Седой, названный Дроздом, дернул рукой, косясь на черный снег под ногами. Взял протянутую фляжку, отхлебнул. Протянул было охотнику, но тот отмахнулся, не мешай, мол, не до того.
Со стороны дымков от села, находившегося за холмом, накатило криками. Мелькали, приближаясь, огни. Уже стало слышно различимые вопли, свет от фонарей и факелов из слитного пятна разбился на десяток поменьше. Сельчане, за которыми Дрозд отправил бывшего с ними деревенского мальчишку-дурачка, наконец-таки спохватились. Впереди, вскочив на облучок саней с доброй тройкой под упряжью, в распахнутом на груди тулупе, летел крепкий еще мужик, с густой окладистой бородой. Остановился, полозьями розвальней выбив волну снега и твердого наста, переваливаясь по-медвежьи, бросился к тем троим, что оказались первыми.
– Егорша! Егорша!!! – Остановился, запнувшись об ужас, мгновенно схвативший его и пережавший воздух в груди, заставляя хватать его ртом. – Хосподи спаситель, да что ж это, люди добрые?!! Егоршаааа…
И разом бухнулся на колени, пополз к лежавшему сбоку от саней, околодевшему от замерзшей крови бревну из тулупа и того, что осталось от молодого и веселого парня. Кабатчик Желан, сельский церковный староста и богатей, со стуком бился головой о мертвое тело, выл, вцепившись пальцами в жидкие волосы на парившей без шапки голове. Охотник, которого Желан не жаловал, смотрел на него без осуждения. Зять, пусть и непутевый, но все ж таки муж единственной дочери, любивший ее до беспамятства, лежал на снегу. Мертвый, разорванный в клочья, как не реветь, не стыдясь не то что соседей, а и привезенного откуда-то с запада приблуду, еле вставшего на ноги?
Подъехали остальные селяне, с вилами, кольями и дубинами. У троих виднелись в руках поблескивающие наконечниками самострелы, старые, дедовские. Подбежали, дыша шумно и жарко, встали в круг, переминаясь с ноги на ногу, мяли в руках шапки. Молчали. Факелы трещали, шикали отлетавшими смоляными каплями, луна тихо катилась по темному звездному небу.
– Отойдите… – Освальд встал, отряхнул снег с колен, поправил поясной, широкий нож в серебре, так не вяжущийся со старым треухом и худеньким зипуном с чужого, того же Горы, плеча. – Не мешайте смотреть, а?
Селяне начали тесниться назад. Кабатчик поднял злое, дикое, с перекошенным ртом лицом:
– Што ты смотреть хочешь, што?!! Какие-такие следы, ты… приблуда незнаемая!!! Кто такой, штоб нам указывать? Не твое это дело, не знаешь ты ничего, не знаешь! – Желан заметно багровел даже при свете факелов. Обернулся к селянам, обвел глазами. – Зато мы ж, кумовья, знаем, так?!! Так!.. Это ж все она, Парашка, сучье вымя, ведьма треклятая, она оборотней навела… Меня извести хотела, меня!!! А я Горку-то послал, потому как барин заехать должон послезавтра поутру. А у меня мальвазея-то кончилась, земляки, ни капелюшки не осталось, грешен, выдул сам с попом. Вот и отправил его вместо себя, а она того и не знала. За мужа своего, колдуна, мстит. До сих пор не забыла, что мы с вами, мужики, его отдали отцу-ключарю с солдатами, когда скот потравили… Да что там говорить, кумовья?!! Помните ведь, помните…
– Помним, Желан Годинич, как же ж…
– Она, она, Парашка-от, больше некому…
– И мне грозилась, ведьма, через пень-колоду ее да в три погибели…
– Спалим ее, суку, мужики, спалим, чего ждать-то? А?!!
Кабатчик сел, повесив голову, присмирев на время. Освальд и Мишло с Дроздом тоже молчали, их дело сейчас, что? Так, сторона, ни права, ни чего другого. Мужики гудели уже озлобленно, решаясь на страшное, лезть им поперек было опасно. Освальд еще не пришел в себя после бойни в Вилленгене, откуда его и привез Гора. Справиться с десятком дюжих и злых мужиков с дрекольем, топорами и самострелами точно бы не смог. Оставалось ждать развязки. Деревенские гудели, распаляясь больше и больше, но решить все может только кабатчик. Тот пока сидел молча. Видно, думал, прислушиваясь к тому, что говорили селяне. Мотнул оставшимися и наполовину седыми кудрями, встал. Нахлобучил на голову справную шапку, пошитую из добротного сукна и отороченную мерлушкой, поправил широкий, украшенный кругляшами серебряных бляшек пояс. Сморкнулся в пальцы, брезгливо отер о снег и выдохнул:
– Не хотел бы я того, мужики… – Желан Годинич засопел, лицо перекосилось от боли и горя. – Да сами видите, как кровушку родную нечисть пролила, науськанная Парашкой-от. Айда, браты, до дому ведьмы, возьмем ее, чтоб не удрала, запрем у меня в подполе. Покараулите ведь, кумовья? Честные полведра выставлю за упокой Гориной-от души. Ну а поутру отправлю кого-нить к барину, к Базилю Вонифатьевичу, аль и сам поеду. Обскажу все, как есть, позову, чтоб честно, всем обчеством судить тварь паскудную, а? И, кумовья, завтра решим, штоб посветлу, што да как с ней делать.
– Верно говорит Желан, верно… – бросил кто-то из мужиков. – Так оно нам и след поступить.
