— Как раньше?
— Когда тебя забрали из дому и… обижали.
Так далеко отсюда. В Эдинбурге. В другой стране. В другой жизни.
Ее взгляд затуманился.
— Ничего подобного я не помню.
Жгучая, нехристианская ненависть поднялась внутри Маргрет, терзая ее как застарелая рана. Ненависть, направленная на тех, кто их предал — на кузена Джона Дана, на палача Джеймса Скоби, на них всех.
— Ты не помнишь, как тебя держали в тюрьме?
Не слушая ее — или не слыша — мать смотрела за окно, где по желтеющей траве на холмах бежала рябь.
— Нет. Не помню.
Она стиснула ее ладони, бездумно не заботясь о том, какими будут последствия, если мать разделит ее гнев.
— Ты не помнишь, какими они были жестокими? — Маргрет помнила. И, вспоминая, всякий раз задыхалась от ярости. — Как они били тебя, прижигали раскаленным железом, затягивали на твоей шее удавку и дергали за ее, пока ты, ослепнув от боли, не падала с ног, и в довершение всего раздробили тебе палец. Неужели ты этого не помнишь?
Мать не ответила. Только пожала плечами и покачала головой.
Сдавшись, Маргрет выпустила ее ладони из рук. Она перенесла столько боли, ужаса и лишений… Пожалуй, оно даже к лучшему, что ее память пуста.
И вдруг прикосновение. Мать тронула ее за подбородок.
— А нет ли чего-то, что мне хотелось бы вспомнить?
Чего-то, что мне хотелось бы вспомнить.
Она захотела, чтобы мать разделила ее ненависть, чтобы она тоже запылала тем праведным гневом, что обуревал ее саму. Но ради чего? После того, как она положила столько сил на то, чтобы дать матери спокойную, защищенную жизнь, зачем заставлять ее вспоминать о пережитом ужасе? Под гнетом гнева в ее сознании всколыхнулись воспоминания о былых временах. Что-то, что хотелось бы вспомнить…
— Есть, мама. Конечно, есть. Помнишь дворик нашего дома в Эдинбурге? Ты высаживала там колокольчики. Прямо у крыльца, где дольше всего задерживался свет. Ты помнишь это?
Мать задумалась. От напряжения между ее бровями залегла складка. Потом ее взгляд прояснился, словно она и впрямь сумела перенестись в прошлое. Она медленно кивнула.
— Кажется, да.
Маргрет ощутила непривычное натяжение улыбки. Сев, она ухватила мать за руку.
— А помнишь, как ты пекла хлеб и давала мне на пробу первый горячий кусочек с маслом? И как вкусно нам было?
Губы матери дрогнули.
— Помню. Да, это я помню.
— А как после воскресной службы, мы втроем — ты, папа и я — приходили домой и вместо повторения проповеди пели песни, да так громко, что соседи начинали нам подпевать?
Она закивала и заулыбалась широко, во весь рот.
— Помню. Мне так это нравилось.
— А папу ты помнишь?
Улыбка стала тоскливой и неуверенной.
— Я его помню, — проговорила Маргрет. — Помню, как сидела у него на коленях, а он читал мне псалмы. И чаще всего Двадцать третий, его любимый. Господь — Пастырь мой…
— И я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях…
Два голоса слились в один.
— И водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою…
Размеренные слова, разделенные на двоих, помогли Маргрет справиться с комом в горле и со слезами в глазах. Быть может, ее мать и забыла молитвы, но она помнила, что Господь любит ее.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…
И она взмолилась о том, чтобы Он был с ними, ибо ее матери предстояло отвечать на вопросы, которые могли заставить ее вспомнить то, что никто не должен был знать. То, что разрушило ее разум и ее жизнь.
Ей оставалось только одно: верить в доброту Александра Кинкейда.
***
Глубоко за полдень Александр расхаживал по церкви из угла в угол, ожидая, когда явятся обвинители. На стуле безмолвным укором лежал его плащ, возвращенный преподобным Диксоном.
Старосты стесненно ежились за столом, пока солнце неумолимо клонилось к западу.
Перед ними сидели три женщины. Вдова Уилсон вернула на лицо дерзкую гримасу и, казалось, вновь была готова бросить им вызов. Шмыгающая носом Элен Симберд выглядела кроткой и испуганной. Маргрет сидела спокойно, только изредка переводила дыхание и прикрывала глаза.
Один раз они осмелились обменяться коротким взглядом. Ее глаза были полны веры в него.
Он надеялся, что оправдает ее доверие.
Хотя официального приглашения не было, большинство деревенских жителей все же явились в церковь, чтобы увидеть очную ставку своими глазами. А может, просто чувствовали себя безопаснее в храме Господнем в канун Дня всех святых.
В дверях показались кузнец и его жена, которая опиралась на мужа, словно бремя беременности за последнюю неделю стало много тяжелее. С ненавистью взглянув на Элен Симберд, она вместе с мужем отсела от повитухи подальше. Кузнец сложил вместе свои заскорузлые ладони и, упершись локтями в колени, уставился в пол.
Оксборо по-прежнему не было.
