Хокси вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что я буду отвечать за рекрутинг. Обычно на него назначали холостых мужчин, потому что работа подразумевала разъезды по всему штату.
– Почему я? – спросил я.
– Потому что последнего пришлось срочно переводить. Хорошо еще, что не уволили.
Тот парень катался по местным старшим школам и приглашал девушек на секретарские позиции. Гувер был еще жив, и агентами женщин тогда не нанимали. Он задавал им стандартные вопросы, к которым добавлял еще кое-какие, уже от себя, в том числе: «Девственница ли вы?» Если ответ был «нет», он приглашал кандидатку на свидание. Родители школьниц начали жаловаться, и ОСА пришлось по-быстрому его перевести.
Я начал вербовать персонал по всему штату. Очень скоро я превысил квоту в четыре раза. Я считался самым успешным рекрутером в стране. Проблема состояла в том, что я был слишком хорош. Меня ни за что не перевели бы на другую должность. Когда я сказал Хербу, что больше не хочу этим заниматься, что я пришел в ФБР не для того, чтобы набирать персонал, он пригрозил отправить меня в отдел гражданских прав: разбирать жалобы на полицейские участки за жестокое обращение с подозреваемыми и заключенными или за дискриминацию меньшинств. Естественно, такая работа в Бюро тоже не пользовалась популярностью. Вот тебе и награда за перевыполнение нормы!
Поэтому я заключил сделку: согласился поддерживать высокие показатели рекрутинга, если Хокси назначит меня своим заместителем, предоставит служебную машину и рекомендует в Административную программу поддержки правоохранительных органов, которая оплатит мне продолжение высшего образования. Я понимал, что не собираюсь всю жизнь работать в поле – мне нужна была магистерская степень.
В офисе ко мне и без того относились с подозрением: всех, кто так стремился к образованию, считали отъявленными либералами. В Висконсинском университете в Милуоки, где я поступил в вечернюю магистратуру по педагогической психологии, ко мне относились не менее подозрительно – тамошние профессора отнюдь не стремились заиметь агента ФБР на своих семинарах, а у меня не хватало терпения на всякие психологические тонкости («Джон, пожалуйста, представься своему соседу по аудитории и расскажи ему, кто такой Джон Дуглас на самом деле»).
Как-то раз мы все сидели в кругу; круги в те времена пользовались большой популярностью. Внезапно я понимаю, что никто не говорит со мной. Я пытаюсь участвовать в беседе, но меня игнорируют. Наконец я просто спрашиваю:
– Ребят, в чем проблема?
Оказывается, у меня из кармана торчит ручка от металлической расчески, которую остальные принимают за антенну – вроде как я записываю семинар и транслирую его в штаб. До сих пор не устаю поражаться самомнению и паранойе этих людей!
В начале мая 1972 года Дж. Эдгар Гувер мирно скончался во сне в своем доме в Вашингтоне. Рано утром по всем отделениям разослали телетайпные сообщения. В Милуоки ОСА собрал нас, чтобы огласить новость. Хотя Гуверу было далеко за семьдесят и он возглавлял ФБР чуть ли не вечно, никому не верилось, что он когда-нибудь умрет. Теперь, когда король был мертв, мы все гадали, кто придет ему на смену. Л. Патрик Грей, заместитель генерального прокурора и преданный сторонник Никсона, был назначен исполняющим обязанности директора. Поначалу он завоевал популярность благодаря нововведениям – в частности, разрешил нанимать женщин-агентов. Но когда его политические взгляды разошлись с интересами Бюро, он быстро покатился под откос.
Несколько недель после смерти Гувера я занимался набором персонала в Грин-Бэй, и тут мне позвонила Пэм. Она сказала, что священник хочет поговорить с нами обоими перед свадьбой. Я решил, он собирается переманить меня в католицизм, чтобы получить пару очков перед своим католическим руководством. Однако Пэм – ревностная католичка, и ее растили в почитании к вере. Так что я понимаю: она всю душу из меня вытрясет, если я не подчинюсь.
Мы вдвоем приезжаем в церковь Святой Риты, но сначала она заходит к священнику одна. Это напоминает мне полицейский участок в Монтане, когда нас с приятелями развели по разным кабинетам, чтобы сверить наши истории. Наверняка они планируют стратегию моего с ним разговора. Когда меня наконец тоже приглашают, первое, что я говорю:
– Хотите вдвоем наброситься на ни в чем не повинного протестанта?
Священник молодой и дружелюбный – ему едва за тридцать. Он задает мне разные общие вопросы вроде «что такое любовь?». Я пытаюсь профилировать его, чтобы понять, существует ли конкретный правильный ответ. Чувствую себя как на экзамене на аттестат – никогда не знаешь, достаточно ли ты подготовился.
Мы обсуждаем контрацепцию, воспитание детей – все в этом роде. Потом я сам расспрашиваю его, каково это – быть священником: соблюдать целибат и не иметь собственной семьи. Священник кажется симпатичным парнем, но Пэм мне говорила, что Святая Рита – строгая традиционная церковь, и ему, наверное, со мной немного неловко, я ведь не католик. Впрочем, не знаю. Я пытаюсь сломать лед, когда он вдруг спрашивает:
– Как вы познакомились?
