Более важным в той серии убийств была, как я им объяснил, проактивная техника, подразумевавшая, что усилия полиции и прессы будут направлены на то, чтобы заманить убийцу в ловушку. Например, я предложил полиции несколько общественных собраний, чтобы обсудить преступления. Я был почти уверен, что убийца придет на одно или более из них. Я также считал, что это поможет ответить на вопрос, имеем мы дело с одним или несколькими преступниками. Еще я предлагал опубликовать в прессе статью, где бы говорилось, что нашелся свидетель одного из похищений. Я считал, что так мы заставим убийцу воспользоваться собственной проактивной стратегией и явиться с объяснением, почему его могли видеть поблизости. Единственное, в чем я был уверен, – человек, стоящий за этой серией, сам не остановится.
Потом я дал команде рекомендации, касающиеся ведения допросов потенциальных подозреваемых – как тех, на которых они выйдут сами, так и разных сумасшедших, непременно возникающих в поле зрения полиции при громких расследованиях. Макилвейн, Уокер и я провели остаток дня, объезжая места, где убийца выбрасывал трупы, и к вечеру, когда мы вернулись в отель, я был выжат как лимон.
За выпивкой в баре отеля, где мы пытались немного расслабиться перед сном, я сказал Блейну и Рону, что плохо себя чувствую. У меня по-прежнему болела голова, и я предположил, что подцепил грипп, поэтому попросил их прикрыть меня в полиции на следующий день. Я подумал, мне будет лучше отлежаться, так что, когда мы распрощались, я повесил на дверь табличку «не беспокоить», а своим коллегам сказал, что встречусь с ними в пятницу утром. Последнее, что я помню, – как сидел на кровати, пытаясь раздеться, и чувствовал себя просто ужасно.
В четверг двое моих агентов отправились в окружной суд Кинга дальше рассказывать о стратегиях, намеченных мной. Как я и просил, они весь день меня не беспокоили, чтобы я отошел от гриппа.
Но когда я не явился на завтрак в пятницу утром, они забеспокоились. Позвонили мне в номер – ответа не было. Они пришли и начали стучать в дверь. По-прежнему тишина.
Встревоженные, они попросили у менеджера ключ, поднялись и отперли дверь, но на нее оказалась наброшена цепочка. Из номера до них донесся слабый стон.
Они выбили дверь и ворвались внутрь. Я лежал на полу, как они выразились, «в позе лягушки», частично одетый – похоже, пытался дотянуться до телефона. Левая половина моего тела содрогалась в конвульсиях; Блейн сказал, что я весь горел.
Из отеля позвонили в Шведский госпиталь, откуда немедленно выехала скорая. Блейн и Рон по телефону передали им мои показатели: температура 41, пульс 220. Левую сторону у меня парализовало; в скорой судороги продолжились. В отчете впоследствии указали «синдром кукольных глаз» – они были открыты и расфокусированы.
Как только мы приехали в госпиталь, меня обложили льдом и начали внутривенно вливать огромные дозы фенобарбитала, чтобы остановить судороги. Доктор сказал Блейну и Рону, что таким количеством снотворного, что мне ввели, можно было усыпить половину Сиэтла.
Он также сообщил моим агентам, что, несмотря на усилия врачей, я, скорее всего, умру.
– Выражаясь простым языком, – сказал доктор, – его мозг поджарился до корки.
Было 2 декабря 1983 года. Моя новая страховка вступила в действие сутки назад.
Начальник нашего отдела Роджер Депью поехал в школу к Пэм, чтобы лично сообщить ей новости. Они с моим отцом Джеком сразу же вылетели в Сиэтл, оставив девочек с моей мамой Долорес. Двое агентов из полевого офиса ФБР в Сиэтле, Рик Мэзерс и Джон Байнер, встретили их в аэропорту и привезли прямиком в госпиталь. Там-то они и узнали, насколько все серьезно. Врачи постарались подготовить Пэм к моей смерти и сказали, что даже если я выживу, то, скорее всего, останусь овощем – еще и слепым. Верующая католичка, она пригласила священника, чтобы меня соборовать, но он, узнав, что я пресвитерианин, отказался. Блейн и Рон вытолкали его из палаты и нашли другого, не такого щепетильного, которого и попросили прийти помолиться за меня.
Неделю я пролежал в коме, между жизнью и смертью. Правила отделения интенсивной терапии позволяли навещать больных только членам семьи, поэтому мои коллеги из Куантико, Рик Мэзерс и другие из офиса в Сиэтле стали представляться моими близкими родственниками.
– Большая у вас семья, – язвительно заметила одна медсестра, обращаясь к Пэм.
И это не было только шуткой. В Куантико мои коллеги, возглавляемые Биллом Хэгмайером из отдела поведенческих наук и Томом Коламбеллом из Национальной академии, устроили сбор средств, чтобы Пэм и мой отец смогли побыть со мной в Сиэтле подольше. Полицейские со всей страны делали свои взносы. Одновременно уже велась подготовка к перевозке моего тела в Вирджинию для похорон на военном кладбище в Куантико.
В конце первой недели Пэм, мой отец, агенты и священник встали в круг возле моей кровати, взялись за руки – меня взяли тоже – и стали молиться надо мной. Той ночью я вышел из комы.
