— Ага, — говорит Трей. Ждет дальнейших расспросов, но Аланна просто кивает и принимается мыть раковину.
Джонни в основном торчит в спальне. По временам общается по телефону; Трей слышит, как он, разговаривая, ходит по комнате, иногда горячится, но быстро сам себя гасит. Беседует он с Рашборо, и Рашборо недоволен. Трей пытается прислушиваться, уловить, насколько крепко англичанин бушует и чтó Джонни говорит ему, чтоб успокоить, однако стоит ей подобраться к двери родительской спальни, как из кухни появляется Шила и возвращает Трей к работе.
Джонни приходит в уборную, когда Трей оттирает стены. Стены, на ее взгляд, и так были ничего, но если она скажет, что тут все доделала, Шила найдет ей еще задачу. Аланне стало скучно, она сидит в ванне и что-то поет сама себе — выдуманную песенку без начала и конца.
— Как у вас дела? — спрашивает отец, прислоняясь к дверному косяку и улыбаясь им.
— Шик, — отвечает Трей. Разговаривать с ним она не хочет. Так или иначе, он все проебал. Они втроем — Трей, отец и Рашборо — держали всю Арднакелти на крючке, можно подсекать, а отцу как-то удалось все это упустить.
— Классно смотрится, — говорит Джонни, одобрительно оглядывая уборную. — Боже всемогущий, мы это жилье не узнаем, когда вы все доделаете. Покажется, что в люксовой гостинице живем.
Трей продолжает тереть.
— Иди-ка сюда, — говорит Джонни. — Ты у нас мозг, это точно, уж если кто знает, так это ты. Кто там был ночью?
— Не знаю, — говорит Трей. Аланна все еще поет, но Трей, в общем, уверена, что сестра слушает. — Не видать было.
— Сколько их, как прикидываешь?
Трей пожимает плечами.
— Восемь, может. А может, меньше.
— Восемь, — повторяет Джонни, задумчиво постукивая пальцами по дверному косяку, будто Трей сказала что-то глубоко значимое. — Не очень плохо, верно же? Остается еще жуть сколько народу, кому оно на дух не надо было. Знаешь что… — Голос у него делается громче, проясняется, Джонни наставляет палец на Трей: — Оно, может, нам и на руку в конечном счете. Публика тут упертая, в этих краях. Если несколько стариков-ворчунов талдычат, до чего это все ужасная затея, найдется прорва таких, кто спишет это на зависть и свое будет гнуть еще пуще.
Он это говорит так, что оно кажется более чем возможным, мало того — очевидным. Трей хочет ему верить и сама на себя за это злится.
— Нам только и надо, — говорит Джонни, — что разобраться, кто есть кто. Завтра пойдешь в деревню, разведаешь. Поотираешься у Норин, посмотришь, кто с тобой приветлив, а кто чуток так себе. К Лене Дунн зайди. Поговори с янки своим, может, он чего слыхал.
Трей прыскает на стену очистителем.
— Только не сегодня, — продолжает отец, в голосе у него ухмылка. — Пусть пыль уляжется. Пусть поварятся в своем, верно, а?
— Ну, — говорит Трей, не глядя на него.
— Там вон наверху пропустила чуток, — говорит ей отец, показывая пальцем. — Отлично справляешься. Так держать. Прилежание — добродетель, а?
После обеда Шила с Трей и Мэв выходят во двор разбираться с остатками поджога. С собой выносят ведро для мытья полов и кастрюлю для рагу, полные воды. Во дворе шумно от кузнечиков, солнце лупит словно чем-то плотным. Шила велит малышне оставаться в доме, но они выбредают на крыльцо и болтаются в дверях, наблюдают. Аланна посасывает печенье.
Оцинкованную бочку набили тряпками и газетами, теперь они черные и хрупкие, по кромкам осыпаются сами собой. Над кострищем все еще курятся прядки дыма. Трей прикасается к бочке — та до сих пор горячая.
— Шевелитесь, — велит Шила. Тяжко покряхтывая от натуги, вскидывает ведро, пристраивает его на край бочки и выливает воду. Из бочки рвется зверское шипенье, вздымается облако пара. — Еще, — говорит Шила.
Трей выливает в бочку воду из кастрюли. Содержимое бочки оседает мокрой дрянью.
— Несите грабли, — говорит Шила. — И лопату. Любое, у чего ручка длинная.
— Зачем? — спрашивает Мэв. — Все погасло.
— Одна искра — и у нас вся гора будет в огне. Тащите.
В сарае на дальнем краю двора хранятся инструменты еще с тех времен, когда детей не народилось, — Шила тогда пыталась превратить двор в сад. Трей с Мэв топают по разлетевшимся лохмотьям черноты, она распадается у них под ногами.
— Бесят мужики те, — говорит Мэв. — Стадо вонючих уродов.
— Им насрать, бесят они тебя или нет, — говорит Трей. Они с Мэв друг другу никогда толком не нравились — уж точно с тех пор, как начали это понимать, а нынче-то ни той ни другой толком не нравится вообще никто.
Трей с усилием отодвигает опутанную паутиной лестницу и поеденную ржавчиной тачку и вытаскивает грабли, тяпку и лопату.
— Папа тут ни при чем, — задиристо говорит Мэв, когда они возвращаются к бочке. Ни Трей, ни Шила никак на это не отзываются.
Трей сует ручки инструментов в бочку и перемешивает, гася последние скрытые угольки. Из бочки прет густой едкий смрад.
— Вонища, — говорит Мэв, морща нос.
— Заткнись, бля, — говорит Трей.
— Сама, бля, заткнись.
