– Я «Третий», «Девятка» и «Полсотка», прекратить огонь! – приказал Чемоданов (судя по всему, он орал это стрелку-радисту) командирам остальных двух машин. Действительно, в такой ситуации уже возникал риск зацепить своих. Танковые пушки смолкли, и стало слышно, как впереди идет бой – было заметно мелькание темных человеческих силуэтов. При этом немецкие пулеметы как-то быстро захлебнулись и замолчали, зато, перекрывая все звуки, неумолчно частили «ППШ» и «ДП». А еще впереди что-то горело, причем довольно ярко.
Впереди несколько раз рванули гранаты, а потом автоматическая стрельба начала понемногу стихать. Интересно, что там произошло? Дым от горящего «Т-34» мешал наблюдению, а пехотинцы пока не возвращались.
– Пойду-ка, посмотрю что там, – сказал я Чемоданову, выдергивая из укладки автомат «ППШ».
– Только осторожнее там! – попросил он.
– Естественно, – ответил я. – Да, лейтенант, ты по рации доложи в штаб корпуса, что километрах в трех от замка мы во второй раз напоролись то ли на засаду, то ли на не выявленный разведкой опорный пункт противника…
– Щас сделаем! – пообещал Чемоданов.
С тем я и вылез из башни, на пятой точке спустившись с покатой брони на землю.
Взял автомат наперевес и двинулся вправо. В те самые кусты.
Следы боя были всюду. У самой дороги лежал лицом вниз наш убитый пехотинец в каске и серой шинели. Метрах в трехстах за деревьями стояли две небольшие легкобронированные немецкие самоходки. Ближе к дороге стоял, склонив к земле длинный ствол орудия, горящий песочно-коричневый так называемый «Ваффентрегер» – этакая дурацкая немецкая эрзац-выдумка военного времени, конструкции некоего инженера Г. Ардельта. Кто не помнит – на обниженном шасси с катками по типу 38(t) была установлена 88-мм противотанковая пушка со щитом. Короче говоря, противотанковая дешевка. Судя по всему, именно ее расчет и успел выстрелить по головному танку нашей колонны, после чего влепили уже им – у кормы «Ваффентрегера» лежали три тела в серо-зеленых куртках.
Позади горящей самоходки стояла вторая машина – это был обычный, покрытый желто-зелено-коричневым камуфляжем 75-мм «Мардер-III» на шасси 38(t). Эта САУ никаких видимых повреждений не имела и, судя по отрытому настежь люку в рубке мехвода, ее «героический» экипаж попросту дал деру.
Ну или попытался дать деру – между придорожными кустами и горящей самоходкой, среди воронок, довольно густо лежали ставшие безмолвной деталью весеннего пейзажа убитые немцы. Ну что, «венн ди зольдатен, венн фельдемютцен, бомбен унд гранатен» – сделал вам дыру русский снайпер? Сделал, и не одну. Тут было десяток трупов солдат в обычной, серой или камуфлированной форме (один мертвяк с унтер-офицерским кантом на погонах лежал, уткнувшись лбом в казенник не дожевавшего ленту из жестяной патронной коробки «MG-42» и ветерок шевелил светлые волосы на его затылке), трое щуплых пацанов в коричневых рубашках и темно-синей униформе с красно-белыми повязками на левом рукаве (явные «гитлерюгенды») и семеро личностей ну явно не призывного возраста, обмундированных в причудливую смесь различных униформ и гражданской одежды (один был в коричневой форме штурмовиков СА, трое в старых шинелях без погон, у двоих камуфлированные вермахтовские плащ-палатки сочетались с пожарными касками) – похоже, фольксштурмисты, самая последняя надежда покойного фюрера. На земле валялись гильзы, патроны, каски, жестяные противогазные «банки», винтовки, пулеметы, автоматы «МР-38/40», штурмовые винтовки «SG-44» и «FG-45», чем-то похожие на исполинские толкушки, неиспользованные фаустпатроны и даже две желтые трубы многоразовых «Панцершреков» – ракеты для последних вывалились на землю из открытых лотков.
Судя по положению большинства трупов, они залегли на обочине и несколько раз пальнули по нашим танкам, сумев поджечь головную машину, но, когда по ним мощно ударили в ответ, ожидаемо бросились бежать – тут-то их и покосили. У большинства убитых дырки от пуль были на спине…
Перешагивая через еще не остывших убитых врагов, я прошел дальше, к горящей самоходке. Из-за нее появился наш автоматчик в пилотке и расстегнутом до пупа ватнике, с заткнутым за поясной ремень, похоже, свежедобытым, «Люгером». Бойцу что-то не понравилось в лежащем возле горящего «Ваффентрегера» немце в черной танкистской форме, и он дополнительно пристегнул самоходчика к земле расчетливой короткой очередью, держа свой «ППШ» с рожковым магазином на вытянутой руке.
Потом появились еще пятеро автоматчиков. У одного была наскоро забинтована окровавленная кисть левой руки, а четверо волокли за руки и за ноги двоих убитых. Следом из-за кустов появился здешний санинструктор сержант Боговаров (от прочих бойцов его отличала только санитарная сумка на боку), небритый дядечка лет пятидесяти в натянутой на уши мятой пилотке, грязном ватнике и с двумя автоматами («ППШ» и «ППС») на левом плече. На правом плече бывалого санинструктора (который, по собственным рассказам, служил санитаром еще в Гражданскую) буквально висела еле-еле переставлявшая ноги старлейтша Махняеева. Она была во все той же сдвинутой на затылок кубанке, но уже без шинели, в гимнастерке распояской с расстегнутым воротом. Правой рукой старший лейтенант Махняеева держалась за поясницу – пальцы руки были в крови, и большое темное пятно расплылось вокруг дыры на спине ее гимнастерки.
