Академия предлагала и другие курсы: современную проблематику полицейской деятельности, где рассматривались вопросы управления трудовыми ресурсами, полицейские профсоюзы, отношения в обществе и прочие связанные с этим темы; социологию и психологию, копировавшую вводный курс любого колледжа; преступления на сексуальной почве (к сожалению, дисциплину скорее развлекательную, нежели познавательную или полезную). В зависимости от того, кто вел лекции о преступлениях на сексуальной почве, к занятиям относились с большей или меньшей серьезностью. Один из инструкторов вообще «пригласил» на лекцию куклу грязного старикашки в плаще. Нажми на голову, и плащ распахнется, а из-под него покажется пенис. Студентам показывали сотни фотографий, на которых запечатлены самого разного плана, как их теперь называют, парафилии, хотя тогда их по-простому называли извращениями: трансвеститы, всяческие фетиши, эксгибиционизм и так далее. Часто фотографии вызывали у аудитории совершенно неуместное веселье. Когда видишь фото вуайериста или мужчины в женском платье, еще можно позволить себе пару-другую смешков. Но если тебя смешат крайние проявления садомазохизма или педофилии, значит, голова не в порядке либо у тебя, либо у инструктора, либо у обоих. Потребовалось несколько долгих лет работы и еще больше усилий по привлечению общественного внимания, прежде чем Рой Хейзелвуд и Кен Лэннинг смогли на действительно серьезном и профессиональном уровне провести исследования таких больных тем, как изнасилование и сексуальная эксплуатация детей. Хотя Хейзелвуд уже ушел на пенсию, он по-прежнему проводит консультации, а Лэннинг вскоре должен к нему присоединиться. В своей епархии эти двое до сих пор занимают видное место среди ведущих мировых экспертов в области правоохранительной службы.
Но в дни Гувера, прошедшие под флагом «только факты, мэм», никто из высшего руководства всерьез не воспринимал профайлинг, как его именуют сегодня, в качестве действенного инструмента для раскрытия преступлений. На самом деле сама фраза «наука о поведении» тогда сошла бы за оксюморон, а об ее сторонниках думали, что они наверняка не гнушаются колдовства и видений. Поэтому, кто бы ни «плескался» в этом пруду, заниматься приходилось неформально, без сохранения записей. Когда Тетен и Маллани впервые начали предлагать систему психологических портретов, все это они делали исключительно устно — и никаких бумаг. Первое правило: «не зли Бюро», то есть не веди тех документов, которые впоследствии могут полететь тебе — или твоему САРу — прямо в лицо.
Благодаря инициативе Тетена и тем знаниям, что он получил от доктора Бруссела в Нью-Йорке, для отдельных офицеров полиции по их особому запросу проводились консультации, но отдел поведенческого анализа не вел централизованную образовательную программу, и даже не мог помыслить о том, чтобы взять на себя такую функцию. Обычно же какой-нибудь выпускник Национальной академии звонил Тетену или Маллани, чтобы обсудить некое дело, которое никак ему не дается.
Один из первых звонков поступил из Калифорнии от офицера полиции, отчаявшегося решить дело об убийстве женщины. На ее теле нашли несколько колотых ран, и, кроме жестокости, с которым было совершено убийство, в нем не было никаких других явных особенностей. Даже результаты судмедэкспертизы не дали никаких зацепок. Офицер рассказал то немногое, что ему удалось собрать, и Тетен посоветовал начать с района, где проживала сама жертва, и поискать субтильного, малопривлекательного и одинокого парня двадцати лет от роду, который мог импульсивно убить женщину, а теперь терзался чудовищным чувством вины и страхом, что его отыщут. «Когда он откроет дверь, — говорил Тетен, — простой стой спокойно, посмотри ему в глаза и скажи: „Ты знаешь, почему я здесь“. Получить от него признание будет не слишком сложно».
Двумя днями позже офицер перезвонил Тетену и доложил, что они стали один за другим стучаться во все дома подряд, и, когда им открыл паренек, подходящий под описание, он тут же выдал: «Ладно, я сдаюсь!» — полицейский даже не успел произнести заранее заготовленную фразу.
Хотя тогда могло показаться, что Тетен — мастер вытаскивать зайцев из шляпы, между описанной им личностью и произошедшим была определенная логическая связь. С годами эту связь мы выявляли все точнее, и основы, заложенные Тетеном вместе с Маллани в свободное время, в конечном итоге вылились в незаменимое орудие в борьбе с преступлениями против личности.
Как и с другими научными областями, прорыв в науке о поведении стал возможен во многом благодаря счастливой случайности. И состояла она в том, что, будучи инструктором отдела поведенческого анализа, я едва ли имел представление о собственных обязанностях и потому счел необходимым получать больше информации из первых уст.