Шила разворачивается и обеим отвешивает по физиономиям, одним движением, ни та ни другая не успевает отскочить.
— Обе заткнулись, бля, — говорит она и вновь подступается к бочке.
Дрянь в бочке сопротивляется, наматывается на ручки инструментов, облепляет их. Наконец Шила вытаскивает грабли и отступает, тяжко дыша.
— Выбросьте это, — говорит она, кивая на бочку. — И следом сразу домой, а не то ввалю обеим. — Забирает ведро и кастрюлю и возвращается в дом.
Трей и Мэв обнимают бочку за бока и волокут ее за дом и вверх по склону. Там есть овраг, куда они сбрасывают ненужные крупные вещи, сломанные велики и детскую кроватку, из которой выросла Аланна. Бочку неудобно держать, она тяжелая, скребет по двору с громким назойливым хрустом, оставляя за собой широкую полосу разодранной почвы и след черной жидкости. Оказавшись в зарослях, они вынуждены поминутно останавливаться, перетаскивая бочку через корни и колючки.
— Ты про себя думаешь, что вся такая крутая, — говорит Мэв. Голос у нее такой, будто вот-вот разразится слезами. — А посмотри, что наделала.
— Ты вообще не врубаешься, — говорит Трей. От таскания бочки плечи у нее ломит, мухи шумно клубятся у потного лица, но свободной руки, чтоб от них отмахнуться, у нее нет. — Тупая ты корова.
Горный склон обрывается оврагом с убийственной внезапностью. Крут он и каменист, в смазанных пятнах мускулистых живучих кустов и мешанине высокой травы. На дне, среди поросли в пересохшем речном русле, Трей видит, как солнце блестит на чем-то выброшенном раньше.
— Ты это все запорола специально, — говорит Мэв. — Никогда не хотела, чтоб он вернулся.
Вдвоем они сбрасывают бочку в овраг. Та скачет вниз, к руслу, громадными зигзагами, исторгая зловещее «бум» при каждом ударе о землю.
— Я пошла, — говорит Трей, пока они убирают со стола после ужина. У Шилы ничего не было приготовлено, поэтому ужин свелся к унылому рагу из картошки, моркови и бульонных кубиков. Джонни устроил целый спектакль, восхваляя вкус блюда и рассуждая о том, что в фасонных ресторанах традиционная ирландская кухня — последний писк. Никто, кроме Лиама, не голоден.
— Никуда не пойдешь, — говорит Шила.
— Я погулять.
— Нет. Помой младших.
— Потом помою. — Трей не в силах смотреть на эти лица ни секундой дольше. Кажется, будто вокруг нее смыкается воздух. Ей нужно подвигаться.
— Сейчас помоешь.
— Конечно, нельзя тебе, по-любому, — говорит Джонни тоном миротворца. — Я сам собираюсь чуток размяться, погодя, а ты оставайся, поможешь мамке, пока меня нет.
— Не хочу я, чтоб ты уходил, — говорит ему Мэв, надувая губы. — Останься. — Ластится к Джонни сбоку. Он улыбается и приглаживает ей волосы.
— Ведешь себя как маленькая, — говорит Трей.
— Нет, не как маленькая! — огрызается Мэв. — Я хочу папочку!
— Тебе одиннадцать.
— Мне страшно!
— Я с тебя сблевану.
Мэв пинает Трей, попадает ей в голень. Трей толкает Мэв так сильно, что ту отбрасывает на кухонную стойку. Она визжит и бросается на Трей, тянется ногтями ей в лицо, но Трей перехватывает ее запястье и лупит прямиком под дых. Мэв сипит и лезет схватить Трей за волосы, но роста не хватает. Где-то рядом слишком громко хохочет Лиам — фальшиво, но остановиться не может.
Между ними встает отец. Он тоже ржет как ненормальный.
— Тихо, тихо, тихо, осадите коней-то, — говорит он, взяв каждую за плечо и разводя по сторонам. — Боже святый всемогущий, вы гляньте, какие у нас тут злюки! Отставить мне тут. Этим пусть большие пацаны-петухи занимаются. Вы-то слишком красотки обе, чтоб такие личики портить. Все хорошо, Мэвин, любушка?
Мэв разражается слезами. Трей сбрасывает с плеча отцову руку и идет к мойке сполоснуть лицо. Ей кажется, будто она тонет, с каждой секундой все глубже в болоте, будто гора засасывает ее в себя.
По дороге из дому Джонни сует голову в комнату к Трей, где та закрылась, чтоб убраться ото всех. Мэв — в душе и торчит там уже какое-то время. Трей готова спорить на деньги, что Мэв расходует всю горячую воду нарочно.
— Вот ты где, моя женщинка-дикарка, — говорит отец. Навел сплошной марафет — свежая рубашка, волосы уложены привлекательной волной; Трей улавливает его лосьон после бритья. Вид у отца такой, будто он собрался на свидание. — Так, делай как мамка велит, пока меня нет, и присматривай за малышней. И не цапайся с Мэв. Она чуток нервная, ну. Она ж не виновата, что не такая взрослая и храбрая, как ты.
Трей пожимает плечами. Вычесывает Банджо. Обычно он упивается вниманием и повертывается и так и эдак, чтобы Трей не пропустила лучшие места, но сегодня псу слишком жарко и он в силах только лежать, будто расплавленный. Трей прикидывала, не сложить ли вычесанную шерсть к Мэв в постель, но подобная детсадовская херня не по делу в том положении, в каком они оказались.
— И не морочь себе голову, вот что, — говорит отец, грозя ей пальцем. — Никто ничего сегодня ночью не устроит. Они все разошлись хорошенько отсыпаться — после вчерашних-то проказ. И ты давай тоже.