Моя обычная реакция на стресс – юмор; я всегда шучу, чтобы разрядить напряжение. Вот она – возможность, думаю я и не могу устоять. Я придвигаю свой стул ближе к нему.
– Видите ли, святой отец, – начинаю я, – вам ведь известно, что я – агент ФБР. Уж не знаю, что Пэм рассказывала вам о своем прошлом…
Говоря это, я постепенно придвигаюсь к нему еще ближе, глядя прямо в глаза – прием, отрепетированный на допросах. Я не хочу, чтобы он смотрел на Пэм, потому что не знаю, как она реагирует.
– Мы встретились в одном месте… называется «Гараж Джима», это такой бар, где танцуют топлес. Пэм там тоже танцевала и была ну очень хороша! А больше всего меня поразил ее танец с кисточками на сосках… она ими вертела в разные стороны! Вот честное слово – на это стоило посмотреть.
Пэм хранит мертвое молчание, видимо не зная, что сказать. Священник внимательно слушает.
– Ну вот, и она, значит, крутит этак кисточками все быстрее и быстрее, а потом внезапно одна отрывается и улетает в зал. Все за ней бросаются, я вскакиваю с места, в прыжке ловлю кисточку и возвращаю Пэм. И вот мы здесь.
От изумления у него отваливается челюсть. Он мне верит – ровно до тех пор, пока я не сдаюсь и не начинаю хохотать. Прямо как с моей выдуманной книгой в начальной школе.
– То есть все это неправда? – осторожно интересуется святой отец.
К этому моменту Пэм ломается тоже, мы хохочем и трясем головами. Уж не знаю, доволен он или разочарован.
Боб Макгонигел был моим шафером. Утро свадьбы выдалось дождливым и сырым, мне не терпелось покончить с формальностями. Я подговорил Боба позвонить Пэм в дом ее матери и спросить, не знает ли она, куда я подевался. Естественно, она отвечает нет, и Боб «признается», что прошлым вечером я не пришел ночевать. Он, мол, боится, не дал ли я заднюю. Сейчас мне трудно поверить, что у меня было такое кошмарное чувство юмора. Конечно же, Боб рассмеялся и выдал нас, но я был немного разочарован чуть ли не полным отсутствием реакции со стороны Пэм. Позднее она мне призналась, что была настолько занята приготовлениями и так боялась, что от влажности ее вьющиеся волосы встанут дыбом, что исчезновение жениха беспокоило ее меньше всего.
Когда в тот день мы с ней в церкви обменялись кольцами и священник объявил нас мужем и женой, меня сильно удивило, что у него нашлись для меня добрые слова.
– Я впервые встретился с Джоном Дугласом лишь позавчера, и он заставил меня крепко задуматься о том, как я отношусь к собственным религиозным убеждениям.
Одному богу известно, что я такого сказал, чтобы погрузить святого отца в столь глубокие раздумья, но ведь пути Его неисповедимы! В следующий раз историю про кисточки на сосках я рассказал священнику, когда Пэм в Сиэтле собралась меня соборовать. И он тоже купился.
У нас был коротенький медовый месяц в Поконосе – ванна в форме сердца, зеркала на потолке, все дела, – после чего мы поехали на Лонг-Айленд, где мои родители устроили в нашу честь праздник: мало кто из членов моей семьи смог приехать на свадьбу.
После того как мы поженились, Пэм переехала в Милуоки. Она окончила колледж и стала учительницей. Все молодые учителя начинали с должности подменного преподавателя в городских школах с плохой репутацией. Одна считалась особенно неблагополучной. Учителей там толкали и пинали, было даже несколько попыток изнасилования новоиспеченных учительниц. Я наконец избавился от обязанностей рекрутера и работал в команде оперативного реагирования – в основном на ограблениях банков. Несмотря на неминуемые опасности своей работы, я больше беспокоился за Пэм. У меня, по крайней мере, был пистолет. Однажды четверо учеников затолкали ее в пустой класс, стали лапать и приставать. Она закричала и смогла убежать, но я пришел в ярость. Хотел даже собрать еще парочку агентов, заявиться в школу и надрать ублюдкам задницы.
Моим лучшим другом в те времена был агент Джо Делькампо, работавший со мной вместе на ограблениях. Мы постоянно болтались в пекарне на Окленд-авеню, возле кампуса Висконсинского университета в Милуоки. Пекарню держала семейная пара, Дэвид и Сара Голдберг, и очень скоро мы с Джо сдружились с ними. По сути, мы стали для них как сыновья.
Бывало, мы по утрам являлись спозаранку и, не снимая кобуры с пистолетом, помогали им ставить в духовку бейглы и булки. Мы завтракали, уезжали, ловили парочку беглых преступников, отрабатывали несколько зацепок по другим делам, а потом возвращались на ланч. Мы с Джо оба тренировались в спортивном клубе Еврейского общественного центра, поэтому на Хануку и Рождество подарили Голдбергам членские карты. Постепенно другие агенты тоже стали собираться у Голдбергов, и мы закатывали там вечеринки – даже с участием ОСА и ПОСА.
Джо Делькампо был умным парнем, знал несколько языков и прекрасно стрелял. И однажды его меткость стала причиной одной из самых странных и неоднозначных ситуаций, в которых мне когда-либо приходилось принимать участие.