Когда я перешел в Куантико, Маллани уже собирался на пенсию, а Тетен и вовсе был мастером-гуру. Поэтому в курс дела меня вводили двое наиболее близких мне по возрасту и старшинству парней — Дик Олт и Боб Ресслер. Дик был старше меня лет на шесть, а Боб — на восемь. До Бюро оба служили в военной полиции. Курс прикладной криминальной психологии рассчитан примерно на сорок часов классных занятий во время одиннадцатинедельного обучения по программе Национальной академии. На этих же самых занятиях и было эффективнее всего натаскать новичка, поскольку инструкторы из Куантико работали «на выезде», то есть на местах давали копам и специалистам со всех уголков США тот же самый материал, только в более сжатом виде. Занятия пользовались большой популярностью. Зачастую на наши лекции выстраивалась целая очередь, состоявшая главным образом из шефов и начальников полиции, которые уже прошли полную программу обучения в академии. Посещая занятия с опытным инструктором и наблюдая за ним, можно быстро освоить азы своей профессии. Поэтому я начал разъезжать вместе с Бобом.
Выездное обучение всегда строилось по одной схеме. В воскресенье выезжаем, с утра понедельника до полудня пятницы проводим занятия в каком-нибудь отделении полиции или учебном заведении, а потом — снова по коням, к другим страждущим. Через некоторое время начинаешь чувствовать себя Одиноким Рейнджером или другим героем боевика — приезжаешь в город, по мере сил помогаешь местным и, выполнив миссию, уходишь в закат. Иногда мне даже хотелось оставить в память о себе серебряную пулю.
С самого начала «обучение понаслышке» вызывало во мне некоторую неловкость. Большинство инструкторов — и в первую очередь я сам — напрямую не занимались ни одним из всего разнообразия рассматриваемых дел. В этом отношении лекции напоминали курс криминологии в колледже: ведущий его профессор ни разу не патрулировал улицы и сам не проходил на практике того, о чем рассказывает студентам. Наш курс во многом перерос в обмен «фронтовыми байками», изначально рассказанными настоящими офицерами-участниками, но со временем много раз перевранными и приукрашенными до такой степени, что от правды в них мало что осталось. Как-то раз, вскоре после моего трудоустройства в ОПА, инструктор озвучил какой-то факт по очередному делу, и тут из класса раздается негодующий голос студента, лично участвовавшего в расследовании! Хуже всего то, что инструкторы не всегда готовы признать ошибку, а продолжают настаивать на своей правоте, несмотря на мнение человека, который все видел своими глазами. Подобное отношение — отличный способ потерять доверие студентов ко всему, что ты говоришь, вне зависимости от того, владеют ли они ситуацией или нет.
Еще одной проблемой для меня был возраст. Мне едва стукнуло тридцать два, а выглядел я и того моложе. Моя аудитория состояла из матерых копов, многие из которых были старше меня на десять, а то и на все пятнадцать лет. Чему же я мог их научить? Как мне в такой ситуации выглядеть убедительно? Бо́льшую часть своего опыта в расследовании убийств я приобрел под крылом закаленных спецов в Детройте и Милуоки. А теперь я буду учить таких же профессионалов, как им работать? Вот я и решил, что лучше бы мне как следует подготовиться ко встрече с ними и поскорее изучить то, чего я еще не знаю.
На этот счет я не питал никаких иллюзий. В начале каждого урока я всегда спрашивал, был ли у кого-нибудь из присутствующих непосредственный опыт участия в делах, запланированных к обсуждению. Например, если я хотел коснуться истории Чарльза Мэнсона[20], то задавал такой вопрос: «Есть кто-нибудь из лос-анджелесского отделения? Кто-нибудь работал с делом?» Если таковые находились, то я просил рассказать о том опыте во всех подробностях. Таким образом я мог избежать возможных противоречий, которые, конечно, не ускользнут от внимания непосредственного участника событий.
И все же, хоть я и был тридцатидвухлетним желторотым юнцом, только-только ушедшим из регионального отделения, обучал я людей в Куантико или на выезде, от меня всегда ожидался безоговорочный авторитет и невероятные способности представителя Академии ФБР. Копы постоянно подходили ко мне в перерывах или на выезде, звонили в номер отеля по вечерам, прося указать им верный путь в еще нераскрытых делах: «Эй, Джон, у меня тут дельце, очень похожее на то, что ты сегодня рассказывал на занятии. Что думаешь?» И так все время. Но мою работу нужно было подкрепить авторитетом, и не от Бюро, а личным.
Рано или поздно наступает такая ситуация — во всяком случае, у меня наступила, — когда на любимые песни, коктейли «маргарита» и телик на диване едва ли остается хоть капелька свободного времени. В моей жизни такой момент наступил в начале 1978-го, когда я зависал в баре отеля в Калифорнии. Мы с Бобом Ресслером проводили занятия в Сакраменто. Следующим днем, когда мы неслись дальше, я поделился с коллегой своей мыслью: большинство преступников, которых мы изучаем, все еще живы и, скорее всего, останутся в местах не столь отдаленных до самой смерти. Интересно было бы поговорить с ними по душам, спросить, как они к этому пришли, посмотреть на мир их глазами. Можно хотя бы попробовать. Не получится — значит, не получится.