв приличной мощности (а тут рвануло явно посильнее, чем в Хиросиме), со всей этой техникой должно было произойти именно это – то, что не сгорело-испарилось-расплавилось, должно было раздербанить на мелкие и не очень фрагменты и расшвырять тонким слоем далеко по округе. Последствия этого мы сейчас как раз и наблюдали…
А метрах в пятидесяти от нас, в поле, маячило нечто, смутно знакомое.
Массивное и угловатое. На гусеницах, чем-то похожее не то на гигантское пресс-папье, не то на утюг.
Точно. Это был английский пехотный танк «Черчилль», который сложно с чем-либо спутать. Вот только вместо башни у него была какая-то массивная, снабжённая лебёдкой подъёмная хреновина. БРЭМ? Вряд ли, у них башня всё-таки сохранялась. Тогда получается, это танковый мостоукладчик на базе «Черчилля», так называемый «Бриджлейер», только уже без моста.
Видимо, британские сапёры всё-таки пытались что-то делать здесь, сразу после атомного звиздеца. Вопрос только, что именно и какой в этом вообще был смысл?
БРЭМ не имела никаких видимых повреждений, и даже гусеницы были целы. И, судя по открытому на её правом борту круглому люку, экипаж машины успел смотаться.
Дырок или следов пожара на корпусе мостоукладочного «Черчилля» я в сумерках не рассмотрел, а вот ржавчина была везде. Английская тёмно-зелёная краска за годы стояния агрегата на открытом воздухе изрядно облупилась, особенно по углам и в углублениях, куда мог попадать снег и затекать талая или дождевая вода. Ну а гусеницы проржавели вообще чуть ли не насквозь…
– Хорош смотреть на всякую фигню, товарищ старший лейтенант, – сказал Игнатов у меня над ухом. – Время не ждёт. Берём оружие на изготовку и, ноги в руки, за мной, до вон тех кустов! Ефрейтор замыкает. Только старайтесь идти точно за мной…
Я молча кивнул.
Смысла спорить с профессионалом не было. Опустив бинокль, я взял автомат наперевес и двинул за сержантом. За мной шла Клава, с ППСом наготове, а замыкал нашу «группу» Филатов с коробом рации на спине. Нас с Клаудией, кроме оружия и боеприпасов, отягощали только сумки с противогазами и притороченные к поясным ремням сзади тючки со свёрнутыми ОЗК.
Я заметил, что в руках у сержанта и ефрейтора ещё до начала движения появились небольшие тёмные коробочки, видимо, как раз счётчики Гейгера.
У Игнатова прибор был более крупным и снабжённым проградуированной цифровой шкалой со стрелкой, а прибор Филатова был куда компактнее – видимо, тот самый, трофейный, где в нужный момент просто мигает лампочка.
Скорым шагом мы почти пробежали мимо брошенного мостоукладчика и вышли на невысокий, поросший колючим кустарником (по-моему, это было что-то типа шиповника) холм.
Действительно, в валявшемся там и сям, иногда прямо под ногами хламе угадывались обломки самолётов. Вот лежит на боку авиамотор «Мерлин», вместе с моторамой, за ним торчит из земли здоровенный, погнутый многолопастной воздушный винт, а ещё дальше – как будто вывернутый наизнанку, местами ещё покрытый желтовато-зелёной грунтовкой кусок фюзеляжа какого-то очень большого самолёта с несколькими прямоугольными иллюминаторами.
Это выглядело действительно живописно. Для какого-нибудь помешанного на играх-стрелялках малолетнего придурка из наших времён подобная техногенная свалка показалась бы вообще раем.
Однако реальность была более чем суровой. Приходилось всё время смотреть под ноги, поскольку острым куском дюраля или какой-нибудь обломанной заклёпкой можно было запросто пропороть даже толстую подошву нашего армейского, кирзового говнодава весьма суровой выделки. А порез ржавой железкой – это всегда серьёзно.
Становилось понятно, почему здесь не рекомендовалось ездить на колёсном транспорте. Отъехав метров на двадцать от дороги, здесь сразу же был хороший шанс качественно проткнуть шины, причём все четыре разом.
Да и неровно здесь было. То яма, то канава, на автомобиле не больно-то поездишь.
Между тем мы спустились с холма и, пройдя между двух сотворённых буйной стихией выпущенного на волю атома холмов (хаотические скопления узлов и деталей не меньше десятка поломанных ударной волной самолётов – в основном «Сифайров» и «Вампиров», либо «Си Веномов»), нырнули в заросший крапивой неглубокий, но длинный овражек, стенки которого были завалены мелкими обломками. В одном из них я опознал вырванную с мясом приборную доску от какого-то истребителя.
Пройдя метров двести по дну оврага, Игнатов стал, поскальзываясь, подниматься наверх, и мы последовали за ним.
Когда мы наконец выбрались из оврага, почти стемнело. В кустах прямо передо мной лежал обгорелый остов турбовинтового штурмовика «Вайверн», а чуть дальше громоздилось когда-то покрашенное в светлые тона здоровенное крыло четырёхмоторного то ли «Ланкастера», то ли «Линкольна» – часть обшивки с него была сорвана, но трёхцветный круг опознавательного знака всё же сохранился.