На многих наших ранних интервью, выслушав историю заключенного, я испытывал желание повернуться к Бобу Ресслеру или другому агенту, сидевшему рядом, и спросить:
– А может, его подставили? У него на все есть разумный ответ. Вдруг они посадили не того парня?
Поэтому первое, что я делал, вернувшись в Куантико, – проверял свои материалы и обращался в полицию за исходным делом, чтобы убедиться, что правосудие не допустило возмутительной ошибки.
Боб Ресслер вырос в Чикаго и в детстве был одновременно напуган и заинтригован убийством шестилетней Сьюзан Дегнан, которую похитили из дома и безжалостно зарезали. Ее тело нашли разрубленным на куски в сточных канавах Эванстона. Впоследствии был арестован некий Уильям Хайренс – он признался в этом и еще двух убийствах женщин в жилом комплексе, когда грабеж, задуманный им, вышел из-под контроля. В квартире одной из жертв, Фрэнсис Браун, он написал на стене губной помадой:
Бога РАДи
ПОЙмайте мЕня
ПрЕЖде чем я еще убью
Я не могу контролировать себЯ
Хайренс приписывал убийства некоему Джорджу Мурману (от murder man, «человек-убийца»), который якобы вселился в него. Боб говорил, что именно дело Хайренса подтолкнуло его к тому, чтобы пойти в правоохранительные органы.
Теперь, когда проект исследования криминальной личности получил финансирование и стал расширяться, мы с Бобом отправились побеседовать с Хайренсом в тюрьму Стейтсвил в Джолиете, Иллинойс. Он сидел там с вынесения приговора в 1946 году и все это время считался образцовым заключенным и, кроме того, первым в штате, получившим в тюрьме университетское образование и писавшим диплом.
На момент нашего разговора Хайренс полностью отрицал причастность к преступлениям, утверждая, что его подставили. Какие бы вопросы мы ему ни задавали, у него на все находился ответ, он указывал на алиби и говорил, что даже близко не подходил к месту убийства. Звучал он очень убедительно, и я настолько разволновался, что правосудие допустило ошибку, что по возвращении в Куантико заново пересмотрел все материалы дела. Помимо признания и других убедительных доказательств, я выяснил, что на месте похищения Дегнан были обнаружены его слабо просматривающиеся отпечатки. Однако Хайренс столько просидел у себя в камере, размышляя и придумывая ответы на вопросы, которые сам себе задавал, что даже проверку на детекторе лжи прошел бы, скорее всего, без всяких проблем.
Ричард Спек, отбывавший пожизненные заключения за убийство восьми студенток-медсестер в общежитии в Южном Чикаго в 1966 году, ясно дал понять, что не позволит ставить себя в один ряд с другими убийцами, которых мы изучали.
– Я не хочу быть в их списке, – заявил он мне. – Они психи, эти парни. Я не серийный убийца.
Он не отрицал того, что сделал, просто хотел, чтобы мы знали: он не такой, как они.
В каком-то смысле Спек был прав. Он не был серийным убийцей, который убивает с перерывами на эмоциональное охлаждение. Он относился к категории, которую я называю «массовые убийцы» – люди, которые совершают более двух убийств в рамках одного эпизода. В случае Спека он проник в общежитие с целью ограбления – ему нужны были деньги, чтобы убраться из города. Когда двадцатитрехлетняя Коразон Амурао открыла ему дверь, он пригрозил ей ножом и пистолетом, сказав, что только свяжет ее и пятерых ее соседок и ограбит. Он затолкал их всех в спальню. В следующий час еще три девушки вернулись домой со свиданий и из библиотеки. Когда они оказались в его руках, Спек передумал и бросился насиловать, душить, резать и колоть ножом. Выжила только Амурао, которая от ужаса забилась в угол. Спек потерял жертвам счет.
После его ухода она выскочила на балкон и позвала на помощь. Она рассказала полиции о татуировке «Прирожденный дьявол» на левой руке убийцы. Когда Ричард Франклин Спек неделю спустя обратился в местный госпиталь после неудачной попытки самоубийства, его опознали по этой татуировке.
Из-за крайней жестокости совершенного преступления по поводу Спека велись дискуссии в прессе и психологическом сообществе. Поначалу говорили, что у него генетическое отклонение, дополнительная Y-хромосома, отвечающая за повышенную агрессию и антисоциальное поведение. Такие теории постоянно входят в моду и выходят из нее; более ста лет назад бихевиористы использовали френологию – науку о форме черепа – для предсказания характера и умственных способностей. Позднее характерный феномен на энцефалограмме, повторяющиеся пики на частоте 14 и 5 Гц, считался указанием на тяжелое расстройство личности. О хромосомной аномалии XYY до сих пор ведутся споры, но нельзя отрицать того факта, что она присутствует у огромного количества мужчин, не проявляющих никаких признаков агрессивности или антисоциального поведения. Ну и вишенка на торте – когда Ричарда Спека обследовали подробнее, оказалось, что геном у него совершенно нормальный и никакой дополнительной Y-хромосомы нет.
Спек, умерший позднее в тюрьме от сердечного приступа, говорить с нами не захотел. Это был один из необычных случаев, когда мы связались с начальством тюрьмы и то разрешило нас впустить, но Спека о нашем визите не предупредили, а перевели к нашему приходу в изолятор, чтобы мы смогли заглянуть к нему в камеру. Мы издалека услышали его крики – он орал и ругался, а остальные заключенные его поддерживали. Оказалось, надзиратель хотел показать нам коллекцию порнографии, которую Спек хранил у себя, а тот яростно воспротивился такому вторжению. Заключенные терпеть не могут никакого шмона; их камеры – единственное подобие личного пространства, которое у них осталось. Пока мы шли по тюремному блоку, разделенному на три части, с разбитыми окнами и птицами, летающими под потолком, надзиратель предупредил нас держаться середины, чтобы до нас не долетали фекалии и моча из камер.