Наконец из-за двери донесся топот копыт и скрип повозки, и в церковь вместе с женою и дочерью, одетыми как на воскресную службу, вошел граф. Девушка была бледна. Кусая тонкие губы, она даже не взглянула на обвиняемых, пока поднималась в сопровождении матери на свою скамью на хорах.
Граф уселся рядом со старостами за стол.
— Все в сборе, Кинкейд. — Скрестив ноги и откинувшись на спинку стула, он жестом дал отмашку начинать. — Заканчивайте побыстрее.
Александр встал, моля небеса о поддержке и изо всех сил стараясь не задерживать взгляд на Маргрет.
— Сейчас я еще раз опрошу обвиненных, а потом вызову обвинителей. К тому времени, как мы закончим, истина будет отделена ото лжи. Вдова Уилсон, выйдите вперед.
Он начал с обычных предварительных вопросов — с имени и других общих сведений, — а после, не прогоняя ее заново через весь допрос, спросил:
— Вы признаете себя ведьмой, готовой понести надлежащее наказание?
Оглядевшись по сторонам, она выпрямилась.
— Нет.
Люди зашептались. Вдова, не удостоив их даже взглядом, продолжала с высоко поднятой головой смотреть в лицо Александру.
— Но ты же призналась! — Голос Диксона.
Когда она повернулась к священнику, Александр с болью заметил, как под набрякшей кожей в уголке ее глаза дергается нерв. Как бы это не осталось с нею на всю жизнь, с сожалением подумал он.
Она сцепила руки в замок и вздернула подбородок.
— Да, я призналась. А вы бы не признались, трое суток не спавши? Да еще этот, — она кивнула на графа, — совал мне в интимные места свои пальцы. Как только я сказала «да», он мигом убрал свои руки и дал мне заснуть.
Граф густо покраснел, но промолчал, избегая смотреть на жену и дочь.
— Но у нас пала корова! — воскликнула жена кузнеца. — Это все твои проделки. Скажешь, нет?
Бесси Уилсон метнула на нее испепеляющий взгляд.
— У меня есть коза. На кой ляд мне сдалась ваша корова?
— Но кто-то ведь должен заплатить мне за ущерб, — не унимался кузнец.
Надо было продолжать.
— Вдова Уилсон, вы назвали Элен Симберд ведьмой, верно?
Она кивнула.
— За себя я готова ответить. Грехов у меня предостаточно, но сговора с Дьяволом среди них нет. — Она оглянулась на дрожащую Элен Симберд. — Но за нее я отвечать не могу. Разбирайтесь с нею сами.
— Она была у меня повитухой и сгубила мое дитя, — сказала жена кузнеца, обхватывая живот, словно могла таким образом защитить своего ребенка от порчи. — Она точно ведьма. И корова наша, верно, тоже на ее совести.
— Элен Симберд, встаньте, — произнес он.
Шатко и медленно она поднялась на ноги. Ее затравленный взгляд заметался по помещению и в конце концов выхватил из толпы мужа. Он выглядел перепуганным, как в тот день, когда размахивал самодельным оберегом от колдовских чар. Насколько Александру было известно, сегодня он впервые за все время осмелился приблизиться к жене хотя бы на дюжину шагов.
— Вы признали свою вину, не так ли? — начал он.
Она кивнула.
— Признала, как не признать, раз вы спрашивали.
— Вы подтверждаете свое признание? Вы признаете себя ведьмой, готовой понести надлежащее наказание?
Она склонила голову набок.
— Разве можно быть ведьмой и не знать этого?
Он сглотнул, не зная, как истолковать ее ответ.
— То есть, теперь вы заявляете, что вы не ведьма?
Оглядев помещение церкви и встретив повсюду враждебные взгляды, она мотнула головой.
— Что толку отпираться, если все вокруг убеждены, что это правда? У меня больше нет ни дома, ни друзей, ни супруга.
В дурном предчувствии его сердце сжалось.
Рядом заговорил Диксон, настойчиво и вместе с тем ободряюще:
— Если ты скажешь правду, Господь защитит тебя.
Александр ждал, задержав дыхание, сам не зная, что хочет от нее услышать.
Элен Симберд посмотрела на своего мужа, и того затрясло под ее взглядом. В одном Александр был уверен: отныне он никогда больше не поднимет на жену руку.
Она подняла голову и улыбнулась.
— Да, я ведьма. Я, а не Бесси Уилсон. Так что берегитесь меня, вы все и ты, Джиль, в особенности, иначе я отниму твое дитя, как отняла предыдущее. — Она кивнула в оглушительной тишине. — И как отняла твою корову.
Ведьма она или нет, подумалось Александру, но, восходя на костер навстречу смерти, Элен Симберд будет держать голову выше, чем осмеливалась за всю свою жизнь.
Глава 20.
Одна оправданная. Одна виновная. А теперь — третья.
— Пусть вперед выйдет Маргрет Рейд. — Не слишком ли смягчился его тон, когда он произносил ее имя?
Она встала, глаза прикованы к его лицу в ожидании, что он спасет ее.
Он надеялся, что сможет оправдать ее ожидания. У них было так мало времени. На план его не хватило.
— Заканчивайте побыстрее, — сказал Оксборо. — Моя дочь уже сказала, что эта женщина ведьма. — Опять угрожать обыском он не стал, но оно и не требовалось.