Следом за старлейтшей потянулись и остальные бойцы из танкового десанта. Кажется, убитых или тяжелораненых среди них больше не было. Но и от них явно никто не ушел – еще несколько трупов в разномастной немецкой форме лежали на протяжении пятидесяти метров за самоходками.
– Помочь? – спросил я санинструктора.
– Не надо, – ответила Махняеева придушенным голосом. – Сама дойду….
Ну нет, так нет. Осмотрев недавнее поле брани и поняв, что живых там действительно более нет, я следом за автоматчиками вернулся к дороге.
Там окрестности оглашали характерные звуки ударяющей по металлу кувалды. У чемодановского «Т-34–85», на лобовой броне которого сидели чумазые, но довольные мехвод Красиков и стрелок-радист, ефрейтор Мантуров, уже стояла, согнувшись и тяжело опираясь на надгусеничную полку, раненая старлейтша. Теперь «ППС» висел у нее на плече, а санинструктор с еще тремя бойцами мялся чуть в отдалении. Похоже, на случай, если командирша начнет терять сознание и ее потребуется нести. К этому были все предпосылки – товарищ старший лейтенант была вся мокрая от пота, что было весьма дурным признаком.
– Засаду уничтожили, – сказала Махняеева хрипло, утирая рукавом гимнастерки текущий на лоб из-под кубанки холодный пот и ни к кому специально не обращаясь. – У нас трое убитых и пятеро раненых, включая меня. Можем идти дальше…
– Какое же вам, товарищ старший лейтенант, на хрен, «дальше»? – поинтересовался я как можно вежливее: – Давайте-ка валите в ближайший санбат, пока не поздно!
Торчавший из башенного люка Чемоданов при этой нашей беседе предусмотрительно помалкивал.
– Нет, – ответила старлейтша все так же слабо, но категорично.
– Чем это вас зацепило? – уточнил я.
– В спину, похоже, осколком гранаты. Евсеич перевязал на совесть, но, похоже, осколок внутри застрял…
Слышавший наш разговор санинструктор подтверждающе кивнул.
– И что? Болит? – спросил я участливо, прекрасно понимая, что такая рана должна не просто болеть, а ну очень сильно болеть…
– Болит, но бывало и хуже. Кровь остановили и сойдет…
– Вы что, рехнулись? Что значит «сойдет»?!
– Товарищ старшина – танковым десантом командую я!! И письменного приказа сдать командование, прекратить операцию и отходить не было!
Ого, как она круто взяла с места в карьер. Без соответствующей бумажки в госпиталь не согласна…
– Прямо сейчас свяжемся по рации со штабом корпуса и будет вам соответствующий приказ, правда устный!
– Сказала же – нет!
– Ну, как угодно.
С этими словами Махняеева шатающейся походкой отошла от танка, где ее подхватил под руку санинструктор.
Похоже, эта тетя действительно была, культурно выражаясь, не в себе…
Спрашивается, как она с таким ранением собиралась воевать и командовать своими людьми дальше? У нее же кусок железа где-то в печенке или кишках застрял, и теперь явно имеет место быть обильное внутреннее кровотечение, от которого она в течение максимум нескольких часов или потеряет сознание или вообще помрет. Даже в нашем времени, где уровень медицины, а особенно хирургии, не чета здешнему, спасение при подобных тяжелых ранениях – вещь далеко не очевидная.
Ей-богу, связал бы ее и насильно отправил в тыл, но ведь некогда, да и и не поймут меня, если попробую вязать старшего по званию…
В этот момент у нашего танка появился командир подбитого замыкающего «Т-34» сержант Парфеньев с руками, по самые плечи запачканными маслом и прочей машинной грязью, и оставшийся без танка сержант Крутсу, от которого почему-то сильно воняло горелым. Вид у обоих танкистов был довольно удрученный.
– Ну, что там у вас? – спросил проворно спрыгнувший на землю с башни своего танка Чемоданов.
– Товарищ лейтенант! – доложил Парфеньев, по-уставному подняв грязную правую ладонь к потертому шлемофону: – В мой танк было одно прямое попаданием фауста. Перебило гусеницу и практически снесло правый ленивец, других серьезных повреждений машина не имеет, потерь в экипаже нет!
– И что думаешь делать? – вздохнул Чемоданов, понимая, что ничего хорошего в бодром докладе сержанта нет.
– Сейчас соединяем правую гусеницу. Заведем ее прямо на опорный каток, минуя ленивец! – отрапортовал Парфеньев.
– И что это тебе даст?
– Ну, ползать сможем, товарищ лейтенант…
– Ага. Только на брюхе как черепаха, плохо и медленно. Вас же заносить будет плюс к этому постоянный риск срыва гусеницы на поворотах или неровностях…
– А что тогда делать? – захлопал глазами Парфеньев.
– Лейтенант, – вступил я в разговор. – Давай сделаем так. Пусть Парфеньев и безлошадный экипаж Крутсу остаются на месте. Без спешки соединяют гусеницу, берут на броню убитых и раненых пехотинцев и возвращаются на исходные. А мы оставшимися двумя машинами будем продвигаться дальше, к замку.