Поняв, что это нас ни к чему не ведет, я шепнул надзирателю, что мы пройдем мимо камеры Спека по коридору, не останавливаясь возле нее. Нынешние протоколы посещения тюрем не позволили бы нам явиться к нему без предупреждения; собственно, все наше исследование очень бы осложнилось.
В отличие от Кемпера или Хайренса, Спек не был образцовым заключенным. Как-то раз он соорудил самогонный аппарат, который хранил в потайном ящике в деревянном рабочем столе охранника. Алкоголя он почти не давал – зато давал запах, и охрана сходила с ума, пытаясь отыскать источник. В другой раз Спек нашел раненого воробья, залетевшего в разбитое окно, и выходил его. Когда тот достаточно поправился, Спек приучил его сидеть у себя на плече, привязав за ногу шнурком. Однажды охранник сказал ему, что в тюрьме держать питомцев запрещено.
– Запрещено? – рявкнул Спек, а потом подошел к работающему вентилятору и швырнул птичку на лопасти.
Охранник в ужасе воскликнул:
– Я думал, ты его любишь.
– Любил, – ответил Спек. – Но если я не могу его держать, то и никому другому он не достанется.
Мы с Бобом Ресслером встретились со Спеком в допросной Джолиета, в присутствии его тюремного консультанта – этот человек выполняет функции кого-то вроде куратора в старшей школе. Как Мэнсон, Спек предпочел усесться во главе стола, забравшись на стоявший там железный шкафчик. Я начал с того, что рассказал ему, что нам нужно, но он не собирался с нами говорить, только сыпал ругательствами в адрес «гребаного ФБР», которое собралось обыскать его камеру.
Когда я смотрю на этих людей, когда сижу напротив них за столом в допросной тюрьмы, первое, что я пытаюсь сделать, – это представить себе, как они держались и говорили в момент совершения преступления. Я готовлюсь, изучая материалы дел, чтобы знать, что каждый натворил и на что способен, а в тюрьме стараюсь спроецировать данную информацию на человека, сидящего напротив меня.
Любой допрос в полиции – это попытка соблазнения. Стороны пытаются соблазном выманить друг у друга информацию. Надо знать особенности собеседника, чтобы понять, с какой стороны к нему лучше подойти. Яростью или осуждением ничего не добьешься. (Ах ты, ублюдочный садист! Сожрал, значит, ее руку?) Надо решить, на что он откликнется. С некоторыми, вроде Кемпера, можно говорить прямо и по существу, если ты уверен, что знаешь все факты и им тебя не провести. С другими, вроде Ричарда Спека, я научился применять более агрессивный подход.
Вот мы сидим в допросной, и Спек делает вид, что игнорирует нас, поэтому я обращаюсь к консультанту. Это был приятный, общительный человек, умевший рассеять враждебную атмосферу – одно из качеств, на которое мы всегда обращаем внимание у тех, кого обучаем на переговорщиков. Я заговорил о Спеке, как будто его не было в комнате.
– Знаете, что он натворил, ваш парень? Убил восемь телочек. И некоторые были очень хорошенькими. Он отобрал восемь отличных задниц у нас у всех. Как думаете, это справедливо?
Боб явно меня не одобряет. Ему не хочется опускаться до уровня убийцы, и он в возмущении от того, что я смеюсь над покойницами. Естественно, я с ним согласен, но в подобных ситуациях приходится делать то, что нужно.
Консультант что-то мне отвечает, и мы продолжаем перебрасываться репликами в подобном ключе. Это было бы похоже на разговоры в школьной мужской раздевалке – если бы мы не говорили о жертвах убийства, что превращает ситуацию из забавной в жуткую.
Спек какое-то время слушает, потом трясет головой, цокает языком и восклицает:
– Да вы гребаные психи! Похоже, граница между мной и вами совсем тонкая.
Я поворачиваюсь к нему:
– Но как ты, черт тебя дери, трахнул восемь девчонок за один раз? Что ты ешь на завтрак?
Он смотрит на нас как на пару безмозглых придурков.
– Я не трахал их всех. Это потом в газетах раздули. Я трахнул только одну.
– Ту, что была на диване? – спрашиваю я.
– Ага.
Как бы жестоко и отвратительно это ни звучало, кое-что мне этот обмен репликами говорит. Во-первых, Спек, хотя враждебный и агрессивный, не считает себя таким уж мачо. Он понимает, что не может контролировать всех женщин одновременно. Он пользуется возможностью – насилует одну, и ему этого достаточно. Из фотографий с места преступления мы знаем, что он выбрал ту, которая лежала на диване лицом вниз. Она уже была для него не личностью, а только телом. С ней не надо было контактировать как с человеческим существом. Мы уже поняли, что он не особо сообразителен. И относительно простое дело – ограбить дом – быстро скатывается у него до массового убийства. Он признается, что убил женщин не в сексуальной лихорадке, а для того, чтобы они не могли его опознать. По мере того как будущие медсестры возвращались к себе, он запирал их – одну в спальне, одну в шкафу, – как лошадей в стойла. Он понятия не имел, как справиться с ситуацией.