Пока в нашем «стратегическом положении» ничего не изменялось, я сбегал к Никитину доложить о плане использования «катюш» не всех разом, а последовательно, по одной. Ему я этот расклад выдал за личную инициативу комбата гвардейцев-минометчиков. У Никитина подобное предложение не вызвало особых возражений, он назвал его толковым и велел передать командиру «катюшников» приказ: без команды не стрелять. Экстренным сигналом для немедленного начала стрельбы капитан велел считать красную ракету, но тем не менее сказал, что когда дойдет до «самого интересного» (то есть когда нас начнут убивать), он постарается руководить стрельбой «катюш» лично. Капитан Тушин выискался на нашу голову.
Между тем, на северо-восток из хутора потянулись одна за другой машины. Никитин, вполне здраво оценив наши невеликие шансы, отправил из хутора два десятка грузовиков с наиболее ценными грузами – медикаментами и гаубичными снарядами. Прочие машины и подводы постарались просто рассредоточить по низинам и мелким овражкам восточнее хутора.
Помаленьку рассветало – давно пора, учитывая, что по моим часам было около десяти утра. Гвардейцы уже зарядили установки, нанизав на направляющие рельсы серебристые тушки эрэсов. Одна их машина, на шасси «Форда», слегка буксуя, выехала и встала на позицию за одним из сгоревших сараев. Так что мне было видно только направляющие с эрэсами и верх кабины водителя.
Отдав какие-то распоряжения расчету этой установки, ко мне подошел Бункевич.
– Ну как, сержант, что там видно? – спросил он.
Я как раз осматривал степь в бинокль.
– Да вроде ничего пока, – ответил я.
– Блин, жалко, что не знаем, сколько их и откуда, – вздохнул он. В его тоне были досадные нотки.
– И не говорите, товарищ старший лейтенант, – отозвался я, – на войне хуже нет, чем ждать и догонять… Кстати, вы и ваши ребята вообще прямой наводкой стреляли?
– Пару раз, под Бугурусланом, на полигоне. Но не полным залпом, заряжали максимум по три-четыре снаряда. В тылу же принято боеприпасы экономить…
– Н-да, это больше чем ничего, – согласился я.
– Что есть, то есть, – пожал плечами Бункевич.
Я опять поднял бинокль к глазам и всмотрелся в сизый зимний рассвет над степью.
Но раньше, чем что-либо рассмотрел, услышал поблизости какой-то радостный и вместе с тем испуганный вопль.
Потом увидел, как по снегу со стороны западной окраины хутора в нашу сторону, поскальзываясь и падая, бежал сержант Глухоманюк.
– В степи какое-то шевеление! – орал он.
Похоже, у них с Зыриным бинокль был все-таки помощнее моего…
Я присмотрелся в пейзажу еще раз. Бинокль у меня был хоть и не адмиральский, но очень хороший, американский, привезенный из Ирана.
И действительно, у горизонта обозначилось какое-то смутное движение. Некое дрожание воздуха, которое давали снежная пыль из-под гусениц или колес и выхлопы.
Пока до противника было никак не меньше пяти километров. Можно было стрелять, но пока что исключительно наугад. Интересно, чего же это арийцы телились до рассвета? От нас до линии фронта было меньше двадцати километров, и они это расстояние преодолели аж за четыре часа, а то и больше?! Интересно, почему – напоролись на кого по дороге, банально не успели или не хотели вести бой в темноте? Да черт их разберет…
– Точно, идут, – подтвердил Бункевич, осмотрев степь в свой довольно срамного вида отечественный бинокль.
– Ну вот и они, – констатировал я и, на правах какого-никакого, а все-таки старшего по званию, приказал Глухоманюку:
– Давай беги к нашей хате, доложи капитану. Пора ему уже прибыть для личного руководства стрельбой.
Глухоманюк убежал, придерживая висящий на хилой груди «ППШ».
– Товарищ старший лейтенант, – сказал я Бункевичу. – Танки видите?
– Вполне.
– Тогда пока сориентируйте первую установку в том направлении, чтобы открыть огонь сразу же по команде.
Старлей побежал к своим, а я продолжил наблюдение.
К этому времени немцы немного приблизились, и я начал оценивать и подсчитывать источники этого «шевеления» в степи.
Ну, не так уж их было и много. То ли их успех действительно был локальным и мало кто прорвался, то ли это был головной дозор нечто большего. Некоего крупного танкового соединения, которое мы пока не видели. Но в последнее слабо верилось.
Когда гитлеровцы приблизились километра на четыре, я наконец сумел их сосчитать – всего на нас перло десять серых танков и всего лишь один полугусеничный бронетранспортер. Шли немцы на довольно узком фронте, особо не пытаясь растянуть свой боевой порядок далеко в стороны от дороги. Видимо, фрицы были уже ученые и вполне понимали, что у нас в степи попадаются засыпанные снегом овраги и ямы, куда танк может провалиться полностью, да так, что его оттуда никаким тягачом не вытащишь.