Помню, как я удивился, увидев Пэм с отцом рядом, и как долго не мог понять, где нахожусь. Поначалу я не мог говорить; левая половина лица не слушалась, и левая сторона тела еще была частично парализована. Речь возвращалась постепенно, но говорил я с трудом. Через некоторое время я начал шевелить левой ногой, движение стало возвращаться. Горло ужасно болело от трубки, через которую я дышал. Меня перевели с фенобарбитала на дилантин для контроля за судорогами. После многочисленных обследований, снимков и пункций спинномозговой жидкости мне наконец поставили диагноз: вирусный энцефалит, осложненный последствиями стресса и общей ослабленностью организма. Мне повезло остаться в живых.
Однако выздоровление было медленным и тяжелым. Мне пришлось заново учиться ходить. Появились проблемы с памятью; чтобы помочь мне запомнить фамилию лечащего врача, Сигал – «чайка» на английском, – Пэм принесла мне фигурку чайки из морских ракушек на деревянной подставке. В следующий раз, когда доктор зашел меня осмотреть и спросил, помню ли я, как его зовут, я пробормотал:
– Конечно, доктор Чайка.
Несмотря на заботу, которой меня окружили, процесс реабилитации меня сильно раздражал. Я никогда не мог подолгу усидеть на месте. Директор ФБР Уильям Вебстер позвонил поддержать меня. Я сказал ему, что вряд ли в будущем смогу стрелять.
– Об этом не беспокойтесь, Джон, – ответил он. – Нам нужна ваша голова.
Я не сказал ему, что и от головы, кажется, тоже ничего не осталось.
Наконец я выписался из Шведского госпиталя и приехал домой – за два дня до Рождества. Прежде чем уйти, я подарил персоналу отделения интенсивной терапии благодарственные таблички за все, что они сделали для спасения моей жизни.
Роджер Депью встретил нас в аэропорту Далласа и довез до дома во Фредериксберге, где меня ждали с американским флагом и гигантским транспарантом «Добро пожаловать домой, Джон». Я похудел килограммов на пятнадцать; дочери Эрика и Лорен были так расстроены моим видом и тем, что я сижу в инвалидном кресле, что с тех пор боялись любых моих командировок.
Рождество выдалось невеселым. К нам пришло несколько друзей: Рон Уокер, Блейн Макилвейн, Билл Хэгмайер и еще один агент из Куантико, Джим Хорн. Я начал вставать из инвалидного кресла, но ходить мне было трудно, и разговаривать тоже. Я постоянно плакал и не мог полагаться на свою память. Когда Пэм или отец возили меня по Фредериксбергу, я не мог понять, какие здания новые, а какие были там давно. Я чувствовал себя так, будто перенес инсульт, и гадал, смогу ли когда-нибудь вернуться на работу.
Я очень сердился на Бюро за то, через что был вынужден пройти. В предыдущем феврале я обращался к заместителю директора Джиму Маккензи. Я сказал, что не могу работать в таком темпе, и попросил людей себе в помощь.
Он отнесся ко мне с сочувствием, но ответил как обычно:
– Ты же знаешь, как у нас все устроено. Надо уработаться вусмерть, чтобы на тебя обратили внимание.
Мало того что я не получал поддержки, благодарности от Бюро тоже было не дождаться. Даже наоборот. Хотя в предыдущем году я рвал задницу, чтобы поймать убийцу детей из Атланты, мне вкатили выговор за статью в газете «Ньюпорт ньюс», Вирджиния, сразу после ареста Уэйна Уильямса. Репортер спросил меня, что я думаю об Уильямсе как о подозреваемом; я ответил, что он «подходит» и, если полиция постарается, он «подойдет» и к другим убийствам из серии.
Хотя фэбээровское начальство само попросило меня дать интервью, мне сказали, что я не имел права так высказываться о текущем деле. Они заявили, что меня предупреждали перед интервью журналу «Пипл» несколькими месяцами ранее. Как типично для этих бюрократов! Меня вызывали в отдел профессиональной ответственности в штаб-квартире в Вашингтоне, и через полгода бюрократических разбирательств я получил письменный выговор. Позднее я получил благодарность – тоже письменную – за то дело. Такое вот признание за помощь в раскрытии серии убийств, которую пресса уже окрестила «преступлением века».
Тем, чем мы занимаемся на работе, затруднительно делиться с кем бы то ни было, даже с женой. Когда целыми днями смотришь на мертвые изуродованные тела, особенно детские, это не хочется тащить домой. Ты не можешь воскликнуть за обеденным столом: «У нас сегодня было классное убийство на почве секса. Давай-ка я тебе о нем расскажу!» Вот почему полицейские часто женятся на медсестрах – они хотя бы отчасти понимают характер нашей работы.
Тем не менее, отправляясь с девочками в парк или в лес, я частенько ловил себя на мысли: Тут все выглядит так, как при том-то убийстве, где мы нашли восьмилетку. Как бы я ни дрожал за их безопасность с учетом всего, что успел повидать, я не мог себя заставить эмоционально вовлекаться в мелкие – хотя и важные – детские проблемы. Когда я возвращался домой и Пэм говорила, что одна из девочек упала с велосипеда и пришлось накладывать швы, у меня перед глазами вставал протокол вскрытия ребенка ее возраста, и я думал о швах, которые пришлось наложить патологоанатому, чтобы подготовить тело для похорон.