– Вот и спасибо, браты. – Кабатчик отвесил поясной поклон, не жалея сбросил шапку, махнув по снегу. Выпрямился, не глядя на открывшего было рот Освальда. – Так и порешим, значитца, кумовья, айда за ведьмой. Если не сбежала…
Освальд все же шагнул вперед, заступая ему дорогу. Мишло дернулся было, хватая его плечо, но охотник внимания на это не обратил:
– Да подожди ты, Желан, подожди. Выслушай меня сначала…
– Отойди, сказал!!! – Кабатчик толкнул его в грудь. – Што ты мне скажешь, а? Все знают, видели пятерых волколаков в Россохином логе, так ведь?
– Так-то оно так, да ведь…
– Как там тебя? Освальд? Не береди душу, у меня дочь на сносях. Три раза родить не смогла, не выносила. Ее, ведьмы, рук дело тож. И не заставляй греха брать, уйди…
И кабатчик пошел к саням, не обращая внимания ни на кого вокруг. Мужики, потоптавшись, пошли вслед. Двое уже умчались наперед, торопясь к дому Параскевы, сельской знахарки, давно слывшей ведьмой.
И только Мишло, поправивший саблю, украшенную чеканкой, и его кум, седой не от старости, а от жизни Дрозд, бывший пограничный рейтар, подошли к охотнику.
2
– Ведьма!!!
– Где она, где?!!!
– Ой, бабы, пустите, пустите…
– Да вона она, вона. Мужики ведуть паскудницу.
– А вон барин скачет, барин.
– Неужто освободит подлую, люди, а?
– Нет, не ослобонит, как есть правду говорю. Мой шуряк у него в доезжачих, грит, судить будут по правде, мирским судом. Дескать, как мы приговорим за человекоубивство, так тому и быть. Вот!
– Справедлив батюшка Базиль Вонифатич, ох справедлив, хотя и крутенек…
Барин подъезжал. Темные точки, еще недавно выросшие на косогоре над деревней, пропали, скатившись вниз. Одна, две, три… катящимися горошинами росли на глазах, выстраиваясь вереницей, превращаясь в людей. Уже издалека, кто позорче, мог выудить в темной массе цвета барских людей, зеленое и черное. Такой порядок, установленный еще его дедом, молодой барин поддерживал строго, благо доход позволял. Несмотря на возраст, если не сказать, что совсем небольшой. Барин был молод. Вот только молод не той молодостью, что глупа. Нет.
Басиль Окулов Вонифатьев, начавший чуть ли не отроком воевать с кочевыми находниками да хайдарами и пандурами из Жмути, лишь только смог держать саблю, был молод, как еще не ставший седым степной коршун. Зоркий, хищный, цепкий. Потому и выделял его князь-воевода, наградивший не так давно и лежавшим прям по соседству небольшим и допрежь свободным сельцом, разом потерявшим все вольности. Всех крестьян своих держал Базиль крепко и жестко, хотя и справедливо. Хотя справедливость эту отмерял сам.
Ходко перебирал под широкоплечим, тонким в стане наездником стройными крепкими ногами дорогой аргамак в богатой, посеребренной сбруе из травленой красной кожи. Била по твердому, обтянутому теплым сукном бедру сабля из дорогой хоссровской стали в ножнах, украшенных чеканкой. Блестел перстень с лалом на крепких, привычных к узде и рукояти пистолей пальцах руки, державшей поводья. Вторую, подбоченясь, барин упирал в бок. Торчали ровными стрелками черные острые усики. Надменно поднималась молодецки изогнутая бровь. Блестела соболья оторочка нессарского кунтуша на меху, крытого изумрудно-зеленым бархатом.
Следом верхами ехал десяток гайдуков, все при саблях и привозных, огненного припаса, самострелах хорошей работы. Чуть отстав от барина, скакал любимый его псарь-ловчий, тащивший с собой трех больших дымчатых псов меделянской породы. Псы гребли снег мощными лапами, жарко дыша парком в морозном воздухе. Копыта коней рыли снег, разбрасывая его в стороны, народ теснился, пропуская верховых. Базиль остановил людей, подняв руку. Сам тронулся вперед, к стоявшим посреди площади выборным сельчанам.
Навстречу ему вышли, важно, но торопясь, сельский староста Горазд, кабатчик Желан Годинич и отец Варсонофий, посаженный епископом в сельскую Церковь Мученика на служение.
Староста был дороден, краснолиц и медлителен, предан барину, как был предан и отцу его, крепко, надежно. Хозяева много лет доверяли ему все дела, всячески обласкивали и приближали. Сельчане терпели и жадность, и самодурство старосты, понимая, что может быть и хуже. Поклонился в пояс, мешало большое чрево, но достал, коснулся пальцами снега. Кабатчик, стоя за ним, кланялся не в пример бодрее, так и мел снег вперемешку с соломой шапкой, истово и горячо.
Отец Варсонофий, еще молодой, с окладистой темной бородой, кланяться не стал, не по чину было. Сельский священник важно двинулся к барину, осенив его рукой. Потел в лисьей шубе поверх рясы, ибо был немного тучен и одышлив. Прозорливого ума и бойкого языка, сразу умело взял в свои руки все, что связано с верою и властью над душами крестьян. Селяне своего попа весьма уважали, а то, что любил он, чтоб горницу в доме ему по очереди мыли разные молодки, так это же не страшно. С бабы, у которой мужик в солдаты забрит, не убудет, и отцу Варсонофию легче станет. А уж грех этот он перед Мучеником всегда замолит. На то, чать, и поставлен, грехи замаливать.