Двигались супостаты довольно медленно, явно с опаской. При этом способ их действий был каким-то предельно неправильным. По идее, впереди должна была непременно двигаться какая-никакая разведка. Разные там мотоциклисты, бронемашины с рациями, легкие танки – те, кто должен был вызывать огонь на себя и обнаруживать сопротивление на пути у главных сил, предупреждая последние об этом. Вроде бы именно так должен был поступить любой, хоть немного понимающий в военном деле человек (я уж не говорю – профессиональный военный прусской школы, окончивший какое ни на есть военное училище и сдававший там зачеты по тактике).
Но эти танки перли относительно плотной группой, не выдвигая никого вперед. Либо они уже лишились своей разведки, либо пребывали в эйфории от прорыва и под это дело напрочь забыли о тактике и стратегии. Не похоже это было на тертых арийских сверхчеловеков образца второго года войны, ох, не похоже…
При этом четыре танка в немецкой группе были какие-то странные. Два угловатых и слишком крупных, с длинными пушками (неужто «Тигры»?), а еще два – какие-то не по-немецки обтекаемые, в стиле «Т-34». Но точно не трофейные «тридцатьчетверки» и не «Пантеры» (последним под Сталиградом делать было вообще нечего, их прототипы тогда только-только начали накручивать первые километры по полигону Айзенах в Тюрингии), это было понятно даже с такого расстояния.
Остальные шесть танков были вполне стандартными «трешками» и «четверками».
Примерно уяснив общий расклад, я рванул на полусогнутых к «катюшникам», туда, где у выведенной на позицию машины отдавал какие-то распоряжения Бункевич.
– Товарищ старший лейтенант, – крикнул я, подбежав к нему. – Смотрите, вон там, видите, справа – бронетранспортер?
– Да, – ответил он, посмотрев в свой бинокль и удостоверившись в том, что я даю верные вводные.
– Цельтесь в первую очередь в ту сторону.
– Это зачем? – не понял старлей.
– Затем, что, если этот бронетранспортер уцелеет и доедет до хутора и если из него вылезет хотя бы два десятка фрицев с автоматами, бой может сильно затянуться и принять неожиданный и неприятный для нас оборот…
– Ага, это ты верно мыслишь, сержант, – согласился он и отдал бойцам соответствующую команду.
Его облепившие пусковую установку словно трудолюбивые муравьи бойцы, очень напоминающие своими ватниками, валенками и ушанками обыкновенных грузчиков, слегка развернули установку и отрегулировали направление огня. Как я понял, делали они это не столько с помощью прицела, сколько чисто визуально, доворотом самой машины.
В этот самый момент метрах в пятидесяти от нас, на том самом месте где я стоял до этого, появился Никитин в сопровождении Капканова и Глухоманюка. Все трое были с автоматами и биноклями и вид имели самый решительный. С Никитина так можно было вообще памятник ваять. Прямо Наполеон на Бородинском поле, только треуголки да подзорной трубы не хватало…
– Стреляем, товарищ капитан? – крикнул ему Бункевич.
– Пока ждем! – ответил Никитин, поднимая к глазам бинокль, такой же, как у меня.
Наш капитан что-то явно прикидывал. Впрочем, на умствования у него ушло всего минуты две, как это обычно бывает у военных людей в критических ситуациях.
Похоже, он понял, что, если тянуть и дальше – можем и не успеть.
– Гвардейцы, прицелились? – крикнул он Бункевичу.
– Так точно! – отозвался старлей.
– Тогда огонь! – приказал Никитин и заорал: – Ложись!
– Все геть от машины! – крикнул один из расчета «катюши», плотный мужичок деревенского вида в великоватых ватнике и ушанке, полез в водительскую кабину. Ну, все правильно, пульт управления стрельбой у «катюш» был именно там. Остальной расчет, явно отработанным на учениях движением, кинулся врассыпную и попадал в снег. Залегли и мы с Бункевичем.
Я поднял голову – все-таки интересно было посмотреть в натуре, как эта антикварная штука стреляет.
Сначала многократно пыхнуло, во все стороны пошел удушливый светлый дым, потом завыло-засвистело-заревело, и снаряды с отрывистым «шш-шр-рр-уу-вж-жи-жих-жих» начали уходить с направляющих рельсов яркими росчерками пламени, оставляя за собой факелы работающих двигателей и сизые облака сгоревшего топлива. Вонь при стрельбе была специфическая, с явным химическим оттенком.
А в остальном залп «катюши» проходил примерно так же, как и у всех более поздних РСЗО, до «Смерча» включительно – снаряды улетали не всей кучей, а один за другим, с небольшими интервалами, что правильно с точки зрения безопасности стрельбы. Все шестнадцать снарядов ушли с направляющих, по-моему, секунд за десять-пятнадцать.
Дым от залпа еще толком не осел, когда через считаные секунды где-то в степи, впереди нас, раздалось отрывистое «бдыщ-дыщ-ды», и земля под нашими ногами слегка затряслась от далеких взрывов. Мощная все-таки была штука, раз ее удар на таком расстоянии ощущался.
Мы все вскочили на ноги и схватились за бинокли.
Над степью перед хутором стояла сплошная пелена поднятого залпом снега и земли, на фоне которой ярко разгоралось несколько небольших пожаров. БТРа, по которому наводили первый залп, я вообще не увидел. Два немецких танка горели, еще один стоял и не двигался. Остальные семь танков слегка прибавили скорость.